Грюницкий, Николас

Николас Грюницкий фр. Nicolas Grunitzky<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Президент Того
15 января 1963 — 13 января 1967
Предшественник:	Сильванус Олимпио
Преемник:	Клебер Даджо
Председатель Совета министров Автономной Республики Того
10 сентября 1956 — 16 мая 1958
Предшественник:	Пост учреждён
Преемник:	Сильванус Олимпио
Министр иностранных дел Того
15 января 1963 — 10 мая 1963
Предшественник:	Полен Фрейтас
Преемник:	Жорж Апедо-Ама
Министр внутренних дел Того
15 января 1963 — 7 января 1966
Предшественник:	Теофиль Мальи
Преемник:	Фуссени Мама
Министр обороны Того
15 января 1963 — 13 января 1967
Преемник:	Клебер Даджо
Рождение:	5 апреля 1913(1913-04-05) Атакпаме, Германская колония Того
Смерть:	27 сентября 1969(1969-09-27) (56 лет) Париж, Франция
Место погребения:	Того
Отец:	Ганс Гарри Грюницкий
Мать:	Элизабет Соссима Аджону
Партия:	Партия прогресса Того (1946-1959) Демократический союз населения Того (1959-1967)
Образование:	Лицей Минье (Экс-ан-Прованс), Высшее училище общественных работ (Кашан, Франция)
Профессия:	инженер-строитель

Николас Жерар Виктор Грюницкий (фр. Nicolas Gérard Victor Grunitzky, 5 апреля 1913 года, Атакпаме, Германская колония Того — 27 сентября 1969 года, Париж, Франция) — политический и государственный деятель Тоголе́зской Респу́блики, председатель Правительственного совета автономного Того в 1956−1958 годах, президент Того в 1963 — 1967 годах. Сын отставного немецкого офицера (этнического поляка) и африканской принцессы, он получил образование во Франции и стал одним из ведущих политиков колониального Того. Выступая за тесное сотрудничество с метрополией, Николас Грюницкий основал первую тоголезскую политическую партию, был депутатом Национального собрания Франции и возглавил первое автономное правительство Того. В 1958 году он был оттеснён от власти Сильванусом Олимпио, перешёл в оппозицию, а затем эмигрировал, но после переворота 1963 года вновь возглавил страну как второй президент уже независимого Того. Николас Грюницкий в течение четырёх лет проводил курс на установление в стране демократической системы и плотное сотрудничество с Францией, но в 1967 году был свергнут и вскоре погиб в автомобильной катастрофе.

Биография

Происхождение, детство и юность

Николас Грюницкий родился 5 апреля 1913 года в селении Атакпаме, в 160 километрах к северу от Ломе, административного центра германской колонии Того. Его отец, Ганс Грюницкий, был немецким офицером польского происхождения, который после отставки поселился в Атакпаме и занялся торговлей. Там он женился на Элизабет Соссиме Аджону (фр. Elisabeth Sossime Adjonou), принцессе из королевского рода Амегаши, правившего в кантоне Гнагна (близ Кета) и обзавёлся несколькими детьми.

Казалось очевидным, что судьба его сына Николаса будет тесно связана с Германией, но уже через считанные месяцы ситуация радикально изменилась. Сначала умер Ганс Грюницкий, а в августе 1914 года началась Первая мировая война, быстро докатившаяся до Тоголанда. Германские гарнизоны вскоре капитулировали и 30 августа 1914 года Франция в Великобритания подписали временную конвенцию о разделе Того. Этот раздел будет подтверждён Версальским договором в 1919 году, а затем и мандатами Лиги Наций. Атакпаме окажется под французской юрисдикцией и с годами сын немецкого офицера станет преданным сторонником Франции, давнего соперника Германии. Он получит начальное образование в родном городе, в католической миссии Святой Жанны д’Арк, и к 13 годам будет признан одним из лучших учеников колонии. В 1926 году французский губернатор Поль Огюст Боннекаррер направит Николаса Грюницкого во Францию для получения среднего образования. Вместе с Грюницким поедут ещё четыре лучших ученика Того — будущий сенатор Франции Робер Ажавон, Игнасио Анани Сантос, который станет известным адвокатом и Анж Акакпо, который добьётся признания как биолог.

Таким образом не имевший французских корней мальчик из Атакпаме оказался перед массивным трёхэтажным зданием лицея Минье (фр. Lycée Mignet) в Экс-ан-Провансе, на Юге Франции. Лицей Минье был одним из старейших средних учебных заведений страны: в современном виде он был открыт в 1890 году президентом Сади Карно, но его история восходила к 1583 году. В стенах лицея Николас провёл семь лет и не обманул возложенных на него надежд: проявив способности к математике он, по окончании обучения, прошёл бакалавриат, который дал ему право поступления в одно из высших учебных заведений Франции. Теперь путь Николаса Грюницкого лежал на север страны, к Парижу. В 1933 году он поступил в Высшую школу общественных работ (фр.  l'Ecole spéciale des travaux publics) в Кашане (ныне Специальная школа общественных работ, строительства и промышленности), в нескольких километрах к югу от французской столицы, где через три года получил диплом инженера-строителя.

