Битва за Гуадалканал

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Гуадалканальская кампания»)
Перейти к: навигация, поиск
Битва за Гуадалканал
Основной конфликт: Вторая мировая война, Война на Тихом океане

Дым поднимается от двух сбитых японских самолётов
Дата

7 августа 1942 года9 февраля 1943 года

Место

Британские Соломоновы острова

Итог

Стратегическая победа США и союзников

Противники
США
Австралия
Новая Зеландия
Великобритания
Японская империя
Командующие
Роберт Л. Гормли
Уильям Хэлси
Ричмонд К. Тёрнер
Александер Вандегрифт
Александер Патч
Исороку Ямамото
Нисидзо Цукахара
Дзинъити Кусака
Хитоси Имамура
Харукити Хякутакэ
Силы сторон
60 000 (сухопутные силы)[4] 36 200 (сухопутные силы)[5]
Потери
7 100 погибших
7.790 раненых[6]

4 пленных
29 кораблей затонуло
615 самолётов потеряно[7]

31 000 погибших
1 000 пленённых
38 кораблей затонуло
683-880 самолётов сбито[8]
 
Битва за Гуадалканал
Тулаги Саво Тенару Восточные Соломоны Хребет Эдсона Матаникау (2 & 3) Эсперанс Хендерсон-Филд Санта-Крус Матаникау (4) Коли Патруль Карлсона Гуадалканал Тассафаронга Гифу Реннелл Операция Кэ


 
Кампания на Соломоновых островах
Тулаги (1) Гуадалканал Блэкетт «Катвил» Операция «Месть» Нью-Джорджия Кула Коломбангара Велья Хораниу Велья-Лавелья 1 Велья-Лавелья 2 о-ва Трежери Шуазёль Бугенвиль Рабаул Сент-Джордж Зелёные острова

Битва за Гуадалканал (Гуадалканальская кампания), носившая кодовое название Операция Уотчтауэр (англ. Operation Watchtower, операция «Сторожевая башня»[9]), проходила с 7 августа 1942 года по 9 февраля 1943 года на Тихоокеанском театре военных действий Второй мировой войны. Она шла на земле, в воздухе, и на море между силами Союзников и Японии. Боевые действия велись на острове Гуадалканал колонии Британские Соломоновы острова и вокруг него.

Гуадалканальская кампания была частью стратегического плана Союзников защитить маршруты океанских конвоев между США, Австралией и Новой Зеландией. Начатая через несколько месяцев после начала битвы за Кокоду, она стала вторым крупным наступлением сил Союзников против Японской империи[10].

7 августа 1942 года первые подразделения союзников, в основном американские, высадились на островах Гуадалканал, Тулаги и Флорида, чтобы помешать японцам использовать их как базы для создания угрозы линиям снабжения между США, Австралией и Новой Зеландией. Союзники также намеревались использовать Гуадалканал и Тулаги в качестве плацдарма для развёртывания кампании по изоляции крупной японской базы на острове Рабаул (Новая Британия). Первоначальная высадка застала японцев, занимавших острова с мая 1942 года, врасплох. Союзникам сразу же удалось захватить острова Тулаги и Флорида, а также строившийся японцами аэродром на Гуадалканале (позднее получивший название Хендерсон-Филд).

Не ожидав наступления Союзников, японцы с августа по ноябрь 1942 года совершили несколько попыток вернуть себе Хендерсон-Филд, который обороняла морская пехота США. Подразделения американской армии присоединились к защитникам аэродрома в октябре. Эти попытки привели к ряду крупных сражений, в том числе трём сухопутным и пяти морским, и достигли кульминации в начале ноября, когда в результате решительного морского сражения был положен конец попыткам японцев доставить на остров достаточно войск для взятия аэродрома. В декабре 1942 года японцы прекратили попытки вернуть остров под свой контроль и начали эвакуацию высаженных сил, успешно завершившуюся к 7 февраля 1943 года.

Битва за Гуадалканал часто называется переломным событием в боевых действиях на Тихом океане, поскольку она ознаменовала окончательную утрату Японией стратегической инициативы и переход союзников от обороны к наступлению.





Содержание

Предшествующие события. Подготовка операции «Уотчтауэр»

7 декабря 1941 года японская авиация атаковала Тихоокеанский флот ВМС США в Пёрл-Харборе, Гавайские острова. Этой атакой были уничтожены или сильно повреждены большинство линкоров США, противостояние между двумя державами стало открытым и война была объявлена. Первоначальными целями японских лидеров стала нейтрализация американского флота, захват месторождений полезных ископаемых и создание стратегических военных баз для защиты Японской империи в Тихом океане и в Азии. Для выполнения этих целей японские силы захватили Филиппины, Таиланд, Малайю, Сингапур, Голландскую Ост-Индию, Уэйк, Острова Гилберта, Новую Британию и Гуам. Вступление США в войну против Японии было последним из стран Союзников, некоторые из которых, в том числе Великобритания, Австралия и Нидерланды, уже были атакованы японцами.[11]

Две попытки японского флота захватить стратегическую инициативу и расширить оборонительный периметр в южную и центральную часть Тихого океана были сорваны морскими сражениями в Коралловом море и у атолла Мидуэй. Битва за Мидуэй стала не только первой крупной победой Союзников над непобедимой до тех пор Японией, но и значительно сократила наступательные возможности японского авианосного флота. Вплоть до этого момента Союзники только держали оборону на Тихом океане, но эти стратегические победы дали им возможность перехватить стратегическую инициативу у Японии.[12]

Союзники выбрали Соломоновы острова (протекторат Великобритании), в первую очередь их южную часть, а именно острова Гуадалканал, Тулаги и Флорида, первой целью.[13] Императорский флот Японии (IJN) осуществил оккупацию Тулаги в мае 1942 года и начал строительство базы гидросамолётов вблизи острова. Озабоченность Союзников возросла тогда, когда в начале июля 1942 года японский флот начал строительство крупного аэродрома на мысе Лунга на Гуадалканале. В августе 1942 года японский контингент составлял около 900 военнослужащих на Тулаги и ближайших островах и 2 800 человек (из них 2 200 — корейские и японские строители) на Гуадалканале. Эти базы после завершения строительства должны были защищать главную японскую базу в Рабауле, создавать угрозу для коммуникаций Союзников на Тихом океане и организовывать плацдарм для запланированного наступления на Фиджи, Новую Каледонию и Самоа (Операция ФС). Японцы планировали развернуть 45 истребителей и 60 бомбардировщиков на Гуадалканале после завершения строительства аэродрома. Эти самолёты должны были обеспечивать воздушное прикрытие сил японского флота, который бы продвинулся дальше в южной части Тихого океана.[14]

Планы Союзников вторгнуться на южные Соломоновы острова были утверждены адмиралом США Эрнестом Кингом, главнокомандующим флотом США. Он предложил начать наступление с целью предотвращения использования японцами островов для создания баз, которые бы угрожали транспортным коммуникациям между США и Австралией, и использовать их в качестве плацдарма для предстоящих наступательных операций. С молчаливого согласия Рузвельта Кинг также отстоял план вторжения на Гуадалканал. Однако в связи с тем, что стратегия американской поддержки Великобритании сделала приоритетной войну с Германией, а не Японией, Тихоокеанскому театру пришлось конкурировать за войска и ресурсы, предназначенные для Европейского театра. Поэтому генерал армии США Джордж Маршалл возражал против предложенной кампании и поставил вопрос о командующем операцией. Кинг ответил, что флот и морская пехота должны подчиняться в этой операции им и дал задание адмиралу Честеру Нимицу провести предварительное планирование операции. Кинг в конечном счёте одержал верх в споре с Маршаллом, и вторжение получило поддержку главнокомандующих.[15]

Гуадалканальская операция была согласована с наступлением Союзников в Новой Гвинее, которой руководил Дуглас Макартур, и в дальнейшем предполагалось захватить острова Адмиралтейства и архипелаг Бисмарка, включая главную японскую базу в Рабауле. Также возможной целью американского наступления были Филиппины.[16] Американский Объединённый комитет начальников штабов для командования наступления на Соломоновых островах создал Южнотихоокеанский театр, командование которым 19 июня 1942 года принял вице-адмирал Роберт Ли Гормли. Адмирал Честер Нимиц, находившийся в Пёрл-Харборе, был назначен главнокомандующим силами Союзников на Тихом океане.[17]

Силы Союзников перед началом операции «Уотчтауэр»

Во время подготовки будущего наступления на Тихом океане в мае 1942 года, генерал-майор морской пехоты США Александер Вандегрифт получил приказ перебросить 1-ю дивизию морской пехоты из США в Новую Зеландию. Другие сухопутные, военно-морские и авиационные подразделения Союзников были отправлены на созданные базы на Фиджи, Самоа, Новых Гебридах и Новой Каледонии.[18] Эспириту-Санто в архипелаге Новых Гебрид был выбран местом ставки и главной базой для наступления, получившего кодовое название Операция Уотчтауэр, дата начала которой была назначена на 7 августа 1942 года.

Изначально наступление Союзников планировалось только на Тулаги и острова Санта-Крус, исключая Гуадалканал. Однако после получения разведданных, обнаруживших строящийся аэродром на Гуадалканале, его захват был включён в план, а операция на островах Санта-Крус была отменена.[19] Японцы были осведомлены, что в южной части Тихого океана значительно увеличилось движение кораблей Союзников, но сделали вывод, что Союзники укрепляют Австралию и, возможно, Порт-Морсби в новой Гвинее.[20]

Для операции Уотчтауэр было привлечено 75 военных кораблей и транспортов (включая американские и австралийские корабли), которые объединились у Фиджи 26 июля 1942 года и провели учения по десантированию до того, как отправились к Гуадалканалу 31 июля.[21] Командующим экспедиционными силами Союзников был назначен вице-адмирал Фрэнк Флетчер (флаг на авианосце Саратога). Командующим амфибийными силами назначили контр-адмирала Ричмонда Тёрнера. Вандегрифт командовал сухопутными силами Союзников (по большей части морской пехотой США), назначенными к высадке десанта, численностью около 16 000 человек.[22]

Войска, отправляемые на Гуадалканал, только что закончили курс подготовки, они были вооружены старыми винтовками и получили боеприпасы только на 10 дней. В связи с необходимостью ускорения начала высадки операционные планировщики снизили необходимый объём снабжения с 90 до только 60 дней. Бойцы 1-й дивизии морской пехоты начали называть предстоящее сражение не иначе, как «Operation Shoestring».[23]

Высадка на Гуадалканал и Тулаги

Подробное рассмотрение темы: Битва за Тулаги, Гавуту и Танамбого и Бой у острова Саво

Плохая погода позволила экспедиционным силам Союзников приблизиться к Гуадалканалу незамеченными японцами до утра 7 августа.[24](Масайтиро Миягава, японский солдат, защищавший Танамбого, который был взят в плен американскими войсками (один из четырёх японцев из 3 000, находившихся в зоне боевых действий и уцелевших в бою), писал, что ежедневно четыре японских патрульных самолёта отправлялись с острова Флорида веером по направлениям на северо-восток, восток, юго-восток и юг от острова Флорида для получения данных об активности противника. Из-за плохих погодных условий, он пишет, силы вторжения Союзников избежали обнаружения, но если бы их обнаружили за день или два до 7 августа, флот Союзников с его медленными транспортами скорее всего был бы уничтожен.)[25]

Корабли с десантом были разделены на две группы, одна должна была направляться к Гуадалканалу, а вторая предназначалась для захвата Тулаги, Флориды и Гавуту-Танамбого.[26] Корабли Союзников провели бомбардировку пляжей, предназначенных для высадки десанта, в то время как самолёты с авианосца Уосп сбросили бомбы на позиции японцев на Тулаги, Гавуту, Танамбого и Флориде обстреляли и уничтожили 15 японских гидросамолётов, плавающих в районе якорной стоянки у острова Тулаги.[27]

Тулаги и два небольших близлежащих островка Гавуту и Танамбого были захвачены силами 3 000 морских пехотинцев.[28] Японские солдаты, которые управляли морской базой и базой гидросамолётов на трёх островах оказали ожесточённое сопротивление наступлению морской пехоты.[29] С определёнными трудностями морские пехотинцы захватили все три острова: Тулаги 8 августа, а Гавуту и Танамбого 9 августа.[30] Японские защитники погибли почти все, морские пехотинцы потеряли 122 убитыми.[31]

В отличие от высадки на Тулаги, Гавуту и Танамбого, десант на Гуадалканале встретил гораздо меньшее сопротивление. В 09:10 7 августа генерал Вандегрифт с 11 000 морских пехотинцев высадился на Гуадалканале между мысами Коли и Лунга. Направившись к мысу Лунга, они не встретили никакого сопротивления, кроме густого тропического леса, и остановились на ночь на расстоянии около 1 000 ярдов (910 м) от аэродрома у мыса Лунга. На следующий день, снова встречая лишь незначительное сопротивление, морские пехотинцы подошли к реке Лунга и захватили аэродром к 16:00 8 августа. Японские строительные и боевые части под командованием капитана Канаэ Мондзэна, поддавшись панике при бомбардировке кораблей и авиации Союзников, покинули зону аэродрома и отошли на расстояние около 3 миль (4,8 км) к западу к реке Матаникау и мысу Крус, оставив продовольствие, стройматериалы и строительное оборудование, а также автомобили, и потеряв убитыми 13 человек.[32]

Во время десанта 7 и 8 августа самолёты японского флота, базировавшиеся в Рабауле под командованием Садаёси Ямады, несколько раз атаковали американские амфибийные силы и подожгли транспорт Джордж Ф. Эллиотт (который затонул двумя днями позднее) и тяжело повредили эсминец Джэрвис.[33] В авианалётах в течение этих двух дней японцы потеряли 36 самолётов, в то время как американцы потеряли 19, включая боевые действия и аварии, в том числе 14 истребителей с авианосцев.[34]

После этих боёв Флетчер решил, что его истребители понесли слишком большие потери, и стал беспокоиться о безопасности своих авианосцев в случае атак японских самолётов, кроме того, его беспокоил уровень запасов горючего. Флетчер со своим авианосным соединением вышел из района Соломоновых островов вечером 8 августа.[35] В результате потери прикрытия с воздуха Тёрнер принял решение отвести свои корабли от Гуадалканала, несмотря на то, что была выгружена только половина снабжения и тяжёлого вооружения, необходимых войскам на берегу.[36] Тёрнер планировал, тем не менее, выгрузить как можно больше снабжения на Гуадалканал и Тулаги ночью 8 августа, а затем рано утром 9 августа отойти со своими кораблями.[37]

Этой ночью, в то время как транспорты разгружались, две группы кораблей прикрытия Союзников под командованием британского контр-адмирала Виктора Кратчли, были захвачены врасплох и разгромлены японской эскадрой из семи крейсеров и одного эсминца 8-го флота, базировавшегося в Рабауле и Кавьенге под командованием вице-адмирала Гунъити Микавы. Один австралийский и три американских крейсера затонули, один американский крейсер и два эсминца получили повреждения в бою у острова Саво. Японцы отделались повреждениями средней тяжести одного крейсера. Микава, который не знал, что Флетчер со своими авианосцами отошёл, немедленно вернулся в Рабаул, даже не попытавшись атаковать беззащитные теперь транспорты. Микава знал о дневных налётах самолётов с авианосцев и полагал, что авианосцы находятся всё ещё поблизости. Тёрнер отошёл со всеми оставшимися морскими силами Союзников вечером 9 августа, оставив морских пехотинцев на берегу без значительной части тяжёлого вооружения, провизии, на кораблях также остались войска. Тем не менее, решение Микавы не атаковать транспорты Союзников, когда они имели такую возможность, стало критической стратегической ошибкой.[38]

