Грустина

Грустина — город, предположительно существовавший на территории современного Томска во времена до начала освоения Сибири русскими первопроходцами. Грустина упоминается в Записках о Московии Сигизмунда фон Герберштейна, в исследованиях по древнерусской истории А. Х. Лерберга, обозначена на опубликованных в западной Европе в XVI—XVII веках картах Сибири (в частности, на картах Герарда Меркатора, Абрахама Отелия, Петруса Бертиуса, Йодокуса Хондиуса, Гийома Делиль и других).

Какие-либо сведения о Грустине в древнерусских летописях и на русских картах отсутствуют. Также на сегодняшний день не обнаружено археологических свидетельств её существования. Информацию о Грустине мы можем почерпнуть из иностранных источников (воспоминаний купцов, монахов, путешественников, в разное время побывавших в России, а также карт Азии и Сибири, опубликованных в средние века в Европе). В русской литературе упоминания о Грустине впервые появляются только у Карамзина и Ключевского.

На европейских картах Грустина продолжает обозначаться вплоть до начала XVIII века (то есть, когда город уже, очевидно, перестал существовать). Видимо, это связано с тем, что из-за недостаточности и труднодоступности сведений о Сибири, европейские картографы просто копировали Грустину с более ранних карт. На более поздних картах Грустина уже не встречается.

В исторических документах

В «Записках о Московии» Сигизмунда фон Герберштейна

Австрийский дипломат Сигизмунд фон Герберштейн дважды посещает Россию в 1517 и 1526 годах, где, помимо своей основной профессиональной деятельности, активно изучает историю и географию русского государства. В 1549 году в Вене он издаёт на латыни книгу «Rerum Moscoviticarum Commentarii» (буквально «Записки о московских делах», которая в русской литературе чаще упоминается как «Записки о Московии». В своих «Записках…» Герберштейн описывает Сибирь, в том числе, упоминает города Серпонов и Грустину. Если верить Герберштейну, народы, жившие по берегам Оби, платили дань московским царям задолго до похода Ермака в Сибирь.

От устья реки Иртыша до крепости Грустины два месяца пути; от неё до озера Китая рекою Обью, которая, как я сказал, вытекает из этого озера, более чем три месяца пути. От этого озера приходят в большом множестве черные люди, лишенные общего всем дара слова; они приносят с собой много товаров, преимущественно же жемчуг и драгоценные камни, которые покупаются грустинцами и серпоновиами. Они называются лукоморцами от Лукомории, лежащей в горах, по другую сторону Оби от крепости Серпонова. <…> Грустинцы и серпоновцы ведут с ними торговлю <…> По левому берегу реки Оби, вниз, живут каламы, которые переселились туда из Обиовы и Погозы. За Обью, у Золотой Бабы, где Обь впадает в океан, текут реки Сосва, Березва и Данадим, которые все берут начало из горы Камень Большого Пояса и соединенных с ней скал. Все народы, живущие от этих рек до Золотой Бабы, называются данниками князя московского.

У А. Х. Лерберга

Аарон Лерберг упоминает Грустину в своих исследованиях по древнерусской истории:

Серпоновцами и Грустинцами называетъ Герберштейнъ народы, которые съ вершинъ Оби получали товары южныхъ Азіятскихъ странъ. Первые, по словамъ его, назывались такъ отъ Серпонова, укрѣпленнаго мѣста, находившагося будто по ту сторону Оби въ Лукоморскихъ горахъ. Слова сіи темны: и мѣсто и народъ, получившій отъ онаго своё названіе не видны ни въ какихъ другихъ извѣстіяхъ. Но Грустинцевъ узнать можно: укрѣпленная ихъ Грустина лежала на Оби между устья Иртыша и озера изъ котораго вытекаетъ Обь, ближе отъ устья, нежели отъ озера. И такъ ето вѣрно Гаустинцы, о которыхъ говоритъ Страленбергѣ въ описаніи Сибири, и остатокъ которыхъ отъ 2оо до 3оо душъ мужеска пола нашелъ онъ близь Томска, живущими въ хижинахъ; они были Татары идолопоклонники. Въ Сибирской исторіи упоминается о нихъ при построеніи Томска въ 16о4 году. Здѣсь названы они Еуштинцами и также показаны въ числѣ 3оо человѣкъ, и тогда ещё считали они себя главнѣйшимъ народомъ тамошней страны. Мнѣніе наше, что сіи Еуштинцы или Гаустинцы суть Грустинцы подтверждается тѣмъ, что мы здѣсь находимся въ такой области, которая нѣкогда не токмо въ Сибири но и у южныхъ Азіятцевъ была въ великой славѣ по хорошему состоянію жителей оныя.