Карьера в колониальной администрации

После десятилетия, проведённого в Европе, Николас Грюницкий вернулся в Африку, где у него не было ни собственного жилья, ни своего имущества, чтобы начать самостоятельную жизнь. В 1937 году он получил назначение агентом по производству общественных работ в администрации соседней с Того Французской Дагомеи , но уже в следующем году вернулся на родину. Здесь Грюницкий останавливается в доме своей старшей сестры Дины, которая в 1930 году вышла замуж за коммерсанта Сильвануса Олимпио.

Встреча двух родственников — занявшего ответственный пост молодого инженера и бывалого менеджера компании Unilever, выбившегося в вершители торговли Объединённой африканской компании в Того, вовсе не предвещает той трагедии, которой закончится это знакомство… Между ними было много общего : Олимпио также родился в смешанном браке (он был сыном бразильца-работорговца и принцессы народа йоруба), учился в Европе, отлично владел немецким, французским и английским языками. В отличие от Грюницкого, Олимпио уже приобщился к политике, входил в редакционный совет тоголезской газеты «Le Guide du Togo» и был вице-президентом общественного совета при губернаторе Того — Кружка друзей Франции (фр. Cercle des Amitiés Françaises). После раздела Германского Того многие семьи, в том числе и семья Грюницкого, оказались разделёнными новой границей (большинство родственников Николаса и Дины остались в Кета, на британской территории), и Олимпио считал, что народ эве и другие народности двух Того и Британского Золотого Берега должны объединиться.

Французский губернатор Мишель Люсьен Монтань, ещё по прибытии в колонию привлекший к политике Сильвануса Олимпио, начал приобщать к общественной деятельности и Николаса Грюницкого, но вскоре началась Вторая мировая война и осенью 1939 года того мобилизовали в армию. Грюницкий был направлен для прохождения службы в Сенегал, в город Сен-Луи, бывшую столицу Французской Западной Африки. Африканские части не предполагалось использовать в предстоящих военных действиях на севере Франции, и они занимались строительством дорог и общественных сооружений в колониях, так что инженер-строитель с опытом работы пришёлся в Сен-Луи как нельзя кстати. Но Франция быстро потерпела поражение и в октябре 1940 года, после года службы, Грюницкий был демобилизован и вернулся в Того. При правительстве Виши его карьера быстро пошла вверх — он был назначен главой бюро Секретариата общественных работ, а уже вскоре возглавил Бюро железной дороги Того. Карьера его зятя Олимпио не менее успешно развивалась по политической линии: в марте 1941 года при помощи губернатора Монтаня он основал профранцузскую ассоциацию Комитет единства Того, призванную объединить население вокруг французской администрации и колонистов в противовес агитации прогерманского Тогобунда.

Приход в политику

Но в октябре 1942 года дороги французских властей и Олимпио разошлись — временный губернатор вишист Пьер Сальцети посчитал его пробритански настроенным лидером, арестовал и отправил в тюрьму города Джугу в Дагомее. Соратники и некоторые родственники Олимпио были арестованы, Комитет единства Того запрещён, но Николаса Грюницкого эти репрессии не коснулись — он по-прежнему сохранял свой пост и доверие власти. Уже через три недели, в ноябре 1942 года, англо-американские десанты высадились в Марокко, и все колонии Французской Западной Африки вышли из-под контроля прогерманского правительства Виши. Но, как не удивительно, и новая власть «Сражающейся Франции» генерала Шарля де Голля отнеслась к Грюницкому с доверием даже большим чем прежняя. Именно на него, а не на пострадавшего от Виши Олимпио, была сделана политическая ставка: в 1944 году Николас Грюницкий, принявший гражданство Франции, стал секретарём объединения «Сражающееся Того» («Комба́-Того́»; фр. Combat-Togo), или просто «Комба́», своего рода дочерней организации «Сражающейся Франции» (фр. France combattante) в колонии. Тогда же новый губернатор Жан Нутари назначил его начальником Отдела общественных работ. С другой стороны, доверие голлистов к Грюницкому не было таким уж необъяснимым: позднее утверждали, что тот, как и Олимпио, нелегально поддерживал французское сопротивление с 1940 года.

В это время Сильванус Олимпио был освобождён и вернулся в Того, однако, политические лавры, как оказалось, были отданы не ему. Теперь начинают явно расходиться дороги Олимпио, захваченного идеей объединения народов двух Того и будущей Ганы, и лояльного Франции Грюницкого. Мировая война заканчивается и тоголезскую элиту охватывает беспокойство тем, что Франция может сохранить за собой колонию и после отмены мандата распавшейся Лиги Наций. Это беспокойство усилено вполне серьёзными материальными причинами: в Британском Золотом Береге идёт бурный экономический рост, в то время как экономика Французской Западной Африки, где цены на сырье упали вдвое, а экспорт сократился в восемь раз, погружается в тяжёлый кризис. Сохранение французского правления считается худшей перспективой и теперь тоголезские предприниматели и интеллигенция поддерживают не «Комба́-Того́», а возрождённый Комитет единства Того, к концу 1945 года фактически превратившийся в полноценную политическую партию.