Первые операции

11 000 морских пехотинцев на Гуадалканале изначально направили основные усилия на создание оборонительного периметра вокруг мыса Лунга и аэродрома, разместив выгруженное снабжение внутри периметра обороны и завершив строительство аэродрома. За четыре дня интенсивной работы всё снабжение было перегружено с берега высадки в распределённые внутри периметра полевые склады. Работы по достройке аэродрома были начаты немедленно, главным образом с помощью захваченного у японцев оборудования и материалов. 12 августа аэродром получил название Хендерсон-Филд по имени лётчика морской пехоты, Лофтона Хендерсона, который погиб в битве у Мидуэя. 18 августа аэродром был готов к эксплуатации.[39] С транспортов был сгружен пятидневный запас продовольствия, который, вместе с захваченными у японцев запасами, дал морской пехоте в общей сложности 14-дневный запас провизии.[40] Для лучшего контроля за запасами солдаты были ограничены двухразовым питанием.[41] Солдаты Союзников вскоре после высадки столкнулись с массовой дизентерией, от которой к середине августа страдал каждый пятый морской пехотинец. Тропические болезни оказывали существенное влияние на боеспособность обеих сторон в течение всей кампании. Несмотря на то, что многие корейские строители были окружены морскими пехотинцами, большая часть оставшегося японского и корейского контингента собралась к западу от периметра Лунга на западном берегу реки Матаникау и питались главным образом кокосами. Японская застава также находилась у мыса Тайву в 35 километрах (22 мили) к востоку от периметра Лунга. 8 августа японский эсминец из Рабаула доставил 113 солдат к позициям у Матаникау.[42]

Вечером 12 августа патруль из 25 морских пехотинцев, которыми командовал подполковник Фрэнк Готтж и по большей части состоящий из разведчиков, высадился с катера к западу от периметра Лунга между мысом Крус и рекой Матаникау с разведывательной миссией, их второстепенной задачей было вступить в контакт с группой японских войск, которые, как полагали американцы, должны были быть готовы сдаваться. Вскоре после высадки патруля группа японцев, численностью около взвода атаковали и почти полностью уничтожили патруль морской пехоты.[43]

В ответ 19 августа Вандегрифт отправил три роты 5-го полка морской пехоты для атаки скопления японских войск к западу от Матаникау. Одна рота наступала по песчаной косе в устье реки Матаникау, в то время как вторая форсировала реку в 1000 метрах вглубь острова и атаковали японские войска у деревни Матаникау. Третья высадилась с катеров западнее и атаковала деревню Кокумбона. После быстрого захвата двух деревень три роты морской пехоты вернулись к периметру Лунга, уничтожив 65 японских солдат и потеряв убитыми четыре. Эта операция, иногда называемая «Первая битва при Матаникау», была первым из нескольких крупных боевых столкновений у реки Матаникау во время кампании.[44]

20 августа эскортный авианосец Лонг Айленд доставил две эскадрильи самолётов морской пехоты на Хендерсон-Филд: эскадрилью из 19 F4F Wildcat и эскадрилью из 12 SBD Dauntless. Авиация, которая стала базироваться на Хендерсон-Филд, стала известна «ВВС Кактуса» (CAF) по кодовому названию Союзников для Гуадалканала. Истребители морской пехоты вступили в бой уже на следующий день, против первого дневного авианалёта японских бомбардировщиков. 22 августа пять армейских P-400 Airacobra с экипажами прибыли на Хендерсон-Филд.[45]

Бой у реки Тенару

В ответ на высадку частей морской пехоты США на Гуадалканале, Генштаб Сухопутных войск Японии перенацелил на архипелаг Соломоновых островов дислоцированную в Папуа-Новой Гвинее 17-ю общейвойсковую армию (ОА) СВ Японии и подчиненный ей сухопутный корпус со штаб-квартирой в Рабауле под командованием генерал-лейтенанта Х. Хякутакэ, поставив задачу вернуть контроль над островом. Наступление Сухопутных войск должен был поддерживать основные силы Имперских ВМС в районе архипелага Соломоновых островов [46] под командованием адмирала И. Ямамото. 17-я ОА СВ Японии, задействованная в войсковой операции в Новой Гвинее, смогла выделить из своего состава для контратаки в районе архипелага Соломоновх островов только 35-я пехотная бригада (пбр) СВ [47], начавшую переход в р-н о-ва Гуадалканал морским путём с о-ва Палау. Для усиления подразделений 35-й пбр с Филиппин и о-ва Гуам были также срочно собраны и направлены основные силы 4-го и 28-го [48] пехотных полков СВ.[49] Эти части 17-й ОА СВ Японии в срочном порядке приступили к подготовке высадки на захваченном частями 1-й ДМП США о-ве Гуадалканал.

Через две недели после захвата Гуадалканала частями 1-й ДМП США ночью 19 августа с шести эсминцев ВМС Японии на побережье острова были успешно высажены командование и основные силы 28-го пехотного полка СВ (около 1 тыс. бойцов из 2300 чел. л/с) с недельными запасами продовольствия и боеприпасов. Высадка на берег была проведена в районе мыса Тайву (35 км к востоку от позиций частей ВС США на м. Лунга). После успешной ночной высадки подразделения Сухопутных войск Японии выдвинулись ночным переходом на 19 км к западу в сторону оборонительных порядков частей и подразделений КМП США.[50][51] Без доразведки сил и средств КМП США на острове подразделения 28-го полка вечером 20 августа с хода атаковали позиции подразделений 1-й ДМП США у бухты Аллигаторов (т.н. «р-н реки Илу») на восточной оконечности периметра Лунга. Атака 28-го пп СВ Японии на позиции 1-й ДМП была отражена с тяжёлыми для атакующих потерями[52].

Ближе к утру 21 августа части и подразделения 1-й ДМП восстановили управление и перешли в контратаку против основных сил 28-го пехотного полка. В ходе контратаки с позиций американцев было уничтожено большое число японских военнослужащих (во время контратаки погиб командир полковник К. Итики с управлением полка). Из выдвинувшегося к позициям 1-й ДМП ядра сил после атаки оборонительных позиций морской пехоты США с ходу и отражения дальнейших контратак противника в живых осталось не более 10% л/с полка 28-го полка СВ Японии (около 120 военнослужащих). Остатки подразделений 28-го полка начали отход к мысу Тайву, где выйдя на связь со штабом 17-й ОА СВ Японии, доложили командованию группировкой о больших потерях и невозможности продолжения сопротивления без дальнейшей переброски на остров подкреплений из частей Сухопутных войск.[53]

Сражение у восточных Соломоновых островов

В то время, когда шло сражение у реки Тенару, дополнительные японские подкрепления были уже в пути. Три медленных транспорта вышли от острова Трук 16 августа с 1 600 солдатами 28-го (Итики) пехотного полка и 500 бойцами из 5-й Йокосукского батальона морской пехоты Императорского флота Японии.[54] Транспорты шли под охраной 13 военных кораблей, которыми командовал японский контр-адмирал Райдзо Танака, который планировал высадить войска на Гуадалканал 24 августа.[55] Для прикрытия высадки своих войск и поддержки операции по возврату аэродрома Хендерсон-Филд Ямамото отправил Тюити Нагумо на операцию с использованием авианосных сил с Трука 21 августа и тот отправился к южным Соломоновым островам. В состав сил Нагумо входило три авианосца и 30 других кораблей.[56]

Одновременно американское оперативное соединение из трёх авианосцев под командованием Флетчера прибыло к Гуадалканалу с целью остановить попытку японского наступления. 24 и 25 августа два авианосных соединения провели сражение у восточных Соломоновых островов, в результате которого оба флота отошли обратно, нанеся друг другу некоторый урон, в том числе японцы потеряли один лёгкий авианосец. Конвой Танаки после того, как понёс большие потери в бою от самолётов «ВВС Кактуса» с Хендерсон-Филд, включая потерю одного транспорта, отправился на Шортлендские острова в северной части архипелага Соломоновых островов, чтобы пересадить уцелевших солдат на эсминцы для дальнейшей доставки на Гуадалканал.[57]

Воздушные бои над Хендерсон-Филд и укрепление обороны вокруг мыса Лунга

Подробное рассмотрение темы: ВВС Кактус

В течение августа небольшие партии американских самолётов и их экипажи продолжали прибывать на Гуадалканал. К концу августа 64 самолёта различных типов базировались на Хендерсон-Филд.[58] 3 сентября командующий 1-м авиакрылом морской пехоты, американский бригадный генерал Рой Гейгер прибыл со своим штабом и принял командование всеми операциями на Хендерсон-Филд.[59] Воздушные бои между самолётами союзников с авиабазы Хендерсон и японскими бомбардировщиками и истребителями из Рабаула происходили почти ежедневно. С 26 августа по 5 сентября американцы потеряли около 15 самолётов, а японцы потеряли приблизительно 19. Более половины сбитых американских экипажей были спасены, в то время как большинство сбитых японских авиаторов никогда не были найдены. Восьмичасовой перелёт в две стороны из Рабаула на Гуадалканал длиной 1120 миль (1800 км), серьёзно затруднял японцам попытки захватить превосходство в воздухе над Хендерсон-Филд. Австралийские береговые наблюдатели на Бугенвиле и Нью-Джорджии могли часто заранее уведомлять силы союзников на Гуадалканале о предстоящих авианалётах, что давало возможность американским истребителям подниматься в воздух и атаковать японские бомбардировщики и истребители на подлёте к острову. Поэтому японская авиация медленно проигрывали войну на истощение в небе над Гуадалканалом.[60]

В то же самое время Вандегрифт продолжил принимать меры по усилению и усовершенствованию обороны периметра Лунга. С 21 августа по 3 сентября он расположил три батальона морской пехоты, включая переброску 1-го рейдерского батальона под командованием Меритта Эдсона (Рейдеры Эдсона) и 1-го парашютного батальона с Тулаги и Гавуту на Гуадалканал. Эти подразделения увеличили на 1 500 человек первоначальный 11-тысячный контингент, обороняющий Хендерсон-Филд.[61] 1-й парашютный батальон, который понёс большие потери в битве за Тулаги, Гавуту и Танамбого в августе, был передан под командование Эдсона.[62] Ещё один передислоцированный батальон, 1-й батальон 5-го полка морской пехоты (1/5), был высажен с катеров к западу от Матаникау у деревни Кокумбона 27 августа с задачей атаковать японские войска в этом районе, как и в первом сражении у Матаникау 19 августа. Однако в этот раз морских пехотинцев встретили труднопроходимая местность, жаркое солнце и хорошо укреплённая оборона японцев. На следующее утро морские пехотинцы обнаружили, что японские защитники отошли ночью, и морские пехотинцы вернулись в периметр Лунга на катерах.[63] Потери в этом бою составили 20 японцев и 3 морских пехотинца убитыми.[64]

Небольшие морские конвои союзников доставили на Гуадалканал 23 августа, 29 августа, 1 сентября и 8 сентября морским пехотинцам у мыса Лунга дополнительное продовольствие, боеприпасы, авиационное топливо и запасные части к самолётам. 1 сентября конвой также доставил 392 военных инженеров для ремонта и усовершенствования Хендерсон-Филд.[65]

Токийский экспресс

23 августа 35-я пехотная бригада Кавагути прибыла на остров Трук и погрузилась на медленные транспортные суда для переброски на Гуадалканал. Урон, нанесённый конвою Танаки во время сражения у восточных Соломоновых островов привело к пересмотру японцами стратегии доставки подкреплений на Гуадалканал медленными транспортами. Вместо этого суда, предназначенные ранее для перевозки солдат Кавагути, были отправлены в Рабаул. С этого момента японцы планировали доставлять солдат Кавагути на Гуадалканал эскадренными миноносцами, которые базировались на Шортлендских островах. Японские эсминцы обычно могли совершить прямой и обратный рейс по проливу «Слот» за одну ночь, минимизируя риск атак самолётов союзников; такие рейсы получили название «Токийский экспресс» у союзников и «Крысиная транспортировка» у японцев.[66] Доставка войск таким способом, однако, не давала возможности перевезти большую часть тяжёлого вооружения и продовольствия, в том числе тяжёлую артиллерию, автомобили и большие объёмы продовольствия и боеприпасов на Гуадалканал этими рейсами. Кроме того, эти перевозки требовали привлечения эсминцев японского флота, которых не хватало для сопровождения конвоев. Неспособность или нежелание морских командиров союзников бороться с такими ночными рейсами привела к тому, что японцы контролировали моря вокруг Соломоновых островов в тёмное время суток. Тем не менее, любой японский корабль, который оказывался в радиусе действия самолётов (200 миль (320 км)) с Хендерсон-Филд в дневное время был в большой опасности в связи с риском налёта авиации союзников. Эта тактическая ситуация существовала несколько последующих месяцев кампании.[67]

С 29 августа по 4 сентября различные японские лёгкие крейсера, эсминцы и патрульные катера смогли высадить почти 5 000 солдат на мысе Тайву, в том числе большую часть 35-й пехотной бригады, большую часть (4-го) полка Аоба и оставшуюся часть полка Итики. Генерал Кавагути, который высадился на мыс Тайву 31 августа с рейса « Токийского экспресса», принял командование всеми японскими войсками на Гуадалканале.[68] Конвой барж перевёз ещё 1000 солдат бригады Кавагути под командованием полковника Акиносукэ Ока в Камимбо к западу от периметра Лунга.[69]

Битва за хребет Эдсона

7 сентября Кавагути огласил свой план наступления, задачей которого было «разбить и уничтожить врага в окрестностях аэродрома на острове Гуадалканал». Планом Кавагути предусматривалось, что его силы будут разбиты на три части, которые подойдут к периметру Лунга и пойдут во внезапную ночную атаку. Солдаты Оки должны были атаковать периметр с запада, второй эшелон Итики, переименованный в батальон «Кума» («Медведь»), должен был атаковать с востока. Основная атака должна была быть главными силами Кавагути, насчитывающими 3 000 человек в трёх батальонах, с южной части периметра Лунга.[70] 7 сентября большая часть солдат Кавагути отправилась в путь от Тайву по направлению к мысу Лунга по береговой линии. Около 250 японских солдат остались охранять базу снабжения бригады на мысе Тайву.[71]

Тем временем разведчики из местных жителей, которыми руководили британские должностные лица и офицер сил самообороны Британского Протектората Соломоновых островов Мартин Клеменс, сообщили морским пехотинцам о японских войсках на Тайву, недалеко от деревни Тасимбоко. Эдсон возглавил рейд против японских войск на Тайву.[72] 8 сентября, высадившись у мыса Тайву с катеров, бойцы Эдсона захватили Тасимбоко, а японцы, защищавшие деревню, ушли в джунгли.[73] В Тасимбоко солдаты Эдсона обнаружили базу снабжения войск Кавагути, в том числе большие запасы продовольствия, боеприпасов и медикаментов, а также коротковолновое радио. Морские пехотинцы захватили документы, оружие и продовольствие, уничтожили всё остальное и вернулись в периметр Лунга. Количество продовольствия и изучение захваченных японских документов свидетельствовали о нахождении на острове не менее 3 000 японских солдат, которые, очевидно, планировали наступление.[74]