У Н. М. Карамзина

Карамзин, в «Истории Государства Российского», описывая состояние Московской Руси XVI века, пишет:

Однакожъ Москвитяне уже знали имена всѣхъ главныхъ рѣкъ Западной Сибири. Они сказывали, что Объ вытекаетъ изъ озера (Телейскаго); что за сею рѣкою и за Иртышемъ находятся два города, Серпоновъ и Грустина, коихъ жители получаютъ жемчугъ и драгоцѣнные каменья отъ черныхъ людей, обитающихъ близъ озера Китая. Мы обязаны были сими свѣдѣніями господству Великихъ Князей надъ землею Пермскою и Югорскою.

У Я.Рейтенфельса

Яков Рейтенфельс прямо указывает на то, кем именно были эти темнокожие, говорившие на непонятном языке народы, привозившие в Грустину и Серпонов свои товары на обмен. По его словам, это были купцы из Индии:

Прибавь (читатель) к названным ещё область Лукоморье, с которою граничат дружеские с русским народом грустинцы и серпоновцы, живущие близ Китайского озера, из которого вытекает Обь, и которым индийцы привозят на продажу разные товары и драгоценные камни. Лукоморцы, по образцу самоедов, спускаются зимою на жительство внутрь земли, а раннею весною снова выходят на солнечный свет…

Итак, мы можем сделать предположение, что Грустина являлась важным торговым и культурным центром средневековой Сибири. С другой стороны, отсутствие сведений о контактах отрядов сибирских первопроходцев с жителями Грустины, о взятии города и включении его в состав русского государства, о приведении грустинцев к присяге на подданство московскому царю, говорит о том, что Грустина начала приходить в упадок ещё до начала процесса присоединения Сибири к России. В Чертежной книге Ремезова, первом русском собрании карт Сибири, Грустины уже нет. Город, как будто бы, исчезает бесследно, и споры о его местонахождении ведутся по до сих пор. Большинство европейских картографов помещали её в районе современного Томска. Герхард Миллер в «Описании Сибирского Царства…» пишет о том, что основатель Томска воевода Гаврила Писемский привел под присягу небольшое племя Эуштинцев (возможно, искаженное от грустинцы), возглавляемых князем Тояном, поселение которых находилось в непосредственной близости от Томской крепости. Но Тоянов городок слишком мал для Грустины, которую Ортелий и Меркатор посчитали необходимым обозначить не только на картах Тартарии, но и на картах мира, выполненных в очень мелком масштабе. Известно, что следы Грустины пытался найти сосланный Петром I в Сибирь пленный шведский офицер Страленберг. Однако, он обнаруживает лишь остатки вымирающей народности в количестве от 200 до 300 душ мужского пола, идолопоклонников, ведущих кочевой образ жизни, которых он на свой манер называет «Гауштинцами».

Сам Миллер давал оценку Сибири, как «земли неисторической». Однако, в другой своей работе, в «Описании Кузнецкого уезда Тобольской Провинции в Сибири в нынешнем его состоянии, в сентябре 1734 г.» он, всё — же, упоминает о городах, которые в большом количестве существовали в Сибири до начала подчинения её Московской Руси. Во времена Миллера ещё можно было различить их руины.