Французская администрация пытается играть на опережение, вновь сделав ставку на Николаса Грюницкого и 9 апреля 1946 года тот вместе с Педро Олимпио, двоюродным братом Сильвануса, создаёт Партию прогресса Того (ППС), которая по своей идеологии близка к влиятельной христианско-демократической партии Франции Народно-республиканское движение (МРП). При этом Педро Олимпио становится председателем партии, а Грюницкий — её генеральным секретарём. Сильванус Олимпио отстаёт от своих родственников всего на несколько дней — 27 апреля он официально преобразует Комитет единства Того (КЕТ) в политическую партию. Но это отставание не имеет серьёзного значения — симпатии населения остаются на стороне Олимпио, который требует независимости Того и объединения народа эве в едином государстве.

Партия прогресса пока обречена на вторую роль и единственным её успехом в 1946 году станет то, что она привлечёт на свою сторону чиновников колониальной администрации, мелких торговцев и крестьян-католиков юга страны, блокировав социальную базу для левого Африканского демократического объединения, которое так и не сможет создать свой филиал в Того. Когда 10 ноября того же года Того использует предоставленное в 1945 году право направлять трёх депутатов в Национальное собрание Франции, Николас Грюницкий проиграет кандидату Олимпио доктору Мартену Андреа Акю, набравшему 4 270 голосов (73 %), получив всего 1 460 голосов (25 %). Тем временем по французским колониям идёт волна послевоенной демократизации: 27 сентября на заморские территории распространяется свобода печати, а через месяц, 26 октября временное правительство Жоржа Бидо проводит декрет об учреждении в африканских колониях Территориальных ассамблей. В Того выборы в местную ассамблею, 24 депутата которой избирались населением, а 6 назначались французской администрацией, проходят уже 8 декабря 1946 года, но и здесь Грюницкого ждёт провал. Комитет единства Того одерживает полную победу и Сильванус Олимпио, превратившийся в главного политического противника, избирается её председателем. Он прямо заявляет, что его родственник Грюницкий, как и его соратники, заслуживают изгнания или смерти, и поощряет своих сторонников, устроивших в период выборов побоища на улицах Ломе . Но правила пока диктуют французы: Николас Грюницкий занимает депутатское кресло по 1-му списку как гражданин Франции, а его старший брат Жерар Грюницкий становится 1-м заместителем секретаря Ассамблеи. Последующие пять лет Партия прогресса Того, несмотря на поддержку властей, оставалась в оппозиции. В 1948 году Николас Грюницкий, не оставлявший службу в администрации и строительный бизнес, стал секретарём профсоюза руководящих работников сферы общественных работ, а в 1949 году основал и возглавил организацию «Новое тоголезское предприятие» (фр. La Nouvelle Entreprise Togolaise), в перспективы которого тогда верилось больше, чем в политические перспективы самого Грюницкого.

И действительно, популярность Сильвануса Олимпио уже вышла за рамки Того и сделала его одним из панафриканских лидеров. Хотя 13 декабря 1946 года мандат Лиги наций для Того был заменён режимом опеки Организации Объединённых Наций и немедленно получить независимость не удалось, Олимпио создал межафриканскую Всеобщую конференцию эве и забрасывал ООН петициями с требованием объединить Французское Того, Британское Того и Золотой Берег в единое независимое государство. Эта деятельность председателя Территориальной ассамблеи шла вразрез с интересами Франции и, в конце концов, от Олимпио решили избавиться.