Эдсон и полковник Джеральд С. Томас, офицеры, командующие подразделениям Вандегрифта, полагали, что направлением японской атаки должен стать хребет Лунга, узкий, травянистый, длиной около километра, хребет кораллового происхождения, параллельный реке Лунга к югу от Хендерсон-Филд. Хребет создавал естественный путь подхода к аэродрому, доминировал над окружающей территорией и был практически незащищён. 11 сентября 840 солдат подразделения Эдсона, включая 1-е рейдерский и парашютный батальоны, заняли позиции вокруг и на хребте и приготовились защищать его.[75]

Ночью 12 сентября 1-й батальон Кавагути атаковал рейдеров между рекой Лунга и хребтом, заставив одну из рот морских пехотинцев отойти к хребту до того, как японцы прекратили наступление этой ночью. Следующей ночью 3 000 солдатам бригады Кавагути, которых поддерживала лёгкая артиллерия, противостояли 830 рейдеров Эдсона. Японцы начали атаку после наступления сумерек, 1-й батальон Кавагути атаковал правый фланг Эдсона рядом с западным склоном хребта. После прорыва линий морской пехоты на хребте атака батальона была окончательно остановлена подразделениями морской пехоты, оборонявшими северную часть хребта.[76]

Две роты 2-го батальона Кавагути атаковали с южной стороны хребта и отбросили бойцов Эдсона к высоте 123 в центральной части хребта. В течение ночи морские пехотинцы на своих позициях, поддерживаемые артиллерией, останавливали волну за волной фронтальных атак японцев, некоторые из которых заканчивались рукопашными схватками. Японские подразделения, которые просочились через оборонительные линии у хребта и вышли к взлётно-посадочной полосе, также были вынуждены отступить. Наступления батальона Кума и подразделения Оки в других местах периметра Лунга также были отражены. 14 сентября Кавагути во главе уцелевших солдат своей разгромленной бригады начал пятидневный переход на запад в район реки Матаникау на соединение с подразделением Оки.[77] В общей сложности силы Кавагути потеряли порядка 850 погибшими, морских пехотинцев погибло 104.[78]

15 сентября генерал Хякутакэ в Рабауле изучил донесения о поражении Кавагути, первого поражения такого крупного подразделения Императорской армии в этой войне и передал новости в Генеральный штаб в Японию. На чрезвычайном совещании верховные командующие японской армии и флота заключили, что «Гуадалканал, возможно, превратился в генеральное сражение войны». Результаты сражения начали иметь стратегическое влияние на японские военные операции в других частях Тихого океана. Хякутакэ понял, из-за того, что нужно послать достаточное количество солдат и снабжения для борьбы с войсками Союзников на Гуадалканале, он не может более поддерживать крупное японское наступление на Кокодском тракте на Новой Гвинее. Хякутакэ, согласовав решение с Генеральным штабом, приказал своим войскам в Новой Гвинее, которые были уже в 30 милях (48 км) от своей цели — Порт-Морсби, отойти, пока не будет решена проблема Гуадалканала. Хякутакэ принял решение об отправке войск на Гуадалканал для начала нового наступления на Хендерсон-Филд.[79]

Переброска подкреплений

В то время как японские войска перегруппировывались у Матаникау, американцы сосредоточились на укреплении оборонительного периметра вокруг мыса Лунга. 14 сентября Вандегрифт перевез ещё один батальон, 3-й 2-го полка морской пехоты, с Тулаги на Гуадалканал. 18 сентября конвой союзников доставил 4 157 бойцов 3-й временной бригады морской пехоты (7-й полк морской пехоты и батальон 11-го полка морской пехоты, а также вспомогательные подразделения), 137 автомобилей, походные палатки, авиационное горючее, боеприпасы, продовольствие и инженерное оборудование на Гуадалканал. Эти необходимые подкрепления позволили Вандегрифту к 19 сентября создать непрерывную линию обороны по периметру Лунга. Прикрывая конвой, авианосец Уосп затонул после атаки японской подводной лодки I-19 к юго-востоку от Гуадалканала, временно оставив только один действующий авианосец союзников (Хорнет) в южной части Тихого океана.[80] Вандегрифт также внёс некоторые изменения в старший командный состав своих подразделений, отправив с острова нескольких офицеров, которые не отвечали его требованиям, а также повысил нескольких младших офицеров, которые заняли их места. Одним их этих повышенных офицеров стал полковник Меритт Эдсон, который принял командование 5-м полком морской пехоты.[81]

Настало временное затишье в воздушных боях над Гуадалканалом, японцы прекратили авианалёты в связи с плохой погодой с 14 по 27 сентября, в этот период обе стороны укрепляли свои авиационные подразделения. Японцы доставили 85 истребителей и бомбардировщиков на авиабазу в Рабаул, а США доставили дополнительно 23 истребителя и других самолётов на Хендерсон-Филд. 20 сентября японцы имели в распоряжении в общей сложности 117 самолётов в Рабауле, а союзники 71 самолёт на Хендерсон-Филд.[82] Война в воздухе продолжилась японским авианалётом на Гуадалканал 27 сентября, на отражение которого поднялись истребители флота и морской пехоты с Хендерсон-Филд.[83]

Японцы немедленно начали готовиться к следующему наступлению на Хендерсон-Филд. 3-й батальон 4-го (Аоба) пехотного полка был высажен в бухте Камимбо на западной оконечности Гуадалканала 11 сентября, слишком поздно, чтобы он мог присоединиться к наступлению Кавагути. Поэтому теперь этот батальон присоединился к силам Оки у Матаникау. «Токийский экспресс» 14, 20, 21 и 24 сентября эсминцами доставил продовольствие и боеприпасы, а также 280 солдат 1-го батальона полка Аоба, к Камимбо на Гуадалканале. Тем временем японская 2-я и 38-я пехотные дивизии перебрасывались из Голландской Ост-Индии в Рабаул начиная с 13 сентября. Японцы планировали перебросить 17 500 солдат этих двух дивизий на Гуадалканал, чтобы начать следующее большое наступление на периметр Лунга, назначенное на 20 октября 1942 года.[84]

Бои в районе Матаникау

Вандегрифт и его штаб были уведомлены, что солдаты Кавагути отступили на запад к Матаникау и многочисленные разрозненные группы японских солдат были рассыпаны между периметром Лунга и рекой Матаникау. Поэтому Вандегрифт решил провести серию операций небольшими подразделениями в районе долины Матаникау. Целью этих операций была «зачистка» разрозненных групп японских солдат к востоку от Матаникау, чтобы предотвратить их соединение с основными силами японских войск в непосредственной близости от оборонительных позиций морской пехоты у мыса Лунга.[85]

Первая наступательная операция морской пехоты на позиции японских сил к западу от Матаникау проходила с 23 по 27 сентября подразделениями трёх батальонов морской пехоты, но была отбита японскими войсками под командованием Акиносукэ Оки. Во время этой операции три роты морской пехоты были окружены японцами у мыса Крус к западу от Матаникау, понесли тяжёлые потери и с трудом ушли при поддержке эсминца США и десантных катеров Береговой охраны США.[86]

Вторая операция проводилась с 6 по 9 октября большими силами морской пехоты, которая успешно форсировала реку Матаникау, атаковала недавно высадившихся солдат 2-й пехотной дивизии под командованием генералов Масао Маруямы и Юмио Насу и нанесла большой урон японскому 4-му пехотному полку. Вторая операция вынудила японцев отойти с позиций на восточном берегу Матаникау и усложнила японские приготовления к запланированному крупному наступлению на оборонительный периметр Лунга.[87]

С 9 по 11 октября американский 1-й батальон 2-го полка морской пехоты совершил рейд на две небольшие японские заставы в 30 милях (48 км) к востоку от периметра Лунга в Гурабусу и Коилотумарию у бухты Эола. Во время рейда были уничтожены 35 японцев ценой жизни 17 морских пехотинцев и трёх моряков флота США[88]

Бой у мыса Эсперанс

В течение последней недели сентября и первой недели октября Токийский экспресс доставил солдат японской 2-й пехотной дивизии на Гуадалканал. Японский флот обещал поддержать планируемое армейское наступление не только доставкой войск, вооружения и продовольствия на остров, но и усились борьбу с авиацией Хендерсон-Филд, отправив военные корабли на бомбардировку аэродрома.[89]

Тем временем Миллард Ф. Хармон, командующий силами Армии США в южной части Тихого океана, убедил вице-адмирала Роберта Л. Гормли, командующего всеми силами Союзников в южной части Тихого океана, что морской пехоте на Гуадалканале необходимы немедленные подкрепления, чтобы Союзники могли уверенно защитить остров от будущего японского наступления. В результате 8 октября 2 837 солдат 164-го пехотного полка американской армии погрузились на транспорты в Новой Каледонии для переброски на Гуадалканал с предполагаемой датой прихода 13 октября.[90] Для защиты транспортов, перевозящих 164-й полк на Гуадалканал Гормли выделил соединение TF64, включавшее четыре крейсера и пять эсминцев под командованием контр-адмирала США Нормана Скотта, чтобы перехватывать и уничтожать любые корабли приближающиеся к острову и угрожающие конвою.[91]

Японский 8-й флот под командованием вице-адмирала Гунъити Микавы со штаб-квартирой в Рабауле, подготовил большой и важный рейс Токийского экспресса, который должен был отправиться ночью 11 октября. Два гидроавианосца и шесть эсминцев должны были доставить 728 солдат, артиллерию и боеприпасы на Гуадалканал. В то же самое время, но в рамках отдельной операции три тяжёлых крейсера и два эсминца под командованием контр-адмирала Аритомо Гото, должны были провести бомбардировку Хендерсон-Филд специальными осколочными снарядами с целью уничтожения самолётов CAF и инфраструктуры аэродрома. Так как американский флот давно не пытался остановить рейсы Токийского экспресса на Гуадалканал, японцы не ожидали противодействия надводного флота США этой ночью.[92]

Незадолго до полуночи корабли Скотта обнаружили эскадру Гото на радаре, входящими в пролив между островом Саво и Гуадалканалом. Корабли Скотта в этот момент находились в положении «палочки над Т» к японской колонне, которая ещё не обнаружила присутствия американцев. Открыв огонь, корабли Скотта затопили один из крейсеров Гото и один эсминец, тяжело повредив ещё один крейсер, смертельно ранив Гото, и заставили остальные корабли Гото отказаться от миссии бомбардировки и отступить. Во время артиллерийской перестрелки один из эсминцев Скотта затонул, повреждения получили один крейсер и ещё один эсминец. В то же самое время японский конвой успешно выгрузил подкрепления и снабжение на Гуадалканал и начал движение обратно, не обнаруженный кораблями Скотта. Позднее 12 октября четыре японских эсминца из конвоя снабжения были отправлены на помощь повреждённым кораблям Гото. Самолёты с Хендерсон-Филд затопили два из этих эсминцев. Американский конвой прибыл на Гуадалканал на следующий день и успешно выгрузил снабжение и пассажиров на остров.[93]

Бомбардировка линкорами Хендерсон-Филд

Несмотря на поражение от американского флота у мыса Эсперанс, японцы продолжили приготовления к планируемому крупному наступлению на Гуадалканале, назначенному на конец октября. Японцы решили рискнуть и провести одноразовую доставку солдат и снабжения медленными транспортами, вопреки обычной тактике ночных доставок быстрыми военными кораблями. 13 октября конвой из шести грузовых судов и восьми эсминцев прикрытия вышли с Шортлендских островов на Гуадалканал. Конвой перевозил 4 500 солдат из 16-го и 230-го пехотных полков, морских пехотинцев, две батареи тяжёлой артиллерии и одну роту танков.[94]

Для защиты подходящего конвоя от атак ВВС Ямамото отправил два линкора с Трука на бомбардировку Хендерсон-Филд. В 01:33 14 октября линейные крейсера Конго и Харуна с эскортом из одного лёгкого крейсера и девяти эсминцев подошли к Гуадалканалу и открыли огонь по Хендерсон-Филд с дистанции 16 000 метров (17,500 ярдов). За 1 час 23 минуты оба линкора выстрелили 973 14-тидюймовых (356 мм) снарядов по периметру Лунга, большая их часть попала в площадь 2 200 квадратных метров аэродрома. Многие снаряды были осколочными, специально разработанными для уничтожения наземных целей. Бомбардировка нанесла тяжёлый урон обеим взлётно-посадочным полосам, уничтожила почти всё авиационное топливо, уничтожила 48 из 90 самолётов и убила 41 человека, в том числе шесть пилотов CAF. После бомбардировки линкоры немедленно вернулись к Труку.[95]

Несмотря на большой урон, персонал авиабазы Хендерсон смог возобновить работу одной из взлётно-посадочных полос за несколько часов. 17 SBD и 20 Wildcat с Эспириту-Санто быстро перелетели на Хендерсон-Филд, а транспортные самолёты армии и морской пехоты начали доставку авиатоплива с Эспириту-Санто на Гуадалканал. Имея информацию о подходе большого японского конвоя с подкреплениями, американцы отчаянно пытались его остановить на подходе к Гуадалканалу. Используя топливо, слитое с уничтоженных самолётов и из запасов, замаскированных в джунглях, самолёты CAF дважды атаковали конвой 14 октября, но безуспешно.[96]

Японский конвой достиг Тассафаронги на Гуадалканале в полночь 14 октября и начал разгрузку. В течение дня 15 октября самолёты CAF с Хендерсон-Филд бомбили и обстреливали разгружающиеся суда, уничтожив три транспорта. Оставшаяся часть конвоя ушла ночью, выгрузив все войска и около двух третей вооружений и продовольствия. Несколько японских тяжёлых крейсеров также провели бомбардировку аэродрома Хендерсон ночью 14 и 15 октября, уничтожив несколько самолётов CAF, но не нанеся дополнительного существенного ущерба для аэродрома.[97]

Битва за Хендерсон-Филд

С 1 по 17 октября японские конвои доставили 15 000 солдат, увеличив общую численность войск Хякутакэ до 20 000 человек, которые должны были принять участие в предстоящем наступлении. В связи с потерей позиций на восточном берегу Матаникау японцы решили, что атаковать американские оборонительные позиции вдоль берега будет предельно сложно. Поэтому Хякутакэ решил, что главное направление запланированного удара будет к югу от Хендерсон-Филд. Его 2-я дивизия (укреплённая одним полком 38-й дивизии) под командованием генерал-лейтенанта Масао Маруямы, насчитывающая 7 000 солдат в трёх пехотных полках, состоявших их трёх батальонов каждый получила приказ перейти через джунгли и атаковать американские оборонительные позиции к югу недалеко от восточного берега реки Лунга.[98] Дата наступления была назначена на 22 октября, затем перенесена на 23 октября. Чтобы отвлечь внимание американцев от запланированной атаки с юга, тяжёлая артиллерия Хякутакэ и пять батальонов пехоты (около 2 900 человек) под командованием генерал-майора Тадаси Сумиёси должны были атаковать американские позиции с западной стороны вдоль прибрежного коридора. Японцы полагали, что численность американских солдат составляет только 10 000, в то время как фактически их было около 23 000.[99]

12 октября японская инженерная рота начала прокладывать тропу, получившую название «дорога Маруямы», от Матаникау к южной части периметра Лунга. Тропа проходила по участку длиной 15 миль (24 км) по наиболее труднопроходимой местности Гуадалканала, в том числе пересекая многочисленные реки и ручьи, глубокие, заполненные грязью ущелья, крутые горные хребты и густые джунгли. С 16 по 18 октября 2-я дивизия начала свой переход по дороге Маруямы.[100]

23 октября войска Маруямы продвигались через джунгли к американским позициям. Вечером после получения информации, что силы правого и левого крыльев всё ещё находятся в пути к американским позициям, Хякутакэ отложил наступление на 19:00 24 октября. Американцы оставались в полном неведении о приближении сил Маруямы.[101]