Непосредственно перед русским завоеванием этих мест ими, а также ранее всеми томскими и ещё несколько позднее красноярскими местностями владели кыргызы, языческая татарская нация… То тут, то там ещё находят следы старых городов и укреплений, в которых находились эти народы.

И, далее по тексту:

Малышевская слобода была основана в 1722 г. <…> Она расположена в 60 верстах ниже устья реки Чумыш, на северо-восточном берегу Оби. <…> на устье речки Нижняя Сузунка, в 8 верстах выше слободы, и возле деревни Куликовой, в 12 верстах выше предыдущего места, на Оби — можно ещё видеть следы старых городов, которые были построены здесь прежними жителями этих мест, вероятно, кыргызами. Они состоят из земляных валов и глубоких рвов с выкопанными тут и там ямами, над которыми, кажется, стояли дома.

Происхождение названия

Заслуженный профессор МГУ, много лет своей жизни посвятивший исследованию древних городов Сибири, Леонид Романович Кызласов так объясняет происхождение названия города:

Представляется перспективным и своевременным обратить внимание историков на самоназвание самого южного из городов восточнотуркестанских оазисов — Хотана. С древности населенный индоевропейцами, он первоначально назывался своими жителями Гостана — «Грудь земли». Близко расположенное к Индии, население Хотана рано восприняло буддизм и, судя по целому ряду буддийских санскритских документов, стало называть свою землю Гаустана — «Грудь земли». Очевидно, именно хотанские купцы (среди которых были и индусы) ещё в VIII—X вв., в период существования позднего хотано-сакского языка, установили прямые и постоянные торговые связи с Южной Сибирью. В то время мощное Древнехакасское государство не только распростра­няло свою власть на всю Южную Сибирь, но его войска в 841—842 гг., пре­следуя уйгуров, вторглись в Восточный Туркестан и в марте 843 г. захватили города Бешбалык и Кучу, дойдя до Кашгара. Предполагаем, что хотанские купцы — индоевропейцы («черные люди, не владеющие общепонятной речью») и тюркоязычные правители хакасов создали на договорных началах крупную торговую факторию. Её размести­ли на важном перекрестке водных и сухопутных путей — там, где вблизи Оби сходились излучины Томи и Чулыма. Хотанские купцы в память о ро­дине своей, прозвали новую торговую крепость «Гаустана», местные тюрки воспроизвели на свой лад «Гаустина», а тосковавшие по далекой в ту пору родине русские торговцы восприняли чужое («не общепонятное») назва­ние, как «Грустина». Так на юге Сибири появился собственный «Хотан» — центр международной торговли и перевалочная база для диковинных южных товаров, меняемых на драгоценную пушнину, мамонтовые бивни, мускус и другие товары.

Так же Кызласов объясняет возможную трансформацию «Гаустинцев» в «Эуштинцев» тем, что в языках восточных тюрок с течением времени исчезли все слова, начинающиеся с буквы «г».

На старинных картах

На карте Петруса Бертиуса

Мы видим, насколько устаревшими сведениями располагали картографы того времени: изданные в первой половине XVII века карты продолжают представлять до-Ермаково состояние Сибири: на них отсутствуют основанные в 1587—1604 гг. города Тобольск, Сургут, Томск, зато есть неизвестные нам исчезнувшие Серпонов, Грустина, Касим, Иером и др.

Грустина расположена на 56° с.ш. и 117°30' в.д. В старые времена, до проведения международной меридианной конференции, картографы разных стран выбирали нулевой меридиан по своему усмотрению. Определим разницу между нулевым меридианом, принятым Бертиусом за начало отсчёта при составлении карты, и Гринвичем. На карте Бертиуса восьмидесятый меридиан в.д. проходит в точности через город Великий Устюг (Usting). На современных картах долгота Великого Устюга 46°18' в.д. Таким образом, для перевода значения долготы объектов, обозначенных на карте Бертиуса, в принятую в наше время систему отсчёта долготы от Гринвичского меридиана необходимо ввести поправку минус 33°42'. Следовательно, координаты Грустины 56° с.ш. и (117°30' — 33°42') в.д. = 83°48' в.д., что приблизительно совпадает с координатами Томска (56°30' с.ш., 84°57' в.д.).