Депутат Национального собрания Франции

Чтобы противостоять влиянию Комитета единства Того и его пропаганды объединения эве губернатор Жан Анри Арсен Седиле для начала решил всеми правдами и неправдами поддержать кандидатуру Грюницкого на выборах в Национальное собрание Франции 17 июня 1951 года. Избирательная кампания Грюницкого шла под лозунгами самостоятельности Того в рамках Французского Союза, немедленного учреждения административных органов автономии — Законодательной ассамблеи, Исполнительной комиссии (правительства), а также наделённых рядом полномочий окружных и коммунальных советов (почти все эти требования будут реализованы в 1956 году после принятия «Закона-рамки» № 56-619 от 23 июня 1956 года или Закона Гастона Деффера). Грюницкий предлагал после отмены опеки ООН восстановить страну в рамках бывшего Германского Того, объединив французскую и британскую подопечные территории. При активной поддержке колониальных властей он был избран в парламент Франции 16 255 голосами против 10 268 голосов, поданных за того же доктора Мартена Акю, баллотировавшегося на второй депутатский срок. Правда, попытка повторить этот успех на выборах в Территориальную ассамблею 30 марта 1952 года Грюницкому не удалась, хотя Партия прогресса Того и вышла на первое место по числу голосов. Этот неожиданный провал стоил поста новому французскому губернатору Иву Жану Диго, которого уже в апреле заменили на Лорана Пешо. Но настоящие неприятности преследовали уже Сильвануса Олимпио, своей политикой невольно способствовавшего начавшемуся взлёту Грюницкого. На тех же выборах в Территориальную ассамблею Комитет единства Того был расколот стараниями французской администрации, потерял большинство и его лидер лишился поста председателя ассамблеи. Но это было ещё не всё — в 1954 году Олимпио обвинили в том, что тот не задекларировал свои доходы за границей, приговорили в 5 миллионам франков штрафа и лишили политических прав на пять лет. А прибывший в Париж на сессию Национального собрания Николас Грюницкий формально присоединился к группе независимых депутатов от заморских территорий, возглавляемую Леопольдом Седаром Сенгором, но при этом продолжал демонстрировать свою лояльность Франции. Его сразу же избирают в парламентскую Комиссию торгового флота и рыболовства, а затем в Комиссию послевоенного восстановления (1953—1954). В 1954—1955 годах Грюницкий входит в Комиссию по иностранным делам и в Комиссию промышленной продукции. Однако он не проявляет особой активности и выступает только по вопросам, непосредственно касающимся Того. После отмены в 1952 году двухступенчатых выборов он вместе с сенаторами от Того Робером Ажавоном (тем самым, что был отправлен с ним в Европу в 1926 году) и Жаком Зеле, а также советником Французского Союза Фуссени Мамой занимается законодательным обеспечением этой избирательной реформы. Фуссени Мама станет его ближайшим сотрудником, войдёт в правительство автономии, а в 1960-х годах вновь станет министром внутренних дел в очередном правительстве Грюницкого. 3 ноября 1954 года Николас Грюницкий выступает с речью в Национальном собрании, обращается к истории своей страны и рисует политическую картину положения в Того. Он говорит: «то, чего просят жители Того, это каждодневно усиливающееся и расширяющееся участие в управлении делами их страны» (фр. Ce que demandent les populations togolaises, c'est une participation chaque jour plus grande et plus poussée dans la gestion des affaires de leur pays). Он требует, чтобы Территориальная ассамблея стала своего рода местным парламентом, способным обустраивать жизнь Того в соответствии с желаниями и традициями его населения. Но внесённый им законопроект о демократизации представительных учреждений подопечной территории пройдёт два чтения и в начале 1955 года Совет Республики примет его с серьёзными поправками. 15 марта 1955 года, когда закон обсуждают во втором чтении, Грюницкий выразит сожаление, что эти поправки сужают полномочия местных властей Того, в то время, как Великобритания явно собирается присоединить свою подопечную территорию к колонии Золотой Берег. Закон, разработка которого была начата в декабре 1952 года, будет принят 16 апреля 1955 года. Он расширит полномочия Территориальной ассамблеи и учредит в Того Правительственный совет — автономное правительство территории. Только через год «Закон-рамка Деффера» предоставит такие права самоуправления другим заморским территориям Франции.

В ноябре 1955 года Национальное собрание Франции всё же принимает закон о муниципальной организации африканских колоний, несколько расширивший полномочия органов местного самоуправления, но 2 декабря правительство Эдгара Фора декретом распустит парламент и назначит досрочные выборы. Николас Грюницкий вновь выставит свою кандидатуру от Того и станет единственным кандидатом. На выборах 2 января 1956 года он будет без труда переизбран в Национальное собрание, получив все 184 240 голосов. Теперь Грюницкий войдёт во фракцию христианско-демократического Народно-республиканского движения (МРП) и будет заседать в Бурбонском дворце рядом с аббатом Бартелеми Богандой, депутатом от Убанги-Шари, и Александром Дуалой Мангой Белем из Камеруна. Его изберут в Комиссию по вопросам внешней политики, он примет участие в обсуждении Закона-рамки Деффера и вновь обратит внимание правительства Франции на изменение внешних обстоятельств, которые требуют скорейшего определения нового статуса Того. В декабре 1955 года Генеральная Ассамблея Организации Объединённых Наций рекомендовала Великобритании, отказавшейся от опеки над своей частью Того, решить вопрос о его будущем путём референдума. Референдум был назначен на 9 мая 1956 года и предлагал два варианта решения: сохранение опеки ООН или присоединение к Золотому Берегу. В этих условиях Николас Грюницкий требует от Франции предоставить французской части Того широкую самостоятельность в рамках Французского союза и добиваться объединения страны в старых границах Германского Того. Но перегруженная внутренними проблемами французская политическая система оказалась неспособной быстро отреагировать на ситуацию вокруг подопечных территорий. На референдуме 9 мая большинство жителей Британского Того проголосовало за объединение с Золотым Берегом, который меньше чем через год получил независимость и принял название Гана. И Грюницкий, и его соперник Олимпио проиграли. Единое государство эве, о котором мечтал Олимпио, не было создано, несмотря на все усилия его сторонников в Британском Того. Из предложенного Грюницким плана воссоздания Тоголанда также ничего не вышло, и лишь присутствие герцога Адольфа Мекленбург-Шверина, последнего германского губернатора колонии, на торжествах по случаю провозглашения независимости Того в 1960 году напомнило об этой исторической перспективе.