Сумиёси получил информацию от штаба Хякутакэ о переносе начала наступления на 24 октября, но не мог связаться с Накагумой, чтобы информировать его о задержке. Поэтому в темноте 23 октября два батальона 4-го пехотного полка Накагумы и девять танков 1-й отдельной танковой роты начали атаки на позиции морской пехоты в устье Матаникау. Огонь гаубиц, пушек и стрелкового оружия морской пехоты отбили все атаки, уничтожив все танки и убив многих японских солдат, в то время как потери морской пехоты были незначительными.[102]

Вечером 24 октября войска Маруямы подошли к американскому оборонительному периметру Лунга. Начиная с 24 октября в течение двух последующих ночей силы Маруямы провели многочисленные безрезультатные фронтальные атаки на позиции, которые оборонял 1-й батальон 7-го полка морской пехоты под командованием подполковника Чести Пуллера и 3-й батальон 164-го пехотного полка под командованием Роберта Холла. Винтовки, пулемёты, миномёты, артиллерия и огонь прямой наводкой картечью 37-мм противотанковых пушек «устроили ужасную резню» среди солдат Насу.[103] Несколько мелких групп солдат Насу прорвали американскую оборону, в том числе группа под командованием полковника Фуримии, но все они были выслежены и убиты в течение нескольких последующих дней. Более 1 500 солдат Маруямы погибли во время атак, тогда как американцы потеряли только 60 человек убитыми. В эти же самые два дня американская авиация с Хендерсон-Филд держала оборону против атак японских самолётов и кораблей, уничтожив 14 самолётов и затопив лёгкий крейсер.[104]

Последующие атаки у Матаникау 26 октября также были отражены с большими потерями для японцев. Поэтому в 08:00 26 октября Хякутакэ приказал прекратить все атаки и отступить. Примерно половине уцелевших войск Маруямы было приказано отойти к западу от района Матаникау, а 230-й пехотный полк под командованием полковника Тосинари Сёдзи был отправлен к мысу Коли к востоку от периметра Лунга. Передовые подразделения 2-й дивизии достигли штаб-квартиры 17-й армии в Кокумбоне к западу от Матаникау 4 ноября. В этот же день подразделение Сёдзи подошло к мысу Коли и разбило лагерь. Сильно пострадавшая вследствие боевых потерь, ранений, недоедания и тропических болезней, 2-я дивизия утратила способность вести дальнейшее наступление и всю дальнейшую кампанию вела только оборонительные бои. В общей сложности японцы потеряли 2 200 — 3 000 солдат в сражении, тогда как американцы потеряли всего около 80 убитыми.[105]

Бой у островов Санта-Крус

В то же самое время, когда войска Хякутакэ вели наступление на периметр Лунга, японские авианосцы в сопровождении других крупных военных кораблей под общим командованием Исороку Ямамото выдвинулись на позиции у южных Соломоновых островов. В этом месте японский флот рассчитывал встретиться в бою и нанести сокрушительное поражение силам флота Союзников (преимущественно США), в первую очередь авианосным силам, что было приурочено к сухопутному наступлению Хякутакэ. Авианосные силы Союзников в этом регионе, которым командовал Уильям Хэлси, также хотели встречи с японским флотом в бою. 18 октября адмирал Честер Нимиц, главнокомандующий тихоокеанскими силами союзников, заменил вице-адмирала Роберта Л. Громли на вице-адмирала Уильяма Хэлси-младшего на посту командующего в южной части Тихого океана. Нимиц почувствовал, что Громли стал слишком осторожен и пессимистично настроен, чтобы эффективно командовать силами союзников в борьбе за Гуадалканал.[106]

Два противостоящих авианосных соединения встретились утром 26 октября, и это сражение вошло в историю как бой у островов Санта-Крус. После обмена ударами самолётов с авианосцев, корабли Союзников были вынуждены отойти с поля боя с потерей одного авианосца (Хорнет) и тяжёло повреждённым другим (Энтерпрайз). Японское авианосное соединение, однако, тоже отступило в связи с тяжёлыми потерями в самолётах и экипажах, а также из-за повреждений обоих авианосцев. Несмотря на убедительную тактическую победу, учитывая затонувшие и повреждённые корабли, японцы потеряли много незаменимых опытных лётчиков-ветеранов, что обернулось долгосрочным стратегическим преимуществом для Союзников, чьи потери в экипажах в бою были относительно меньшими. Японские авианосцы более не играли существенной роли в кампании.[107]

Сухопутные операции в ноябре

Подробное рассмотрение темы: Четвёртая битва при Матаникау, Бой у мыса Коли, и Патруль Карлсона

Для того, чтобы воспользоваться результатами победы в сражении за Хендерсон-Филд, Вандегрифт отправил шесть батальонов морской пехоты, а затем и армейский батальон, в ещё одно наступление на запад от Матаникау. Операцией командовал Мерритт Эдсон, перед которым было поставлена цель: захватить деревню Кокумбона к западу от мыса Крус, где находилась штаб-квартира 17-й армии. Район мыса Крус оборонял 4-й пехотный полк, которым командовал Номасу Накагума. Этот полк был серьёзно ослаблен боевыми потерями, тропическими болезнями и недоеданием.[108]

Американские войска наступление начали 1 ноября и, столкнувшись с некоторыми трудностями, уничтожили японские силы, оборонявшие район мыса Крус 3 ноября, включая арьергард из солдат, присланных на подкрепление ослабленного полка Накагумы. Американцы были близки к прорыву японской обороны и захвату Кокумбоны. В то же самое время, однако, другие американские военные части обнаружили и вступили в бой с только что высаженными войсками у мыса Коли с восточной стороны от периметра Лунга. С учётом новой угрозы Вандегрифт 4 ноября временно приостановил наступление за Матананикау. Американцы потеряли 71, а японцы около 400 убитыми во время операции.[109]

Рано утром 3 ноября пять японских эсминцев доставили к мысу Коли 300 солдат для подкрепления подразделения Содзи, который направлялся к мысу Коли после поражение в битве за Хендерсон-Филд. Получив информацию о планируемой высадке, Вандегрифт отправил батальон морской пехоты под командованием Германа Ханнекена на перехват японских войск к мысу Коли. Вскоре после высадки японские солдаты обнаружили подразделение Ханнекена и отбросили его обратно к периметру Лунга. В ответ Вандегрифт приказал батальону морской пехоты Пуллера и двум батальонам 164-го пехотного полка вместе с батальоном Ханнекена отправиться к мысу Коли и атаковать японские войска.[110]

К тому моменту, как американские войска пришли в движение, Солдаты Сёдзи стали прибывать к мысу Коли. Начиная с 8 ноября американские войска предпринимали попытку окружить войска Сёдзи у бухты Гавада у мыса Коли. Тем временем Хякутакэ приказал Сёдзи оставить позиции у мыса Коли и присоединиться к японским войсками у Кокумбоны в районе Матаникау. Японские войска использовали брешь в американском кольце, которую не успели закрыть в южной части болотистой бухты. С 9 по 11 ноября Сёдзи с 2000-3000 своими солдатами ушли на юг в джунгли. 12 ноября американцы полностью захватили японские позиции и уничтожили всех оставшихся японских солдат, попавших в котёл. Американцы насчитали 450—475 мёртвых японских тел у мыса Коли и захватили большую часть тяжёлого вооружения и продовольствия Сёдзи. Американские войска потеряли 40 человек убитыми и 120 ранеными в операции.[111]

Тем временем, 4 ноября, две роты из 2-го батальона рейдеров морской пехоты под командованием подполковника Эванса Карлсона высадились с катеров в бухте Эола в 40 милях (64 км) от мыса Лунга. Рейдеры Карлсона вместе с солдатами 147-го пехотного полка должны были обеспечить безопасность 500 военных инженеров, которые были отправлены для строительства аэродрома в этом месте. Хэлси, действуя по совету Тёрнера, одобрил строительства аэродрома в бухте Эола. Однако впоследствии к концу ноября это строительство было прекращено в связи с непригодностью местности.[112]

5 ноября Вандегрифт приказал Карлсону и его рейдерам отправиться по суше от бухты Эола и атаковать любые войска Сёдзи, которые ушли от мыса Коли. Вместе в другими ротами своего батальона, которые прибыли несколькими днями позже, Карлсон и его рейдеры осуществили 29-дневный патруль от мыса Эола к периметру Лунга. Во время патруля рейдеры провели несколько крупных боёв с отступающими солдатами Сёдзи, убив около 500 из них и потеряв только 16 человек убитыми. Кроме потерь непосредственно от атак рейдеров Карлсона, тропические болезни и недостаток продовольствия положил многих солдат Сёдзи. К тому времени, когда в середине ноября подразделение Сёдзи было в районе реки Лунга на полпути к Матаникау, только 1300 солдат оставалось в подразделении. Когда Сёдзи достиг позиций 17-й армии к западу от Матаникау, только 700—800 уцелевших солдат пришли с ним. Большая часть уцелевших солдат Сёдзи присоединилась к другим японским подразделениями, защищавшим гору Остин и верхнее течение реки Матаникау.[113]

Токийский экспресс 5, 7 и 9 ноября доставил дополнительные войска японской 38-й пехотной дивизии, включая большую часть 228-го пехотного полка, на Гуадалканал. Свежие войска в скором времени заняли оборону у мыса Крус и в районе Матаникау и успешно отражали атаки американских войск 10 и 18 ноября. Американцы и японцы держали укреплённые линии обороны друг напротив друга западнее мыса Крус в течение последующих шести недель.[114]

Морское сражение за Гуадалканал

После поражения в битве за Хендерсон-Филд японская армия запланировала ещё одну попытку отбить аэродром Хендерсон в ноябре 1942 года, но для продолжения операции требовались новые подкрепления. Командование японской армии обратилось к Ямамото за помощью в доставке необходимых подкреплений на остров и поддержки нового наступления. Ямамото предоставил 11 больших транспортных судов для перевозки 7 000 солдат 38-й пехотной дивизии, боеприпасов, продовольствия и тяжёлого вооружения из Рабаула на Гуадалканал. Кроме того, он предоставил крупные артиллерийские корабли, в том числе два линейных крейсера, для прикрытия высадки. Два линкора, Хиэй и Кирисима, вооружённые специальными осколочными снарядами, были отправлены на бомбардировку аэродрома Хендерсон в ночь с 12 на 13 ноября, чтобы уничтожить самолёты, которые представляли угрозу для медленных больших транспортов на подходе к Гуадалканалу и во время разгрузки.[115] Соединением кораблей, флагманом которого был Хиэй, был назначен недавно повышенный в звании вице-адмирал Хироаки Абэ.[116]

В начале ноября военная разведка Союзников получила сведения, что японцы готовят новое наступление на Хендерсон-Филд.[117] Поэтому американское командование отправило на Гуадалканал 11 ноября оперативное соединение TF 67, конвой с крупными подкреплениями и сменой подразделений морской пехоты, двумя армейскими батальонами, боеприпасами и продовольствием под командованием Тёрнера. Транспортные суда прикрывали два оперативных соединения, которыми командовали контр-адмиралы Дэниел Каллаган и Норман Скотт, а также авиация Хендерсон-Филд.[118] Корабли были атакованы несколько раз 11 и 12 ноября японскими самолётами из Рабаула и Буина, но большая часть из них разгрузилась без серьёзных повреждений.[119]

Разведывательный самолёт Союзников обнаружил подходящую бомбардировочную эскадру Абэ и передал сообщение об этом командованию Союзников.[120] Предупреждённый, Тёрнер передал все боевые корабли под командование Каллагана для защиты солдат на берегу от ожидаемой атаки японского флота и десанта и приказал грузовым судам у Гуадалканала отбыть вечером 12 ноября.[121] Силы Каллагана составили два тяжёлых крейсера, три лёгких крейсера и восемь эсминцев.[122]

Около 01:30 13 ноября, корабли Каллагана обнаружили бомбардировочное соединение Абэ между Гуадалканалом и островом Саво. Кроме двух линейных кораблей, в эскадру Абэ входили лёгкий крейсер и 11 эсминцев. В почти полной темноте[123] два соединения артиллерийских кораблей ещё до открытия огня смешались и корабли оказались в непосредственно близости друг друга. В результате боя линкоры Абэ затопили либо серьёзно повредили все корабли кроме одного крейсера и одного эсминца соединения Каллагана, Каллаган и Скотт погибли. Два японских эсминца затонули, ещё один эсминец и Хиэй получили тяжёлые повреждения. Несмотря на разгром сил Каллагана, Абэ приказал своим кораблям отступить без бомбардировки Хендерсон-Филд. Хиэй затонул позже днём после нескольких атак самолётов с аэродрома Хендерсон-Филд и авианосца Энтерпрайз. В связи с неудачей Абэ в нейтрализации Хендерсон-Филд Ямамото приказал большому войсковому конвою под командованием Рэйдзо Танаки остановиться у Шортлендских островов и подождать один день перед тем, как продолжить движение к Гуадалканалу. Ямамото приказал Нобутакэ Кондо провести ещё одну бомбардировку Хендерсон-Филд силами артиллерийских кораблей с Трука и соединения Абэ 15 ноября.[124]

В то же самое время около 02:00 14 ноября крейсер и эсминец эскадры Дзюнъити Микавы из Рабаула провели бомбардировку Хендерсон-Филд не встретив сопротивления со стороны Союзников. Бомбардировка нанесла некоторый ущерб, но не смогла остановить работу аэродром или большей части самолётов. В то время, как силы Микавы возвращались в Рабаул, транспортный конвой Танаки, уверенного, что Хендерсон-Филд на этот раз разрушен или тяжело повреждён, начал движение по проливу Слот к Гуадалканалу. В течение 14 ноября самолёты с Хендерсон-Филд и Энтерпрайза атаковали корабли Микавы и Танаки, затопив тяжёлый крейсер и семь транспортов. Полёты американских самолётов с Хендерсон-Филд были возможны только в результате использования 488 55-галлонных бочек 100-октанового топлива, которые был спрятаны и замаскированы в джунглях моряком подразделения Куб-1 Августом Мартелло. Большая часть солдат с тонущих транспортов была спасена эсминцами эскорта Танаки и вернулась на Шортлендские острова. После наступления темноты Танака и четыре оставшихся транспорта продолжили движение к Гуадалканалу, в то время как соединение Кондо подходило к Гуадалканалу для бомбардировки Хендерсон-Филд.[125]

Приказав перехватить корабли Кондо, Хэлси, который испытывал недостаток в неповреждённых кораблях, отправил два линкора, Вашингтон и Саут Дакота и четыре эсминца из группы эскорта Энтерпрайза. Американское соединение под командованием адмирала Уиллиса Ли на Вашингтоне подошло к проливу между Гуадалканалом и Саво незадолго до полуночи 14 ноября, прямо перед прибытием бомбардировочной эскадры Кондо. В состав эскадры Кондо входили Кирисима и два тяжёлых крейсера, два лёгких крейсера и девять эсминцев. После того, как обе эскадры обнаружили друг друга, корабли Кондо быстро затопили три американских эсминца и тяжело повредили четвёртый. Затем японские корабли обнаружили и открыли огонь по Саут Дакоте. Так как корабли Кондо сосредоточили всё своё внимание на Саут Дакоте, Вашингтон подошёл к японским кораблям необнаруженным и открыл огонь по Кирисиме, за короткое время попав по японскому линкору из орудий главного калибра и нанеся критические повреждения. После бесплодного преследования Вашингтона, направившегося в сторону островов Рассела, Кондо приказал своим кораблям отступить без бомбардировки Хендерсон-Филд. Один из эсминцев Кондо также затонул в результате боя.[126]