На карте Герарда Меркатора

Составленный Герардом Меркатором Atlas Cosmographicae был опубликован посмертно его сыном Румольдом в 1595 г. Грустина в атласе Меркатора встречается дважды: на карте обеих полушарий и на карте Тартарии и имеет координаты 56°с.ш. и 108°в.д. Работая над своим атласом, Меркатор расположил нулевой меридиан поблизости от 25°з.д. по Гринвичу, чуть западнее острова Санта-Мария. Таким образом, в переводе на современную систему, координаты Грустины будут 56°с.ш. и (108°-25°) = 83°в.д., то есть у Меркатора Грустина расположена на широте Томска, но немного (на 1°57') восточнее.

На карте Йодокуса Хондиуса

В 1604 г. Хондиус приобретает печатные формы всемирного атласа Меркатора. Он добавил к атласу около сорока собственноручно выполненных карт и в 1606 г. опубликовал расширенное издание под авторством Меркатора, а себя указав в качестве издателя. Этот атлас неоднократно переиздавался и сегодня известен как «атлас Меркатора-Хондиуса». Грустина показана на выполненной Хондиусом карте Тартарии. Предположение об этническом составе Грустины позволяет сделать надпись-пояснение на латыни, сделанная Хондиусом ниже:

«urbs frequens ad quam tartari et rutheni confluent»

что означает «Город, в котором татары и русские проживают совместно».

На карте Парижской Академии Наук 1706 года

В 1706 году сотрудником Парижской Академии Наук Гийомом Делиль (фр. Guillaume Delisle) была издана карта Тартарии (Азии). На этой карте Обь (фр. Oby) не подразделяется на Обь и Бию, как это принято в наши дни, а берёт своё начало непосредственно из озера Телецкого (В старину носило название Китайского озера (фр. lac Kithai)). Город с двойным названием Наксинск или Грустина (фр. Naxinscoi au Grustina) находится в месте впадения Реки Катунь (фр. Katunia) в Обь, то есть, там, где в наши дни расположен город Бийск. Однако сведений о том, что на месте Бийска в более ранние времена мог находиться другой город, или что какой — либо из исторических районов Бийска мог носить название Грустина, на сегодняшний день нет, поэтому вопрос о действительном месторасположении Грустины по-прежнему остаётся открытым. С другой стороны, Катунья - это старое, ныне не используемое название реки Ануй. В таком случае Наксинск мог быть расположен в на территории Быстроистокского района Алтайского края, вблизи с устьем Ануя.

На других картах

На опубликованных в Европе картах Грустина расположена строго на широте Томска (56°с.ш.), а вот значение долготы варьируется в диапазоне [80°…86°]в.д. Это связано с тем, что до изобретения точных переносных хронометров, при помощи которых можно было узнать астрономическое время в любой части Земного шара, надёжных методов определения долготы просто не существовало.

• Nova totius terrarum orbis 1.jpg

  Карта полушарий Энрико Хондиуса, 1630 г. Грустина расположена на 56°с.ш. и 109°в.д. относительно нулевого меридиана Меркатора, или 56°с.ш. и 84°в.д. относительно Гринвича.

• Gerard-de-Jode-Asia-Partum-Orbis-Maxima-1593.jpg

  Карта Азии Герарда де Йоде, 1693 г. Грустина расположена на 56°с.ш. и 105°в.д. относительно нулевого меридиана Меркатора, или 56°с.ш. и 80°в.д. относительно Гринвича.