Во главе автономии

Только в августе 1956 года Совет Министров Франции представил Территориальной ассамблее Того проекты двух декретов — о новом статусе территории и об организации референдума о её будущем. После небольших поправок проекты возвращаются в Париж, где их спешно промульгируют, и 24 августа 1956 года декретом Совета министров Франции Того предоставляется внутренняя автономия. 30 августа провозглашается Автономная Республика Того, за которой сохраняется представительство не только в Ассамблее Французского Союза, но и Национальном собрании Франции. Теперь заботами Николаса Грюницкого становятся уже не законопроекты в Национальном собрании (он продолжает представлять Того в Палате депутатов), а строительство нового тоголезского государства. 10 сентября 1956 года французский губернатор Жан Луи Берар, с согласия Союза вождей и населения Севера Того, назначает его первым премьер-министром автономии, а вскоре сам пересаживается из кресла губернатора в кресло Верховного комиссара Франции в Того. 18 сентября Грюницкий представляет первое правительство автономии, подчёркивает в своей речи, что страна на первых порах нуждается в помощи Франции и призывает: "За работу! Ради счастья и процветания Того через франко-тоголезскую дружбу и сотрудничество! (фр. Au travail ! Pour le bonheur et la prospérité du Togo dans l’amitié et la coopération franco-togolaises !).

Он прямо выражает своё недовольство тем, что Автономная Республика Того была провозглашена декретом правительства Франции без участия властей и населения колонии. Круг полномочий его правительства так же крайне узок — декрет от 24 августа, вступивший в силу через два дня, после публикации в «Journal officiel», гласит:

Определенные полномочия законодательного характера остаются в руках Французской Республики. Это, прежде всего, касается управления службами обороны, внешних сношений, судопроизводства на основе французского права, административной юстиции, сыскной полиции и общей безопасности, радио и телевидения, аэронавигации, таможенного контроля»

.

Но теперь Николас Грюницкий становится пусть и ограниченным, но всё же правителем Того, страны, узкой полосой протянувшейся от берегов залива Биафра вглубь территории Западной Африки. Эта полоса стала ещё уже после присоединения Британского Того к Гане (большинство родственников Грюницкого и Олимпио из королевского рода Амегаши так и остались в Кета, в новом регионе Вольта, по ту сторону границы). В этой стране проживает немногим более миллиона человек, но они принадлежат к бесчисленному множеству народов и племён; она богата полезными ископаемыми, но добывать их пока никто не собирается; французы оставляют здесь сотни километров автомобильных и железных дорог, но вся экономика страны — это несколько мелких тоголезских предприятий, плантации и деревни.

Однако на этом этапе главное для национальных лидеров Того — это прежде всего достижение независимости. 28 октября 1956 года проходит референдум, на котором из 338 811 голосовавших 313 532 (71,51 %) высказываются за новый статус территории и отмену режима опеки. В апреле 1957 года Грюницкий проводит выборы в Законодательную ассамблею из 30 депутатов, которая теперь избирается на основе всеобщего избирательного права. Большинство мест получают Партия прогресса Того и Союз вождей и населения Севера, что даёт премьеру большие возможности в будущем.

Тем временем Франция вносит в ООН вопрос об отмене опеки, но против этого, как ни странно, выступают СССР и социалистические страны. У них нет уверенности в том, что правительство Грюницкого на самом деле обладает хоть какой-то самостоятельностью, что после отмены опеки независимость Того будет реальной, а не бутафорской. Подливает масла в огонь и Сильванус Олимпио, громящий в Совете по опеке ООН статус автономии, как не имеющий никакого отношения к самоопределению, не говоря уж о независимости. На XI Сессии Генеральной Ассамблеи социалистические страны при поддержке ряда ведущих стран Азии и Африки требуют сохранения режима опеки для выявления действительной воли населения колонии. Генеральная ассамблея рекомендует Франции провести новые выборы в Законодательную ассамблею Того, чтобы затем запросить её мнения по вопросу об отмене опеки, и создаёт специальную комиссию ООН для выяснения ситуации.

Всё это перечёркивает планы Грюницкого. Теперь ему предстоит начинать всё сначала, пройти через новые выборы, итог которых вовсе не очевиден. Он мог бы добиваться дальнейшей, постепенной, передачи компетенций от Франции к своему правительству, но ООН направила процесс предоставления независимости в другое русло.