После отступления кораблей Кондо четыре японских транспорта выбросились на берег у Тассафаронги на Гуадалканале в 04:00 и быстро начали разгрузку. В 05:55 американская авиация и артиллерия начали обстреливать выброшенные на берег транспорты, уничтожив все четыре транспорта с почти всеми грузами на их борту. Только 2000-3000 солдата высадились на берег. В связи с провалом доставки большей части подкреплений, вооружений и снабжения японцы отказались от планов ноябрьского наступления на Хендерсон-Филд.[127]

26 ноября японский генерал-лейтенант Хитоси Имамура принял командование над недавно созданной японской 8-й сухопутной армией в Рабауле. Под новым командованием оказались армии Хякутакэ: 17-я на Соломоновых островах и 18-я на Новой Гвинее. Одной из приоритетных задач перед объединённым командованием Имамуры стало возобновление попыток вернуть Хендерсон-Филд и Гуадалканал. Однако наступление союзников в Буне в Новой Гвинее изменило приоритеты Имамуры. Так как успехи Союзников в Буне непосредственно создали угрозы Рабаулу, Имамура приостановил отправления конвоев снабжения на Гуадалканал до разрешения ситуации в Новой Гвинее.[128]

Бой у Тассафаронга

Японцы продолжали испытывать проблемы с доставкой снабжения, чтобы поддержать свой контингент на Гуадалканале. Попытки организовать доставку исключительно подводными лодками в течение двух последних недель ноября оказались безуспешными ввиду невозможности доставить необходимые объёмы продовольствия войскам Хякутакэ. Попытка организовать базы снабжения на центральных Соломоновых островах, чтобы организовать конвои барж на Гуадалканал также провалилась из-за разрушительных атак авиации Союзников. 26 ноября 17-я армия уведомила Имамуру, что положение с продовольствием на острове стало критическим. Некоторые передовые подразделения не получали пищи уже шесть дней и даже солдаты арьергарда были на одной трети рациона. Ситуация вынудила японцев вернуться к практике доставки снабжения эсминцами.[129]

Штаб 8-го флота разработал план увеличения возможностей снабжения эсминцами войск на Гуадалканале. Большие цистерны из-под масла или топлива очищались и заполнялись медикаментами и провизией, оставляя достаточно места для воздуха, чтобы обеспечить плавучесть, и связывались канатами. Когда эсминцы подходили к Гуадалканалу, они делали резкий разворот, цистерны падали в воду и их могли подобрать пловцы или лодки, которые, потянув за конец каната, могли подтащить все бочки к берегу, где солдаты уже могли вытащить все продовольствие.[130]

Группа Подкрепления 8-го японского флота под командованием контр-адмирала Рэйдзо Танаки, базировавшаяся на Шортлендских островах, получила приказ Микавы совершить первый из пяти запланированных рейсов по новой технологии ночью 30 ноября. Подразделение Танаки, отправленное к мысу Тассафаронга на Гуадалканале, включало восемь эсминцев 2-го дивизиона эскадренных миноносцев, из которых на шесть эсминцев было погружено от 200 до 240 бочек со снабжением.[131]

Получив разведывательную информации об отправке японского конвоя со снабжением, Хэлси приказал только что сформированному оперативному соединению TF67, состоящему из четырёх крейсеров и четырёх эсминцев под командованием контр-адмирала Карлетона Райта, отправиться на перехват соединения Танаки у Гуадалканала. Ещё два эсминца присоединились к соединению Райта во время перехода на Гуадалканал от Эспириту-Санто днём 30 ноября.[132]

В 22:40 30 ноября соединение Танаки прибыло к Гуадалканалу и приготовилось к выгрузке бочек со снабжением. В то же самое время корабли Райта подошли через пролив Железное Дно с противоположной стороны. Эсминцы Райта обнаружили соединение Танаки на радаре и капитан эсминца запросил разрешение на торпедную атаку. Райт выждал четыре минуты до того, как дал разрешение, что дало кораблям Танаки время, чтобы выйти из радиуса оптимальной дальности торпедного залпа. Все американские торпеды прошли мимо целей. В то же самое время крейсера Райта открыли огонь, быстро попав и затопив один из японских эсминцев прикрытия. Остальные корабли Танаки прекратили миссию снабжения, повысили скорость, развернулись и выпустили в общей сложности 44 торпеды в направлении крейсеров Райта.[133]

Японские торпеды попали и затопили американский крейсер Нортхэмптон и тяжело повредили крейсера Миннеаполис, Нью-Орлеан и Пенсакола. Остальные эсминцы Танаки ушли, не получив повреждений, но не смогли доставить продовольствие на Гуадалканал.[134]

С 7 декабря 1942 года войска Хякутакэ ежедневно теряли около 50 человек от недоедания, болезней и боевых действий.[135] Последующие попытки соединения Танаки доставить продовольствие 3, 7 и 11 декабря, не смогли облегчить продовольственный кризис, а один из эсминцев Танаки затонул от торпеды американского торпедного катера.[136]

Решение японцев об эвакуации

12 декабря командование японского флота предложило покинуть Гуадалканал. В то же самое время несколько армейских офицеров Генерального штаба Вооружённых сил Японии также пришли к выводу, что продолжение операций по возвращению Гуадалканала невозможно. 19 декабря делегация офицеров Генерального штаба, которой руководил полковник армии Дзёитиро Санада, глава операционного отдела, прибыла в Рабаул к Имамуре для выработки стратегического и тактических планов относительно Новой Гвинеи и Гуадалканала. Санада вернулся в Токио 25 декабря и рекомендовал Генеральному штабу немедленно оставить Гуадалканал и отдать приоритет и все ресурсы кампании в Новой Гвинее. Верховное командование Генерального штаба приняло рекомендации Санады 26 декабря и приказало готовить черновой план экакуации с Гуадалканала и организации новой линии обороны на центральных Соломоновых островах.[137]

28 декабря генерал Хадзимэ Сугияма и адмирал Осами Нагано лично информировали Императора Хирохито о решении вывести войска с Гуадалканала. 31 декабря Император формально утвердил это решение. Японцы в состоянии полной секретности начали готовить эвакуацию, которая получила название Операция Кэ, которая должна была начаться в конце января 1943 года.[138]

Бои за гору Остин, Скачущая Лошадь и Морской Конёк

В декабре 1-я дивизия морской пехоты США, находящаяся на острове с момента высадки, была эвакуирована с острова, и все последующие месяцы в боевых операциях на острове принимал участие XIV корпус. В этот корпус вошли 2-я дивизия морской пехоты, 25-я пехотная дивизия и дивизия Америкал. Генерал-майор армии США Александер Патч сменил Вандегрифта на посту командующего всем контингентом Союзников на Гуадалканале, который в январе насчитывал уже более 50 000 человек.[139]

18 декабря войска Союзников (главным образом армия США) начали наступление на японские позиции на горе Остин. Хорошо организованная японская система укреплений, названная Гифу, сдерживала атаки американцев, пока 4 января наступление не приостановилось.[140]

Союзники возобновили наступление 10 января, снова атаковав гору Остин, а также близлежащие холмы Скачущая Лошадь и Морской Конёк. Испытывая определённые трудности, союзники захватили все три высоты 23 января. В то же самое время американские морские пехотинцы продвинулись вдоль северного берега острова, захватив значительные территории. Американцы потеряли около 250 человек убитыми в этой операции в то время как японцы потеряли убитыми около 3000 человек.[141]

Эвакуация Кэ

14 января Токийский экспресс доставил батальон солдат, который должен был прикрывать арьергард эвакуации Кэ. Вместе с батальоном на остров прибыл офицер штаба из Рабаула, который доставил приказ и план эвакуации Хякутакэ. В то же самое время японские военные корабли и самолёты были переведены на позиции в районе Бугенвиля и Рабаула и приведены в готовность прикрывать эвакуацию. Разведка Союзников обнаружила японские перемещения, но они ошибочно были приняты за подготовку нового наступления с целью возврата Хендерсон-Филд и Гуадалканала.[142]

Патч, обеспокоенный сведениями о возможном японском наступлении, отправил только относительно небольшую часть своих войск на поддержку медленно продвигающегося наступления на позиции японских войск. 29 января Хэлси, основываясь на тех же разведданных, отправил конвой с подкреплениями на Гуадалканал под прикрытием оперативного соединения крейсеров. Обнаружив крейсерское соединение, японские торпедоносцы атаковали оперативное соединение этим же вечером и тяжело повредили американский крейсер Чикаго. На следующий день торпедоносцы снова атаковали и затопили Чикаго. Хэлси приказал оставшимся кораблям соединения вернуться на базу и направился с основными силами в Коралловое море, к югу от Гуадалканала, готовый отразить атаку крупных надводных сил.[143]

В то же самое время японская 17-я армия отступала к западному берегу Гуадалканала, пока арьергард сдерживал американское наступление. Ночью 1 февраля 20 эсминцев 8-го флота Микавы под командованием Синтаро Хасимото успешно вывезли 4935 солдат, главным образом из 38-й дивизии, с острова. Японцы и американцы потеряли по одному эсминцу в результате воздушных и морских атак во время миссии эвакуации.[144]

Ночами 4 и 7 февраля Хасимото на своих эсминцах завершил эвакуацию большей части оставшихся японских войск с Гуадалканала. Кроме нескольких воздушных атак, силы Союзников, всё ещё ожидающие большого японского наступления, не попытались сорвать эвакуационные рейсы Хасимото. В общей сложности японцы успешно вывезли 10652 солдат с Гуадалкнала. 9 февраля Патч обнаружил, что японцы ушли с острова и объявил о полном контроле Союзников над Гуадалканалом, завершив кампанию.[145]

Последующие события

После отступления японцев Гуадалканал и Тулаги были развиты в крупные базы, которые оказывали поддержку Союзникам в боевых действиях на остальных островах архипелага Соломоновых островов. Кроме Хендерсон-Филд, две дополнительные взлётно-посадочные полосы для истребителей были построены у мыса Лунга и аэродром для бомбардировщиков был построен у мыса Коли. Портовая инфраструктура была построена на островах Гуадалканал, Тулаги и Флорида. Якорная стоянка у Тулаги стала важной базой для военных и транспортных кораблей Союзников, принимавших участие в кампании на Соломоновых островах. Крупные сухопутные силы были развёрнуты на больших лагерных стоянках и в казармах на Гуадалканале перед продолжением наступательной операции на Соломоновых островах.[146]

После Гуадалканала японцы вели только оборонительные действия на Тихом океане. Постоянное давление и укрепление Гуадалканала ослабило японские возможности на других театрах, что содействовало австралийскому и американскому контрнаступлению в Новой Гвинее, кульминацией которого стала Буна-Гонская операция в начале 1943 года. Соперники овладели стратегической инициативой, которую не упускали до конца войны. В июне Союзники начали Операцию «Картвил», которая, после некоторых изменений в августе 1943 года формализовала стратегию изоляции Рабаула, отрезав его от морских коммуникаций. Последующая успешная изоляция Рабаула и сил, расположенных там, облегчила ведение кампании в юго-западной части Тихого океана генералу Дугласу Макартуру и захват островов в центральной части Тихого океана адмиралу Честеру Нимицу, которые вели успешное наступление на захваченные японцами территории. Оставшиеся форпосты обороны Японии в южной части Тихого океана были уничтожены или обойдены силами Союзников, которые приближали общую победу в войне.[147]

Итоги битвы

Стратегические результаты

После победы в битве за Мидуэй США получили преимущество на Тихом океане. Тем не менее, этот факт не изменил хода войны. Только после побед Союзников на Гуадалканале и в Новой Гвинее японское наступление было остановлено и стратегическая инициатива перешла к Союзникам, как оказалось, до конца войны. Гуадалканальская кампания завершила все попытки японской экспансии и Союзники получили уверенное превосходство над врагом.[148] Несомненно, эта победа Союзников была первым шагом в ряду последующих побед, который закончился капитуляцией Японии и последующей оккупацией Японских островов.[149]

Политика США «приоритета европейского театра военных действий» изначально была построена на организации оборонительных мероприятий против японской экспансии, сконцентрировав основные ресурсы на войне с Германией. Тем не менее, аргументы адмирала Кинга в пользу наступления на Гуадалканал и его успешное воплощение убедили президента Франклина Рузвельта в том, что Тихоокеанский театр был незаслуженно обойдён вниманием. К концу 1942 года, когда стало понятно, что Япония проиграла битву за Гуадалканал, это стало серьёзным ударом для японских стратегических планов по защите империи и непредвиденным поражением от рук американцев и их союзников.[150]

Возможно, психологическая победа Союзников была даже важнее военной победы. На поле боя Союзники одержали победы над лучшими японскими сухопутными, морскими и воздушными силами. После Гуадалканала солдаты Союзников уже смотрели на японские вооружённые силы с меньшей опаской и не так благоговейно, как до него. Кроме того, Союзники смогли смотреть на окончательный результат войны в Тихом океане с большим оптимизмом.[151]

Некоторые японские политические и военные лидеры, в том числе Наоки Хосино, Осами Нагано и Торасиро Кавабэ, констатировали сразу после сражения за Гуадалканал, что это была критическая поворотная точка в войне. Кавабэ говорил: «Что касается поворотной точки [в войне], когда наши успехи завершились и мы стали терпеть поражения, я думаю, это был Гуадалканал.»[152]

Гуадалканал — это отныне не просто название острова. Это название кладбища японской армии.