• 20101208105459!Willem Blaeu - Nova totius terrarum orbis geographica ac hydrographica tabula.jpg

  На карте мира работы Виллема Блау нулевой меридиан смещен на 31°з.д. относительно Гринвича. Грустина расположена на 56°с.ш. и (117°-31°)в.д.=86°в.д.

• World Map 1689.JPG

  Карта полушарий Герарда Ван Шегена. Амстердам, 1689г. Нулевой меридиан смещён на 22°з.д. относительно Гринвича. Координаты Грустины 56°с.ш. и (103°-22°)в.д. = 81°в.д.

См. также

• Тартария
• Лукоморье

Литература

• Кызласов Л. Р. [www.nbdrx.ru/pdf/bx00000159.pdf Письменные известия о древних городах Сибири].
• LEONID R. KYZLASOV. [nbdrx.ru/pdf/bx00000168.pdf The Urban Civilization of Northern and innermost Asia (Historical and Archaelogical Research)].
• Кызласов, Л. Р. Грустина - торговая фактория сибирских аборигенов (конец XV - начало XVII вв.) / Л. Р. Кызласов // Сургут, Сибирь, Россия : междунар. науч.-практ. конф., посвящ. 400-летию города Сургута: тез. докл., 22-25 марта 1994 / Сург. гор. адм. Упр. культуры. Сург. гор. краев. музей, Урал. гос. ун-т им. А. М. Горького, Ин-т рус. культуры, НПМП "ВОЛОТ" ; [под ред. Н. Н. Попова]. - Екатеринбург, 1994. — С. 95-96.
• Новгородов, Н. Грасиона- древний город под Томском // Томский вестник. — 2000. — 29 нояб. — С.8.
• Новгородов, Н. Грустина, Чангара, Лукомория - все это томская земля / Н. Новгородов // Томский вестник. — 1997. — 4 сент. (Буфф-сад, спецвыпуск). — С. 6.
• Новгородов, Н. Почему мы не Грустины / Н. Новгородов // Томский вестник. — 2000. — 1 сент.
• Новгородов, Н. Проблемы жидких радиоактивных отходов в Томской области / Н. Новгородов // Сибирский экологический вестник. — 1997. — Вып. 7/8. — С.15-16.
• Новгородов, Н. Томск стоит на костях грустинцев / Н. Новгородов // Томский вестник. — 2000. — 30 сент. — С.4.
• Новгородов, Н. С. Сибирская прародина / Н. С. Новгородов. — Томск : Твердыня, 2002. — 88 с. : ил.
• Новгородов, Н. С. Сибирская прародина / Н. С. Новгородов. — Изд. 2-е, доп. — Томск : [Твердыня], 2004. — 403 с.
• Новгородов, Н. С. Сибирская прародина : [в поисках Гипербореи] / Н. С. Новгородов. — Изд. 3-е, испр. — М. : Белые альвы, 2006. — 543 с.:
• Новгородов, Н. С. Сибирское Лукоморье / Н. С. Новгородов. — Томск : Аграф-Пресс, 2005. — 243 с. : ил.
• Новгородов, Н. С. Сибирское Лукоморье / Николай Новгородов. — [2-е изд., испр.]. — М. : Вече, 2007. — 349 с. : ил. — (Тайны Земли Русской).
• Новгородов, Н. Клюев, Берестянная книга, Грустина, Сибирская Русь / Н. Новгородов // Знамя Майтрейи. — Томск, 2012. — № 1. — С. 10, 14-15.
• Новгородов, Н. Томск и Грустина - города побратимы / Н. Новгородов // Все для Вас. - 2003. — 1 окт. (№ 376). — С. 6.
• Новгородов, Н. Три загадки томской истории / Н. Новгородов // Регион-Сибирь. - 2002. — № 3 : Февраль-март. — С. 26 - 27.
• Новгородов, Н. Лукоморья больше нет или Грустина, которую откопали / Николай Новгородов // День добрый. — Томск, 2002. — 25 мая (№ 20). — С. 13.

Отрывок, характеризующий Грустина

– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.