Франция расширяет его полномочия — 23 февраля 1958 года «Journal officiel» публикует декрет Совета Министров Франции, который провозглашает Автономную Республику Того Республикой Того. Законодательное собрание преобразуется в Палату депутатов с более широкими полномочиями, право вето Франции отменяется, метрополия сохраняет в своих руках только внешнюю политику, оборону и финансы страны. Национальное собрание Франции принимает декрет, согласно которому Того более не является частью французской национальной территории, но остается в составе Французского сообщества. Это большой шаг к независимости, но население колонии явно желает большего и популярность Сильвануса Олимпио в преддверии выборов нарастает с такой силой, что его сравнивают с цунами.

В предвыборную кампанию Николас Грюницкий выступает за сотрудничество с Францией, которое содействовало бы совместному духовному и материальному прогрессу всех народов Того, за постепенный последовательный переход к независимости путём предоставления населению всё новых политических прав. Он считает, что французская помощь и покровительство принесут больше пользы слаборазвитому государству. Его оппонент Сильванус Олимпио, известный своими ораторским способностями, делает ставку на националистическую риторику, требует немедленного предоставления независимости, чего бы это ни стоило. Он по-прежнему называет Грюницкого и его партию «фотокопиями» (photocopie) французов, говорит, что те находятся на содержании у колониальной администрации, и заслуживают в лучшем случае изгнания из страны, если не физического уничтожения. Он повторяет, что самостоятельность — это ещё не независимость, а автономное Того Грюницкого — ширма для марионеток.

В оппозиции

В воскресенье 27 апреля 1958 года в присутствии наблюдателей ООН проходят выборы в Палату депутатов Того. Они приносят неоспоримую победу Сильванусу Олимпио и сокрушительное поражение Николасу Грюницкому. Из 46 мест Комитет единства Того получает 32 места, союзная с ним партия Жювенто — 7 мест. Созданная Грюницким Партия прогресса Того, которую теперь возглавляет бывший сенатор Робер Ажавон, оказывается в критическом меньшинстве.

13 мая 1958 года Николас Грюницкий официально подаёт в отставку и становится простым оппозиционным депутатом от Атакпаме. Верховный комиссар Жорж Леон Спенале назначает Сильвануса Олимпио новым главой правительства и тот провозглашает курс на немедленное достижение независимости. Он пока не пытается реализовать свои обещания выслать из страны или убить брата своей жены и его соратников — и Грюницкий продолжает заседать в парламенте Того. В 1959 году он, вместе с Р. Ажавоном и Антуаном Меачи, объединяет Партию прогресса Того с Союзом вождей и населения Того в Демократический союз населения Того, который переходит к лозунгам африканского социализма. Но это не может серьёзно отразиться на политической обстановке в целом — Сильванус Олимпио и его партия безраздельно царствуют в стране и их роль только усиливается.

Уже 12 июня 1958 года парламент принимает резолюцию с требованием предоставления независимости, а 24 октября единогласно высказывается за провозглашение независимости в 1960 году. Все лавры отца независимости Того теперь должны достаться Олимпио. Он предпочитает забыть свою идею объединения народа эве и отвергает предложение Кваме Нкрумы объединить Того и Гану. Своей политикой он всячески демонстрирует своё пренебрежение к метрополии, намеревается отказаться от её субсидий, разрешает деятельность Тогобунда и начинает продавать кофе Советском Союзу. В полночь 27 апреля 1960 года в присутствии ста иностранных делегаций Олимпио провозглашает независимость страны, и над Ломе при свете фейерверков, под 101 орудийный залп, поднимается тоголезский флаг. В апреле 1961 года он без труда добьётся принятия новой Конституции и своего всенародного избрания президентом, начнёт экономические реформы, встретится в Вашингтоне с президентом США Джоном Кеннеди и пригласит в Того советского лидера Н. С. Хрущёва. Оппозиция не будет вписываться в его проект, и Олимпио, заявлявший — «Бог дал мне всё, кроме жалости!» (фр. Dieu m’a donne tout sauf la pitie) — вскоре начнёт от неё избавляться. Сначала будут арестованы лидеры бывшего союзника — «Жювенто», а 30 января 1962 года президентским декретом в числе других партий будет запрещён Демократический союз населения Того. Когда в Ломе начнутся аресты его руководителей, находившийся на тот момент в Дагомее Николас Грюницкий не станет возвращаться на родину.

Президент Того

В январе 1962 года Николас Грюницкий стал изгнанником и из Котону пытался руководить остатками своей партии в Того. Но не прошло и года, как утром 13 января 1963 года информационные агентства сообщили о падении режима Сильвануса Олимпио. Отец независимости был убит группой тоголезских ветеранов французской армии, недавно вернувшихся из Алжира. Поначалу не было ясности, как смерть Олимпио отразится на судьбе его родственника в изгнании, но убившие президента сержанты и солдаты не понимали, что дальше делать с властью и решили запросить мнение правительства Франции. Французский посол Анри Мазуэ посоветовал им обратиться к Николасу Грюницкому и предложить власть ему.