генерал-майор Кавагути[153]

Ресурсы

Битва за Гуадалканал стала одной из первых длительных кампаний на Тихом океане, непосредственно связанной идущей одновременно кампанией на Соломоновых островах. Обе кампании были сражениями, в которых принимали участие тыловые службы воюющих сторон. Для США на первых порах требовалось обеспечить превосходство в воздушной транспортировке военных грузов. Потеря превосходства в воздухе заставила Японию перебрасывать подкрепления баржами, эсминцами и подводными лодками с весьма неубедительными результатами. В начале кампании американцы испытывали дефицит ресурсов, так как они понесли большие потери в крейсерах и авианосцах, до замены которых новыми строящимися кораблями должны были пройти ещё месяцы.[154]

Американский флот понёс настолько большие потери в личном составе во время кампании, что командование боялось публиковать цифры точных потерь ещё долгие годы. Тем не менее, по ходу продолжения кампании американский народ всё больше и больше узнавал о героизме американских солдат на Гуадалканале, и всё больше сил посылалось в район боевых действий. Главной проблемой для японцев стало то, что их военно-промышленный комплекс не мог обойти по производительности и трудовым ресурсам американскую индустрию. Поэтому по мере того, как во время кампании японцы тратили невозобновляемые ресурсы, американцы быстро замещали потери и даже усиливали свою мощь.[154]

Гуадалканальская кампания стоила Японии стратегических и материальных потерь, а также потерь людских ресурсов. Около 25000 опытных солдат погибло во время кампании. Недостаток ресурсов прямо повлиял на поражение японцев и отказ от их целей в Новой Гвинее. Япония также потеряла контроль над южными Соломоновыми островами и возможность перекрыть судоходство Союзников между США и Австралией. Главная японская база в Рабауле оказалась под угрозой со стороны авиации Союзников. Ещё важнее то, что японские сухопутные, воздушные и морские силы навсегда исчезли в джунглях Гуадалканала и окружающем его океане. Японские самолёты и корабли, сбитые и затонувшие во время кампании вместе с многоопытными ветеранами, особенно в авиации флота, так и не получили достойной замены, в отличие от Союзников.[149]

См. также

Напишите отзыв о статье "Битва за Гуадалканал"

Примечания

  1. Zimmerman, с. 173—175, документальное подтверждение об участии местных жителей Соломоновых островов в кампании [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/Guadalcanal/USMC-M-Guadalcanal-C.html]. Гуадалканал и другие Соломоновы острова находились в сфере политического влияния Великобритании во время Второй мировой войны за исключением Северных Соломоновых островов, включавших острова Бугенвиль и Бука, которые были частью мандата австралийской Папуа — Новой Гвинеи.
  2. Vava’u Press Ltd, Matangi Tonga Online, 2006 [www.matangitonga.to/scripts/artman/exec/view.cgi?archive=2&num=598] подтверждает, что 28 солдат из Тонга воевали на Гуадалканале, двое из них погибли в бою.
  3. Jersey, p. 356—358. На поздних этапах кампании американцам помогали фиджийские коммандос которыми командовали офицеры и сержанты Новозеландских экспедиционных войск.
  4. Frank, с. 57, 619—621 и Rottman, с. 64. Приблизительно 20 000 морских пехотинцев США и 40 000 солдат армии США были доставлены на Гуадалканал в разное время во время кампании.
  5. Rottman, с. 65. 31 400 солдат Императорской армии и 4 800 моряков [[Императорский флот Японии|]] были доставлены на Гуадалканалво время кампании. Джерси утверждает, что в общей сложности 50 000 японских военнослужащих армии и флота были отправлены на Гуадалканал и большая часть первоначального гарнизона численностью 1 000-2 000 человек была успешно эвакуирована в ноябре и декабре 1942 года кораблями Токийского экспресса (Jersey, с. 348—350).
  6. [www.mcu.usmc.mil/historydivision/Pages/Frequently_Requested/Marines_in_WWII/Guadalcanal.aspx Guadalcanal]
  7. Frank, с. 598—618 и Lundstrom, с. 456. 85 австралийцев погибли в бою у острова Саво. Количество погибших жителей Соломоновых островов неизвестно. Большая часть остальных, но не всех, погибших были американцы. Указанное количество включает погибших от всех причин, включая боевые действия, болезни и несчастные случаи. Потери включают 1 768 погибших на суше, 4 911 моряков и 420 авиаторов. Четыре члена экипажа самолёта попали в плен во время боя у островов Санта-Крус и пережили его. Неизвестное число других солдат, моряков и авиаторов по японским данным попали в плен во время кампании, не не пережили плен, даты и обстоятельства их смертей неизвестны (Jersey, с. 346, 449). Захваченные японские документы свидетельствуют, что двое попавших в плен морских пехотинца были повешены на деревьях и подверглись вивисекции пока ещё были живы и армейским хирургом (Clemens, с. 295). Число затонувших кораблей включает военные корабли и крупные вспомогательные суда. Число сбитых самолётов включает боевые потери и прочие потери.
  8. Frank, с. 598—618, Shaw, с. 52 и Rottman, с. 65. Количество погибших от всех причин, включая боевые действия, болезни и несчастные случаи. Потери включают 24 600-25 600 погибших на суше, 3 543 моряков и 2 300 авиаторов. Приблизительно 9 000 умерло от болезней. Большая часть попавших в плен были корейскими рабочими, которые входили в японское строительное произведение. Число затонувших кораблей включает военные корабли и крупные вспомогательные суда. Число сбитых самолётов включает боевые потери и прочие потери.
  9. [www.nationaldefense.ru/includes/periodics/armedforces/2013/0114/152610022/detail.shtml «Сторожевая башня» у пролива Железное Дно] // Национальная оборона / Главный редактор Игорь Коротченко. — 2015. — № 4, апрель.
  10. Keegan John. The Second World War. — Glenfield, Auckland 10, New Zealand: Hutchinson, 1989.
  11. Murray, с. 169—195.
  12. Murray, с. 196.
  13. Loxton, с. 3.
  14. Alexander, с. 72, Frank, с. 23-31, 129, 628; Smith, с. 5; Bullard, с. 119, Lundstrom, с. 39, Bullard, с. 127. Японские самолёты, предназначенные для Гуадалканала, должны были быть из 26-й воздушной флотилии, они впоследствии остались на базах в центральной части Тихого океана (Bullard).
  15. Bowen, James. [www.users.bigpond.com/pacificwar/GermanyFirst/GermanyFirst.html Despite Pearl Harbor, America adopts a 'Germany First' strategy]. — Pacific War Historical Society.
  16. Morison, c. 12, Frank, c. 15-16, Miller, Cartwheel, c. 5.
  17. Murray, с. 199—200; Jersey, с. 85; and Lundstrom, с. 5.
  18. Loxton, с. 5 и Miller, с. 11.
  19. Frank, с. 35-37, 53.
  20. Bullard, с. 122.
  21. Morison, с. 15 и McGee, с. 20-21.
  22. Frank, с. 57, 619—621.
  23. Ken Burns: The War, Epidsode 1. «Operation Shoestring» — игра слов, может переводиться как «Операция Шнурок» или «Малобюджетная операция»
  24. McGee, с. 21, Bullard, сс. 125—126. Несколько патрульных самолётов с Тулаги обнаружили район, где конвой сил вторжения шёл к южным Соломоновым островам, но потеряли контакт с американскими кораблями в связи со штормами и низкой облачностью (Bullard).
  25. Guadalcanal Echoes, Volume 21, No. 1 Winter 2009/2010 Edition, с 8, (Publication of the Guadalcanal Campaign Veterans, [American veterans group])
  26. Frank, с. 60; Jersey, с. 95. Силы вторжения, получившие кодовое обозначение Task Force 62, включали шесть тяжёлых крейсеров, два лёгких крейсера, 15 эсминцев, 13 транспортов, шесть грузовых судов, четыре эсминца-транспорта и пять тральщиков.
  27. Hammel, Carrier Clash, с. 46-47, Jersey, Hell’s Islands, с. 78 и Lundstrom, Guadalcanal Campaign, с. 38.
  28. Frank, с. 51.
  29. Frank, с. 50. Японский контингент состоял из японских и корейских строителей, а также подготовленных боевых подразделений.
  30. Shaw, с. 8-9 и McGee, с. 32-34.
  31. Frank, с. 79. Около 80 японцев смогло уйти на остров Флорида, где они были обнаружены и уничтожены патрулями морской пехоты в течение двух последующих месяцев.
  32. Jersey, с. 113—115, 190, 350; Morison, Struggle for Guadalcanal, с. 15, и Frank, Guadalcanal, с. 61-62 и 81.
  33. Loxton, с. 90-103.
  34. Frank, с. 80.
  35. Hammel, с. 99; и Loxton, с. 104-5. Loxton, Frank (с. 94) и Morison (с. 28) сообщают, что ситуация с горючим у Флетчера была далека от критической, но Флетчер использовал эту отговорку, чтобы оправдать собственный уход из зоны боевых действий.
  36. Hammel, с. 100.
  37. Morison, с. 31.
  38. Morison, с. 19-59.
  39. Smith, с. 14-15. В это время на Гуадалканале находилось только 10 819 морских пехотинцев (Frank, с. 125—127).
  40. Smith, с. 16-17.
  41. Shaw, с. 13.
  42. Smith, с. 20, 35-36.
  43. Zimmerman, с. 58-60; Smith, с. 35 и Jersey, с. 196—199. Готтж погиб одним из первых. Только трое смогли вернуться обратно к периметру Лунга. В бою было убито семь японцев. Подробнее об этом бое можно прочесть: Clark, Jack, "Goettge Patrol ", Pacific Wreck Database [www.pacificwrecks.com/people/veterans/clark.html#patrol] и [www.franklinfavorite.com/articles/stories/200211/07/guadalcanal11-7-02_features.html Broderson, Ben, «Franklin native recalls key WWII battle»] (недоступная ссылка с 06-09-2013 (3857 дней) — историякопия).
  44. Frank, с. 132—133; Jersey, с. 203; and Smith, с. 36-42. 500 японских солдат, участвовавших в боях, были из 84-го подразделения охраны, 11-го и 13-го строительных подразделений и из недавно прибывших подкреплений. После этих боёв японцы отошли вглубь к холмам во внутренней части острова.
  45. Shaw, с. 18.
  46. Штаб группировки ВМС Соломоновых островов находился на о-ве Трук
  47. Под командованием генерал-майора К. Кавагути
  48. Под командованием полковника К. Итики
  49. Miller, The First Offensive, с. 96
  50. Frank, с. 147.
  51. Smith, с. 88; Evans, с. 158; and Frank, с. 141—143. Полк Итики был назван по имени своего командира и входил в состав 7-й дивизии с Хоккайдо. Полк Аоба из 2-й дивизии получил название по замку Аоба в Сэндае, так как большая часть его солдат была из префектуры Мияги (Rottman, Japanese Army, с. 52). Полк Итики предназначался для захвата и оккупации атолла Мидуэй, но был отправлен обратно в Японию после поражения японцев в сражении у Мидуэя. В то время как некоторые историки пишут, что полк Итики находился на Труке, Р. Танака, в книге Эванса, отмечает, что он отправил полк Итики на Гуам после сражения у Мидуэя. Полк Итики был погружен на суда, но был перенаправлен на Трук после высадки Союзников на Гуадалканале.
  52. Этот бой описывается в истории боевых действий на Тихоокеанском ТВД как Бой у реки Тенару
  53. Frank, с. 156—158 & 681 и Smith, с. 43.
  54. Smith, с. 33-34.
  55. Zimmerman, с. 70 и Frank, с. 159.
  56. Hammel, с. 124—125, 157.
  57. Hara, с. 118—119 и Hough, с. 293. Неизвестно точно, но «много» морских пехотинцев из 5-й йокосуки погибло при затоплении их транспорта.
  58. Zimmerman, с. 74.
  59. Hough, с. 297.
  60. Frank, с. 194—213; and Lundstrom, с. 45. В сравнении с 560 милями (900 км), отделяющими мыс Лунга от Рабаула, Берлин находился в 460 милях (740 км) от авиабаз Союзников в восточной Англии. Позже адмирал флота США Уильям Ф. Хэлси отдал должное австралийским наблюдателям сказав: «Береговые наблюдатели спасли Гуадалканал, а Гуадалканал спас Океанию.» Смотри также: [www.arrl.org/news/features/2009/06/04/10861/?nc=1 Behind Enemy Lines: An Amateur Radio Operator’s Amazing Tale of Bravery] (недоступная ссылка с 06-09-2013 (3857 дней) — историякопия)
  61. Morison, и. 15 и Hough, с. 298.
  62. Smith, с. 103 и Hough, с. 298.
  63. Zimmerman, с. 78-79.
  64. Frank, Guadalcanal, с. 197.
  65. Smith, с. 79, 91-92 & 94-95.
  66. Griffith, с. 113 и Frank, сс. 198—199, 205 и 266. Термин «крысиная транспортировка» был связан с тем, что как и крысы, японские корабли действовали ночью. 35-я пехотная бригада, входившая в 18-ю дивизию, насчитывала 3 880 солдат и её центром был 124-й пехотный полк с различными вспомогательными подразделениями (Alexander, с. 139).
  67. Morison, с. 113—114.
  68. Frank, с. 201—203; Griffith, с. 116—124 и Smith, с. 87-112.
  69. Frank, с. 218—219.
  70. Frank, Guadalcanal, с. 219—220 и Smith, Bloody Ridge, с. 113—115 & 243. Большая часть солдат второго эшелона Итики была из города Асахикава. «Кума» — бурый медведь, который обитает на Хоккайдо.
  71. Frank, Guadalcanal, с. 220 и Smith, Bloody Ridge, с. 121.
  72. Zimmerman, с. 80 и Griffith, с. 125.
  73. Hough, с. 298—299; Frank, с. 221—222; Smith, с. 129 и Griffith, с. 129—130.
  74. Griffith, с. 130—132; Frank, с. 221—222 и Smith, с. 130.
  75. Frank, с. 223 & 225—226; Griffith, с. 132 & 134—135 и Smith, с. 130—131, 138.
  76. Smith, с. 161—167. Морские пехотинцы, которые окончательно остановили атаку Кокусё, возможно были из 11-го полка морской пехоты, их поддерживали также 1-й батальон пионеров и батальон амфибийной техники, а также солдаты Эдсона на хребте (Christ, с. 250, Smith, с. 167, Alexander, с. 179 и Frank, с. 235).
  77. Smith, с. 162—193; Frank, с. 237—246 и Griffith, с. 141—147.
  78. Griffith, с. 144 и Smith, с. 184—194.
  79. Smith, с. 197—198.
  80. Evans, с. 179—180; Frank, с. 247—252; Griffith, с. 156 и Smith, с. 198—200.
  81. Frank, с. 263.
  82. Frank, с. 264—265.
  83. Frank, с. 272.
  84. Griffith, с. 152; Frank, с. 224, 251—254, & 266; Jersey, с. 248—249 и Smith, с. 132 & 158.
  85. Smith, c. 204 и Frank, c. 270.
  86. Smith, с. 204—215, Frank, с. 269—274, Zimmerman, с. 96-101.
  87. Griffith, с. 169—176; Frank, с. 282—290 и Hough, с. 318—322.
  88. Frank, с. 290—291. 15 морских пехотинцев и три моряка флота США погибли вместе с катером Хиггинса, который перевозил их из Тулаги к бухте Эола. Одним из убитых японцев был "Исимото, " агент японской разведки, работавший на Соломоновых островах до войны и имевший отношение к убийству двух католических священников и двух монахинь в Тасимбоко 3 сентября 1942 года.
  89. Rottman, с. 61; Griffith, с. 152; Frank, с. 224, 251—254, 266—268, & 289—290; Dull, с. 225—226 и Smith, с. 132 & 158.
  90. Frank, Guadalcanal, с. 293; Cook, Cape Esperance, с. 19-20; Morison, Struggle for Guadalcanal, с. 147—148 и Dull, Imperial Japanese Navy, с. 225.
  91. Frank, с. 293—297; Morison, с. 147—149 и Dull, с. 225. Пока не все корабли TF64 были в распоряжении Скотта, соединение носило индекс TF64.2. Американские эсминцы из 12-го эскадрона, командир капитан Роберт Г. Тобин на Фаренхолт.
  92. Frank, с. 295—296; Hackett, HIJMS Aoba: Tabular Record of Movement; Morison, с. 149—151; D’Albas, с. 183; and Dull, с. 226.
  93. Frank, с. 299—324; Morison, с. 154—171 и Dull, с. 226—230.
  94. Frank, с. 313—315. 16-й полк входил в состав 2-й дивизии, 230-й полк входил в состав 38-й дивизии.
  95. Evans, с. 181—182; Frank, с. 315—320; Morison, с. 171—175. 2-й эскадрой эсминцев, обеспечивающей прикрытие линкоров, командовал Рэйдзо Танака.
  96. Frank, с. 319—321.
  97. Frank, с. 321—326; Hough, с. 327—328.
  98. Shaw, с. 34 и Rottman, с. 63.
  99. Rottman, с. 61; Frank, с. 289—340; Hough, с. 322—330; Griffith, с. 186—187; Dull, с. 226—230; Morison, с. 149—171. Японские войска, доставленные на Гуадалканал в этот раз, включали 2-ю (Сэндай) пехотную дивизию, два батальона 38-й пехотной дивизии и различные артиллерийские, танковые, инженерные и другие вспомогательные части. Силы Кавагути также включали остатки 3-го батальона 124-го пехотного полка, который первоначально входил в 35-ю пехотную бригаду, которая под командованием Кавагути сражалась в битве за хребет Эдсона.
  100. Miller, с. 155; Frank, с. 339—341; Hough, с. 330; Rottman, с. 62; Griffith, с. 187—188. Хякутакэ послал члена своего штаба, полковника Масанобу Цудзи, проконтролировать скорость передвижения 2-й дивизии по тропе и доложить ему, может ли наступление начаться по расписанию, 22 октября. Масанобу Цудзи идентифицируется некоторыми источниками как один из вероятных военных преступников, отличившихся при Батаанском марше смерти.
  101. Griffith, с. 193; Frank, с. 346—348; Rottman, с. 62.
  102. Hough, с. 332—333; Frank, с. 349—350; Rottman, с. 62-63; Griffith, с. 195—196; Miller, с. 157—158. Морские пехотинцы потеряли всего двоих убитыми в этом бою. Потери пехоты Накагумы не задокументированы, однако, согласно Фрэнку, «бесспорно крупные.» Гриффит пишет, что 600 из солдат Накагумы погибло. Только 17 из 44 бойцов 1-й отдельной танковой роты выжили в бою.
  103. Frank, с. 361—362.
  104. Hough, с. 336; Frank, с. 353—362; Griffith, с. 197—204; Miller, с. 147—151, 160—162; Lundstrom, с. 343—352.
  105. Frank, 363—406, 418, 424 и 553; Zimmerman, с. 122—123; Griffith, с. 204; Hough, с. 337; Rottman, с. 63.
  106. Morison, с. 199—207; Frank, с. 368—378; Dull, с. 235—237.
  107. Dull, с. 237—244; Frank, с. 379—403; Morison, с. 207—224.
  108. Hough, с. 343; Hammel, с. 135; Griffith, с. 214-15; Frank, с. 411; Anderson; Shaw, с. 40-41; Zimmerman, с. 130-31.
  109. Shaw, с. 40-41; Griffith, с. 215—218; Hough, с. 344—345; Zimmerman, с. 131—133; Frank, с. 412—420; Hammel, с. 138—139.
  110. Zimmerman, с. 133—138; Griffith, с. 217—219; Hough, с. 347—348; Frank, с. 414—418; Miller, с. 195—197; Hammel, с. 141; Shaw, с. 41-42; Jersey, с. 297 Согласно Джерси, высадившиеся японские солдаты, встретившиеся с Ханнекеном, были из 2-й роты 230-го пехотного полка под командованием лейтенанта Тамосу Синно и 6-й батареи 28-го полка горной артиллерии с двумя орудиями.
  111. Zimmerman, с. 133—141; Griffith, с. 217—223; Hough, с. 347—350; Frank, с. 414—423; Miller, с. 195—200; Hammel, с. 141—144; Shaw, с. 41-42; Jersey, с. 297—305.
  112. Peatross, с. 132—133; Frank, с. 420—421; Hoffman. Двумя ротами 2-го рейдерского батальона, отправленными в бухту Эола, были роты C и E. Строительные подразделения были переброшены впоследствии на мыс Коли, где они начали строительство вспомогательного аэродрома 3 декабря 1942 года. (Miller, с. 174.)
  113. Hough, с. 348—350; Shaw, с. 42-43; Frank, с. 420—424; Griffith, с. 246; Miller, с. 197—200; Zimmerman, с. 136—145, Jersey, с. 361.
  114. Frank, с. 420—421, 424-25, 493—497; Anderson; Hough, с. 350-58; Zimmerman, с. 150-52.
  115. Hammel, с. 41-46.
  116. Hammel, с. 93.
  117. Hammel, с. 37.
  118. Hammel, с. 38-39; Frank, с. 429—430. Американские подкрепления насчитывали 5500 человек и включали 1-й авиационно-инженерный батальон морской пехоты, подкрепления сухопутных и авиационных подразделений, 4-й батальон морской пехоты, два батальона 182-го пехотного полка, а также боеприпасы и продовольствие.
  119. Frank, с. 432; Hammel, с. 50-90.
  120. Hara, с. 137.
  121. Hammel, с. 92.
  122. Hammel, с. 99-107.
  123. Новолуние 8 ноября 1942 года, 15:19: НАСА, [eclipse.gsfc.nasa.gov/phase/phases1901.html Фазы луны: с 1901 до 2000]
  124. Frank, с. 428—461; Hammel, с. 103—401; Hara, с. 137—156.
  125. Frank, с. 465—474; Hammel, с. 298—345.
  126. Hammel, с. 349—395; Frank, с. 469—486.
  127. Frank, с. 484—488, 527; Hammel, с. 391—395.
  128. Dull, с. 261, Frank, с. 497—499. 24 декабря 8-й флот, 11-й воздушный флот и все японские морские силы в Новой Гвинее и на Соломоновых островах были объединены под единым командованием Дзюнъити Кусаки, получив название Юго-восточный флот.
  129. Evans, с. 197—198, Crenshaw, с. 136, Frank, с. 499—502.
  130. Hara, с. 160—161, Roscoe, с. 206, Dull, с. 262, Evans, с. 197—198, Crenshaw, с. 137, Toland, с. 419, Frank, с. 502, Morison, с. 295.
  131. Dull, с. 262—263, Evans, с. 198—199, Crenshaw, с. 137, Morison, с. 297, Frank, с. 502—504.
  132. Brown, с. 124—125, USSBS, с. 139, Roscoe, с. 206, Dull, с. 262, Crenshaw, с. 26-33, Kilpatrick, с. 139—142, Morison, с. 294—296, Frank, с. 504.
  133. Hara, с. 161—164, Dull, с. 265, Evans, с. 199—202, Crenshaw, с. 34, 63, 139—151, Morison, с. 297—305, Frank, с. 507—510.
  134. Dull, с. 265, Crenshaw, с. 56-66, Morison, с. 303—312, Frank, с. 510—515.
  135. Frank, Guadalcanal, с. 527.
  136. Dull, с. 266—267; Evans, с. 203—205; Morison, с. 318—319; Frank, с. 518—521.
  137. Jersey, с. 384, Frank, с. 536—538, Griffith, с. 268, Hayashi, с. 62-64, Toland, с. 426.
  138. Hayashi, с. 62-64, Griffith, с. 268, Frank, с. 539, Toland, с. 426. Во время совещания с Сугиямой и Нагано Император спросил Нагано: «Почему американцы всего за несколько дней построили авиабазу, в то время как японцы потратили на это более месяца?» (Японский флот предварительно оккупировал остров и начал строительство аэродрома). Нагано извинился и ответил, что американцы использовали технику, в то время как японцы должны были полагаться только на ручной труд. (Toland, с. 426.)
  139. Frank, с. 247—252, 293, 417—420, 430—431, 521—522, 529 Griffith, с. 156, 257—259, 270, Miller, с. 143, 173—177, 183, 189, 213—219, Jersey, с. 304—305, 345—346, 363, 365, Hough, с. 360—362, Shaw, с. 46-47, Zimmerman, с. 156—157, 164. Пехотные полки дивизии Америкал были подразделениями Национальной гвардии. 164-й полк был из Северной Дакоты, 182-й из Массачусетса, 132-й из Иллинойса. 147-й полк первоначально входил в 37-ю пехотную дивизию. В течение времени пребывания на Гуадалканале 1-я дивизия морской пехоты потеряла 650 убитыми, 31 пропавшими без вести, 1 278 ранеными и 8 580 страдавшими от различных болезней, главным образом от малярии. 2-й полк морской пехоты прибыл на Гуадалканал вместе с большей частью 1-й дивизии морской пехоты, но остался, присоединившись к частям 2-й дивизии морской пехоты. 35-й полк 25-й пехотной дивизии прибыл на Гуадалканал 17 декабря, 27-й полк — 1 января, а 161-й полк 4 января. Штаб 2-й дивизии морской пехоты, 6-й полк морской пехоты и различные подразделения тяжёлого вооружения и вспомогательные подразделения морской пехоты также прибыли 4 и 6 января. Генерал-майор армии США Джон Марстон, командующий 2-й дивизией морской пехоты, остался в Новой Зеландии, так как в это время он был старше Патча по званию. Вместо него бригадный генерал Альфонс Де Карре принял командование 2-й дивизией морской пехоты на Гуадалканале. Общая численность морских пехотинцев на Гуадалканале и Тулаги на 6 января 1943 года составила 18 383.
  140. Frank, с. 529—534, Miller, с. 231—237, 244, 249—252, Jersey, с. 350—351, Anderson, Hough, с. 363—364, Griffith, с. 263—265.
  141. Frank, с. 563—567, Miller, с. 290—305, Jersey, с. 367—371.
  142. Miller, с. 338, Frank, с. 540—560, Morison, с. 333—339, Rottman, с. 64, Griffith, с. 269—279, Jersey, с. 384—388, Hayashi, с. 64.
  143. Hough, с. 367—368, Frank, с. 568—576, Miller, с. 319—342, Morison, с. 342—350. После выгрузки грузов американские транспорты эвакуировали 2-й полк морской пехоты с острова. 2-й полк морской пехоты находился на острове с начала кампании.
  144. Frank, с. 582—588, 757—758, Jersey, с. 376—378, Morison, с. 364—368, Miller, с. 343—345, Zimmerman, с. 162, Dull, с. 268.
  145. Frank, с. 589—597, Jersey, с. 378—383, 383, 400—401, Miller с. 342—348.
  146. U.S. Navy, Building the Navy’s Bases in World War II, с. 246—256.
  147. Hough, с. 374, Zimmerman, с. 166.
  148. Willmott, Barrier and the Javelin, сс.522-523; Parshall and Tully, Shattered Sword, сс.416-430.
  149. 1 2 Hough, с. 372, Miller, с. 350, Zimmerman, с. 166.
  150. Willmott H. P. American Offensives in the Pacific // World War II / Dennis Cowe. — London: Dorling Kindersley, 2006. — P. g. 208. — ISBN 1405312629.;Miller, с. 350, Shaw, с. 52, Alexander, с. 81.
  151. Murray, с. 215.
  152. Zimmerman, с. 167.
  153. Robert Heinl. Dictionary of Military and Naval Quotations. — Naval Institute Press, 1966. — С. 137.
  154. 1 2 Murray, с. 215, Hough, с. 372.