Впрочем, были свидетельства, что Франция ещё до переворота прозондировала почву в отношении своего верного некогда союзника в Того. Утверждали, что по субботам в Кпеме с Грюницким консультировался начальник жандармерии Того майор французской армии Жорж Мэтрие, а за несколько дней до переворота в Котону побывал секретарь по африканским делам при президенте Франции Жак Фоккар.

Политическое соперничество двух связанных родством молодых тогелезских интеллигентов, встретившихся в 1938 году в доме Дины Грюницкой, завершилось трагедией. Тело Олимпио отправится в последнее изгнание — его тайно вывезут в Дагомею, где похоронят в Агу. Сам Грюницкий поспешит туда на похороны мужа своей сестры и отдаст ему должное и как человеку, и как политику. Его сестра Дина не захочет жить в Того, где станет править её брат, уедет в Дагомею и умрёт в Котону в сентябре 1964 года. Её похоронят в Агу рядом с мужем. И африканские страны, и великие державы выразят возмущение убийством такого известного политика как Сильванус Олимпио и правительство Грюницкого окажется в международной изоляции. Только к июню 1963 года новый режим получит признание 42 стран, в том числе СССР и США.

Но всё это произойдёт позднее… А теперь, 14 января 1967 года, Радио Ломе передало официальное заявление о том, что на заседании Повстанческого комитета было решено обратиться с просьбой к Николасу Грюницкому сформировать правительство, а вскоре Ассошиэйтед-пресс сообщило из Котону, что тот дал согласие вернуться в страну и сформировать новый кабинет. Сержанты направили в Дагомею два легкомоторных самолёта и уже вечером того же дня Грюницкий прибыл в военный лагерь Токоин близ Ломе. Совещание с членами Повстанческого комитета продолжалось там до тех пор, пока 16 января агентство Рейтер не сообщило, что Николас Грюницкий назначен Президентом Того и главой Временного правительства. 17 января Временное правительство было сформировано и новый президент заявил, что одна из основных задач его кабинета — проведение свободных выборов и выработка новой Конституции.

Николас Грюницкий начал строить государство, которое войдёт в историю Того как «Вторая республика». Оно с самого начала будет отличаться от того, что твёрдой рукой возводил Олимпио. Запрещённые политические партии будут разрешены. Для обсуждения будущего страны уже в феврале 1963 года на столичном стадионе «Grand Terrain» («Большая площадка») будет собрана Конференция круглого стола с участием всех политических сил (включая партию убитого Олимпио), общественных организаций, профсоюзов и религиозных конфессий. Она разработает проект Конституции и 2 марта опубликует свои рекомендации к дальнейшему развитию политического процесса. 27-28 марта президент опубликует декреты о проведении конституционного референдума и 5 мая 1963 года Того получит новую конституцию, утверждающую многопартийную систему.

Двумя днями раньше, 3 мая, пройдут всеобщие выборы на которых победит четырёхпартийная пропрезидентская коалиция. 15 мая 1963 года Николас Грюницкий вступит на пост президента и сформирует коалиционный кабинет.

Николас Грюницкий правил Того ровно четыре года. Основными принципами его политики были поощрение частных капиталовложений, сотрудничество с Францией и повышение жизненного уровня населения. Правительство принимало меры по привлечению в страну французского капитала, присоединило Того к Афро-Мальгашскому союзу, 10 июля 1963 года подписало соглашения о сотрудничестве с Францией в области обороны, экономики, финансов и образования, после чего французская армия взяла на себя оборону страны. Но политика национального единения и экономического развития не приносила желаемых результатов: в стране нарастало политическое соперничество и этнические противоречия. Уже 9 апреля 1963 года режим Николаса Грюницкого едва не пал жертвой заговора, в котором обвиняли Теофиля Мальи, министра внутренних дел при Сильванусе Олимпио: пять заговорщиков были арестованы, а сам Мальи бежал в Нигерию. Затем, в 1964 году, последовали конфликты внутри армии, продолжавшей оказывать серьёзное влияние на политику страны, а в ноябре 1966 года разразился политический кризис, снова едва не стоивший Грюницкому президентского поста. Конфликт с вице-президентом Антуаном Меачи перерос в массовые выступления и в попытку переворота, лишь в последний момент подавленную армией. Стало ясно, что демократический проект Грюницкого, как и он сам, уже не нужны ни тоголезской элите, ни населению, ни армии. Примерно так же стали рассуждать и в Париже, где ещё недавно генерал де Голль выражал удовлетворение возвращением Грюницкого к власти. Жаку Фоккару опять, как и в 1963 году, пришлось лететь в Африку.

Смещение, эмиграция, смерть

Николас Грюницкий не разделил судьбу Сильвануса Олимпио. Военный переворот 13 января 1967 года, который привёл к власти начальника штаба армии подполковника Этьена Эйадему, участника переворота 1963 года, больше походил на серию кабинетных совещаний. Эпоха парламентаризма и политических партий ушла в прошлое, смещённый президент беспрепятственно эмигрировал в Берег Слоновой Кости, где получил политическое убежище. Он прожил в изгнании больше двух с половиной лет, уже не влияя на политическую жизнь своей страны. В конце сентября 1969 года Николас Грюницкий попал в Абиджане в автомобильную аварию и был срочно доставлен во Францию, где его безуспешно пытались спасти.

Николас Грюницкий скончался 27 сентября 1969 года в одном из госпиталей Парижа. Его останки были доставлены в Того и 6 октября 1969 года погребены в присутствии президента Этьена Эйадемы.

Оценки личности и деятельности

Николаса Грюницкого обычно оценивали как человека умного, скромного, добродушного и справедливого, однако его отрицательными сторонами как лидера считались склонность к колебаниям и податливость. Этого не склонного к шумным выступлениям политика противопоставляли энергичному оратору Сильванусу Олимпио, как образец немногословной деловитости. По словам известного французского политика Алена Пейрефита президент Франции генерал Шарль де Голль ценил профранцузский настрой Грюницкого, но сомневался в его политической воле. Пейрефит приводит слова президента, сказанные после заседания Совета министров 15 января 1963 года: «Этот Грюницкий очень удобоварим для нас, но недостаточно энергичен…» (фр. Ce Grunitzky est très buvable pour nous, mais il n’est pas très énergique…).

Память

В 2006 году правительство Фора Гнассингбе приняло решение о чествовании памяти бывших президентов страны, в том числе и Николаса Грюницкого.

Племянник президента Клод Грюницкий, сын его брата Отто Грюницкого, занимавшего пост посла в США, ныне живёт в Нью-Йорке и преуспел в журналистике и рекламном бизнесе. Он стал одним из трёх основателей музыкального телеканала Trace TV, транслируемого на 130 стран мира.

Сочинения

• Nicolas Grunitzky. Discours-programme: 17 Mai, 1963 /Editogo, 1963 — 19 стр.
• Nicolas Grunitzky. Les Membres du nouveau gouvernement Togolais : Discours programme du président Nicolas Grunitzky [17 mai 1963] /Editogo, 1963

См. также

• Временное правительство Николаса Грюницкого
• Правительство Николаса Грюницкого (1963)
• Правительство Николаса Грюницкого (1966)

Литература

• Николас Грюницкий. Люди и события. // Новое время. — М., 1963. — Вып. № 4. — С. 31.
• Грюницкий, Николас // Гл.ред. А.М.Васильев Африка. Энциклопедический справочник. — М.: РАН. Институт Африки. Издательство «Энциклопедия» Издательский дом ИНФРА-М, 2010. — Т. 2. — С. 737.
• Грюницкий, Николас. (Биографическая справка) // Ежегодник Большой советской энциклопедии. — М., 1964. — С. 598.
• Энтин Л.М. Крушение империи. — М.: Международные отношения, 1965.
• BENOT Yves. Les députés africains au Palais Bourbon de 1914 à 1958. volume 4. — Paris: Chaca, Collection Afrique Contemporaine, 1989.
• Того. // Ежегодник Большой советской энциклопедии. — М., 1964. — С. 364.
• Того. // Ежегодник Большой советской энциклопедии. — М., 1968. — С. 386.
• Того. // Африка. Энциклопедический справочник. — М.: РАН. Институт Африки. Издательство «Энциклопедия», 2010. — Т. 2. — С. 776.
• [www.jeuneafrique.com/Article/LIN14018lachuykztin0/actualite-afriquela-chute-du-president-togolais-nicolas-grunitzky.html La chute du président togolais Nicolas Grunitzky] // Jeune Afrique. — P., 1967.
• Amos, Alcione M. Afro-Brazilians in Togo: The Case of the Olympio Family, 1882-1945 // Cahiers d'Études Africaines. — 2001. — Т. 41(162). — С. 293–314.
• Glaser (A.), Smith (S.),. Ces messieurs Afrique – Le Paris-Village du continent noir. — Paris: Calman Levy, 1992.
• Cornevin R. Histore du Togo. — Paris, 1969.
• Bridgette Kasuka. Prominent African Leaders Since Independence. Bankole Kamara Taylor (2012) ISBN 978-1-4700-4358-2
• Frédéric Joël Aivo. Le président de la république en Afrique noire francophone: genèse, mutations et avenir de la fonction. L’Harmattan (2007) ISBN 978-2-296-02398-7
• GAYIBOR Nicoué. Histoire des Togolais. Des origines aux années 1960 (Tome 4 : Le refus de l’ordre colonial). KARTHALA Editions (2011) ISBN 978-2-8111-3342-9

Ссылки

• [www.ina.fr/video/CAF97048216/interview-grunitzky-video.html Interview Grunitzky. 20 janv. 1963] (французский). Ina.fr. — Интервью Николаса Грюницкого 20 января 1963 года. Проверено 6 мая 2013. [www.webcitation.org/6Gec6YpeR Архивировано из первоисточника 16 мая 2013].

Отрывок, характеризующий Грюницкий, Николас

– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.