Литература

  • Alexander Joseph H. Edson's Raiders: The 1st Marine Raider Battalion in World War II. — Naval Institute Press, 2000. — ISBN 1-55750-020-7.
  • Bergerud Eric M. Touched with Fire: The Land War in the South Pacific. — Penguin, 1997. — ISBN 0-14-024696-7.
  • Clemens Martin. Alone on Guadalcanal: A Coastwatcher's Story. — Bluejacket Books, 2004 (reissue). — ISBN 1-59114-124-9.
  • Crenshaw Russell Sydnor. South Pacific Destroyer: The Battle for the Solomons from Savo Island to Vella Gulf. — Naval Institute Press, 1998. — ISBN 1-55750-136-X.
  • Dull Paul S. A Battle History of the Imperial Japanese Navy, 1941-1945. — Naval Institute Press, 1978. — ISBN 0-87021-097-1.
  • Evans David C. The Struggle for Guadalcanal // The Japanese Navy in World War II: In the Words of Former Japanese Naval Officers. — Annapolis, Maryland: Naval Institute Press, 1986 (2nd Edition). — ISBN 0-87021-316-4.
  • Frank Richard. Guadalcanal: The Definitive Account of the Landmark Battle. — New York: Random House, 1990. — ISBN 0-394-58875-4.
  • Gilbert Oscar E. Marine Tank Battles of the Pacific. — Combined Publishing, 2001. — ISBN 1-58097-050-8.
  • Griffith Samuel B. The Battle for Guadalcanal. — Champaign, Illinois, USA: University of Illinois Press, 1963. — ISBN 0-252-06891-2.
  • Hadden, Robert Lee. 2007. [handle.dtic.mil/100.2/ADA472656 «The Geology of Guadalcanal: a Selected Bibliography of the Geology, Natural History, and the History of Guadalcanal.»] Alexandria, VA: Topographic Engineering Center. 360 pages. Lists sources of information regarding the bodies of the US Marines of the Lt Col. Frank B. Goettge Reconnaissance patrol that was ambushed in August 1942.
  • Hammel Eric. Carrier Clash: The Invasion of Guadalcanal & The Battle of the Eastern Solomons August 1942. — St. Paul, MN, USA: Zenith Press, 1999. — ISBN 0760320527.
  • Hammel Eric. Carrier Strike: The Battle of the Santa Cruz Islands, October 1942. — Pacifica Press, 1999. — ISBN 0-935553-37-1.
  • Hara Tameichi. Japanese Destroyer Captain. — New York & Toronto: Ballantine Books, 1961. — ISBN 0-345-27894-1.
  • Hayashi Saburo. Kogun: The Japanese Army in the Pacific War. — Marine Corps. Association, 1959. — ISBN ASIN B000ID3YRK.
  • Jersey Stanley Coleman. Hell's Islands: The Untold Story of Guadalcanal. — College Station, Texas: Texas A&M University Press, 2008. — ISBN 1-58544-616-5.
  • Kilpatrick C. W. Naval Night Battles of the Solomons. — Exposition Press, 1987. — ISBN 0-682-40333-4.
  • Loxton Bruce. The Shame of Savo: Anatomy of a Naval Disaster. — Australia: Allen & Unwin Pty Ltd, 1997. — ISBN 1-86448-286-9.
  • Lundstrom John B. [books.google.com/books?id=xtaTS-POl-UC&printsec=frontcover&source=gbs_navlinks_s#v=onepage&q=&f=false The First Team And the Guadalcanal Campaign: Naval Fighter Combat from August to November 1942]. — Naval Institute Press, 2005 (New edition). — ISBN 1-59114-472-8.
  • Manchester William. Goodbye, Darkness A Memoir of the Pacific. — Boston: Little, Brown, and Company, 1979. — ISBN 0-316-54501-5.
  • McGee William L. The Solomons Campaigns, 1942-1943: From Guadalcanal to Bougainville--Pacific War Turning Point, Volume 2 (Amphibious Operations in the South Pacific in WWII). — BMC Publications, 2002. — ISBN 0-9701678-7-3.
  • Miller Thomas G. Cactus Air Force. — Admiral Nimitz Foundation, 1969. — ISBN 0-934841-17-9.
  • Morison Samuel Eliot. The Struggle for Guadalcanal, August 1942 – February 1943, vol. 5 of History of United States Naval Operations in World War II. — Boston: Little, Brown and Company, 1958. — ISBN 0-316-58305-7.
  • Murray Williamson. A War To Be Won: Fighting the Second World War. — United States of America: Belknap Press, 2001. — ISBN 0-674-00680-1.
  • Peatross Oscar F. Bless 'em All: The Raider Marines of World War II. — Review, 1995. — ISBN 0965232506.
  • Rottman Gordon L. Japanese Army in World War II: The South Pacific and New Guinea, 1942-43. — Oxford and New York: Osprey, 2005. — ISBN 1-84176-870-7.
  • Smith Michael T. Bloody Ridge: The Battle That Saved Guadalcanal. — New York: Pocket, 2000. — ISBN 0-7434-6321-8.
  • Toland John. The Rising Sun: The Decline and Fall of the Japanese Empire, 1936-1945. — New York: The Modern Library, 2003 (1970). — ISBN 0-8129-6858-1.

Ссылки

  • Anderson Charles R. [www.history.army.mil/brochures/72-8/72-8.htm Guadalcanal]. — United States Army Center of Military History, 1993.
  • Bullard Steven (translator). [ajrp.awm.gov.au/ajrp/ajrp2.nsf/088031725e4569e4ca256f4f00126373/1fcb61d633972daaca257291000abf44?OpenDocument Japanese army operations in the South Pacific Area New Britain and Papua campaigns, 1942–43]. — Canberra: Australian War Memorial, 2007. — ISBN 9780975190487.
  • Hough, Frank O.; Ludwig, Verle E., and Shaw, Henry I., Jr. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/I/index.html Pearl Harbor to Guadalcanal]. History of U.S. Marine Corps Operations in World War II (Unknown date). Проверено 16 мая 2006. [www.webcitation.org/614JvWYnk Архивировано из первоисточника 20 августа 2011].
  • Miller, John, Jr. [www.ibiblio.org/hyperwar/USA/USA-P-Rabaul/index.html Cartwheel: The Reduction of Rabaul]. United States Army in World War II: The War in the Pacific 418. Office of the Chief of Military History, U.S. Department of the Army (1959). Проверено 20 октября 2006. [www.webcitation.org/65Z8Uhl6n Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • Miller John Jr. [www.history.army.mil/books/wwii/GuadC/GC-fm.htm Guadalcanal: The First Offensive]. — United States Army Center of Military History, 1995.
  • Parshall, Jon; Bob Hackett, Sander Kingsepp, & Allyn Nevitt. [www.combinedfleet.com/kaigun.htm Imperial Japanese Navy Page (Combinedfleet.com)]. Проверено 14 июня 2006. [www.webcitation.org/65Z8VD38b Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • Shaw, Henry I. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-C-Guadalcanal/index.html First Offensive: The Marine Campaign For Guadalcanal]. Marines in World War II Commemorative Series (1992). Проверено 25 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8Vw8Gh Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • U.S. Navy [www.ibiblio.org/hyperwar/USN/Building_Bases/bases-25.html Chapter XXV: Campaign in the Solomons]. Building the Navy's Bases in World War II: History of the Bureau of Yards and Docks and the Civil Engineer Corps, 1940-1946. U.S. Department of the Navy, Bureau of Yards and Docks. Проверено 8 декабря 2006. [www.webcitation.org/65Z8X58Nz Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • Zimmerman, John L. [www.ibiblio.org/hyperwar/USMC/USMC-M-Guadalcanal.html The Guadalcanal Campaign]. Marines in World War II Historical Monograph (1949). Проверено 4 июля 2006. [www.webcitation.org/65Z8XiCgk Архивировано из первоисточника 19 февраля 2012].
  • [www.army.mil/cmh-pg/brochures/72-8/72-8.htm Anderson, Charles R. (1993). GUADALCANAL (брошюра). U.S. GOVERNMENT PRINTING OFFICE]  (англ.)
  • [militera.lib.ru/h/morozov_granovsky/02.html Морозов М. Э. — Гуадалканал].
  • [militera.lib.ru/h/sherman/index.html Шерман Ф. — Война на Тихом океане. Авианосцы в бою]
  • [militera.lib.ru/h/nimitz_potter/index.html Нимиц Ч.У, Поттер Э. Б. Война на море (1939—1945).]

Отрывок, характеризующий Битва за Гуадалканал

Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
Пьер продолжал по французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически нежное выражение, и он протянул руку.
– Vous m'avez sauve la vie! Vous etes Francais, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз,] – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m r Ramball'я capitaine du 13 me leger [мосье Рамбаля, капитана 13 го легкого полка] – было, без сомнения, самым великим делом.
Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.
– Je suis Russe, [Я русский,] – быстро сказал Пьер.
– Ти ти ти, a d'autres, [рассказывайте это другим,] – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout a l'heure vous allez me conter tout ca, – сказал он. – Charme de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [Сейчас вы мне все это расскажете. Очень приятно встретить соотечественника. Ну! что же нам делать с этим человеком?] – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
– Vous m'avez sauve la vie. Vous etes Francais. Vous me demandez sa grace? Je vous l'accorde. Qu'on emmene cet homme, [Вы спасли мне жизнь. Вы француз. Вы хотите, чтоб я простил его? Я прощаю его. Увести этого человека,] – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
– On vous demandera quand on aura besoin de vous, [Когда будет нужно, вас позовут,] – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
– Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut il vous l'apporter? [Капитан у них в кухне есть суп и жареная баранина. Прикажете принести?]
– Oui, et le vin, [Да, и вино,] – сказал капитан.


Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
– Francais ou prince russe incognito, [Француз или русский князь инкогнито,] – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie je vous offre mon amitie. Un Francais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amitie. Je ne vous dis que ca. [Я обязан вам жизнью, и я предлагаю вам дружбу. Француз никогда не забывает ни оскорбления, ни услуги. Я предлагаю вам мою дружбу. Больше я ничего не говорю.]
В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
– Capitaine Ramball du treizieme leger, decore pour l'affaire du Sept, [Капитан Рамбаль, тринадцатого легкого полка, кавалер Почетного легиона за дело седьмого сентября,] – отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez vous bien me dire a present, a qui' j'ai l'honneur de parler aussi agreablement au lieu de rester a l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [Будете ли вы так добры сказать мне теперь, с кем я имею честь разговаривать так приятно, вместо того, чтобы быть на перевязочном пункте с пулей этого сумасшедшего в теле?]
Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
– De grace, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous etes officier… officier superieur, peut etre. Vous avez porte les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout a vous. Vous etes gentilhomme? [Полноте, пожалуйста. Я понимаю вас, вы офицер… штаб офицер, может быть. Вы служили против нас. Это не мое дело. Я обязан вам жизнью. Мне этого довольно, и я весь ваш. Вы дворянин?] – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapteme, s'il vous plait? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous… Parfait. C'est tout ce que je desire savoir. [Ваше имя? я больше ничего не спрашиваю. Господин Пьер, вы сказали? Прекрасно. Это все, что мне нужно.]
Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! [чудесно, превосходно!] Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
– Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fiere chandelle de m'avoir sauve… de cet enrage… J'en ai assez, voyez vous, de balles dans le corps. En voila une (on показал на бок) a Wagram et de deux a Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. – Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher. C'est a la grande bataille du 7 a la Moskowa que j'ai recu ca. Sacre dieu, c'etait beau. Il fallait voir ca, c'etait un deluge de feu. Vous nous avez taille une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme. Et, ma parole, malgre l'atoux que j'y ai gagne, je serais pret a recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ca. [Да, мой любезный господин Пьер, я обязан поставить за вас добрую свечку за то, что вы спасли меня от этого бешеного. С меня, видите ли, довольно тех пуль, которые у меня в теле. Вот одна под Ваграмом, другая под Смоленском. А эта нога, вы видите, которая не хочет двигаться. Это при большом сражении 7 го под Москвою. О! это было чудесно! Надо было видеть, это был потоп огня. Задали вы нам трудную работу, можете похвалиться. И ей богу, несмотря на этот козырь (он указал на крест), я был бы готов начать все снова. Жалею тех, которые не видали этого.]
– J'y ai ete, [Я был там,] – сказал Пьер.
– Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous etes de fiers ennemis, tout de meme. La grande redoute a ete tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cranement payer. J'y suis alle trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous etions sur les canons et trois fois on nous a culbute et comme des capucins de cartes. Oh!! c'etait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ete superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme a une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y connait a crie: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! – сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voila les Francais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [Ба, в самом деле? Тем лучше. Вы лихие враги, надо признаться. Хорошо держался большой редут, черт возьми. И дорого же вы заставили нас поплатиться. Я там три раза был, как вы меня видите. Три раза мы были на пушках, три раза нас опрокидывали, как карточных солдатиков. Ваши гренадеры были великолепны, ей богу. Я видел, как их ряды шесть раз смыкались и как они выступали точно на парад. Чудный народ! Наш Неаполитанский король, который в этих делах собаку съел, кричал им: браво! – Га, га, так вы наш брат солдат! – Тем лучше, тем лучше, господин Пьер. Страшны в сражениях, любезны с красавицами, вот французы, господин Пьер. Не правда ли?]
До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
– A propos, dites, donc, est ce vrai que toutes les femmes ont quitte Moscou? Une drole d'idee! Qu'avaient elles a craindre? [Кстати, скажите, пожалуйста, правда ли, что все женщины уехали из Москвы? Странная мысль, чего они боялись?]
– Est ce que les dames francaises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [Разве французские дамы не уехали бы из Парижа, если бы русские вошли в него?] – сказал Пьер.
– Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle la, – проговорил он. – Paris? Mais Paris Paris… [Ха, ха, ха!.. А вот сказал штуку. Париж?.. Но Париж… Париж…]
– Paris la capitale du monde… [Париж – столица мира…] – сказал Пьер, доканчивая его речь.
Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
– Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous etes Russe, j'aurai parie que vous etes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce… [Ну, если б вы мне не сказали, что вы русский, я бы побился об заклад, что вы парижанин. В вас что то есть, эта…] – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
– J'ai ete a Paris, j'y ai passe des annees, [Я был в Париже, я провел там целые годы,] – сказал Пьер.
– Oh ca se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne connait pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ca se sent a deux lieux. Paris, s'est Talma, la Duschenois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n'y a qu'un Paris au monde. Vous avez ete a Paris et vous etes reste Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [О, это видно. Париж!.. Человек, который не знает Парижа, – дикарь. Парижанина узнаешь за две мили. Париж – это Тальма, Дюшенуа, Потье, Сорбонна, бульвары… Во всем мире один Париж. Вы были в Париже и остались русским. Ну что же, я вас за то не менее уважаю.]
Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
– Pour en revenir a vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue idee d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'armee francaise est a Moscou. Quelle chance elles ont manque celles la. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilises vous devriez nous connaitre mieux que ca. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons a connaitre. Et puis l'Empereur! [Но воротимся к вашим дамам: говорят, что они очень красивы. Что за дурацкая мысль поехать зарыться в степи, когда французская армия в Москве! Они пропустили чудесный случай. Ваши мужики, я понимаю, но вы – люди образованные – должны бы были знать нас лучше этого. Мы брали Вену, Берлин, Мадрид, Неаполь, Рим, Варшаву, все столицы мира. Нас боятся, но нас любят. Не вредно знать нас поближе. И потом император…] – начал он, но Пьер перебил его.
– L'Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. – Est ce que l'Empereur?.. [Император… Что император?..]
– L'Empereur? C'est la generosite, la clemence, la justice, l'ordre, le genie, voila l'Empereur! C'est moi, Ram ball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j'etais son ennemi il y a encore huit ans. Mon pere a ete comte emigre… Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoigne. Je n'ai pas pu resister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une litiere de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voila un souverain, et je me suis donne a lui. Eh voila! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des siecles passes et a venir. [Император? Это великодушие, милосердие, справедливость, порядок, гений – вот что такое император! Это я, Рамбаль, говорю вам. Таким, каким вы меня видите, я был его врагом тому назад восемь лет. Мой отец был граф и эмигрант. Но он победил меня, этот человек. Он завладел мною. Я не мог устоять перед зрелищем величия и славы, которым он покрывал Францию. Когда я понял, чего он хотел, когда я увидал, что он готовит для нас ложе лавров, я сказал себе: вот государь, и я отдался ему. И вот! О да, мой милый, это самый великий человек прошедших и будущих веков.]
– Est il a Moscou? [Что, он в Москве?] – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
– Non, il fera son entree demain, [Нет, он сделает свой въезд завтра,] – сказал он и продолжал свои рассказы.
Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
Капитан велел позвать к себе старшего унтер офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд, Пьер, знавший по немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие то приказания.
Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что то, вошел в комнату.
Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
«Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой то забавной выдумке.
– Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave garcon, s'il en fut. Mais Allemand. [Прелестно, полковник этих вюртембергцев! Он немец; но славный малый, несмотря на это. Но немец.]
Он сел против Пьера.
– A propos, vous savez donc l'allemand, vous? [Кстати, вы, стало быть, знаете по немецки?]
Пьер смотрел на него молча.
– Comment dites vous asile en allemand? [Как по немецки убежище?]
– Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft. [Убежище? Убежище – по немецки – Unterkunft.]
– Comment dites vous? [Как вы говорите?] – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
– Unterkunft, – повторил Пьер.
– Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fieres betes. N'est ce pas, monsieur Pierre? [Экие дурни эти немцы. Не правда ли, мосье Пьер?] – заключил он.
– Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n'est ce pas? Morel, va nous chauffer encore une pelilo bouteille. Morel! [Ну, еще бутылочку этого московского Бордо, не правда ли? Морель согреет нам еще бутылочку. Морель!] – весело крикнул капитан.
Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
– Eh bien, nous sommes tristes, [Что же это, мы грустны?] – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai je fait de la peine? Non, vrai, avez vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut etre rapport a la situation? [Может, я огорчил вас? Нет, в самом деле, не имеете ли вы что нибудь против меня? Может быть, касательно положения?]
Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
– Parole d'honneur, sans parler de ce que je vous dois, j'ai de l'amitie pour vous. Puis je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C'est a la vie et a la mort. C'est la main sur le c?ur que je vous le dis, [Честное слово, не говоря уже про то, чем я вам обязан, я чувствую к вам дружбу. Не могу ли я сделать для вас что нибудь? Располагайте мною. Это на жизнь и на смерть. Я говорю вам это, кладя руку на сердце,] – сказал он, ударяя себя в грудь.
– Merci, – сказал Пьер. Капитан посмотрел пристально на Пьера так же, как он смотрел, когда узнал, как убежище называлось по немецки, и лицо его вдруг просияло.
– Ah! dans ce cas je bois a notre amitie! [А, в таком случае пью за вашу дружбу!] – весело крикнул он, наливая два стакана вина. Пьер взял налитой стакан и выпил его. Рамбаль выпил свой, пожал еще раз руку Пьера и в задумчиво меланхолической позе облокотился на стол.
– Oui, mon cher ami, voila les caprices de la fortune, – начал он. – Qui m'aurait dit que je serai soldat et capitaine de dragons au service de Bonaparte, comme nous l'appellions jadis. Et cependant me voila a Moscou avec lui. Il faut vous dire, mon cher, – продолжал он грустным я мерным голосом человека, который сбирается рассказывать длинную историю, – que notre nom est l'un des plus anciens de la France. [Да, мой друг, вот колесо фортуны. Кто сказал бы мне, что я буду солдатом и капитаном драгунов на службе у Бонапарта, как мы его, бывало, называли. Однако же вот я в Москве с ним. Надо вам сказать, мой милый… что имя наше одно из самых древних во Франции.]
И с легкой и наивной откровенностью француза капитан рассказал Пьеру историю своих предков, свое детство, отрочество и возмужалость, все свои родственныеимущественные, семейные отношения. «Ma pauvre mere [„Моя бедная мать“.] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе.
– Mais tout ca ce n'est que la mise en scene de la vie, le fond c'est l'amour? L'amour! N'est ce pas, monsieur; Pierre? – сказал он, оживляясь. – Encore un verre. [Но все это есть только вступление в жизнь, сущность же ее – это любовь. Любовь! Не правда ли, мосье Пьер? Еще стаканчик.]
Пьер опять выпил и налил себе третий.
– Oh! les femmes, les femmes! [О! женщины, женщины!] – и капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал говорить о любви и о своих любовных похождениях. Их было очень много, чему легко было поверить, глядя на самодовольное, красивое лицо офицера и на восторженное оживление, с которым он говорил о женщинах. Несмотря на то, что все любовные истории Рамбаля имели тот характер пакостности, в котором французы видят исключительную прелесть и поэзию любви, капитан рассказывал свои истории с таким искренним убеждением, что он один испытал и познал все прелести любви, и так заманчиво описывал женщин, что Пьер с любопытством слушал его.
Очевидно было, что l'amour, которую так любил француз, была ни та низшего и простого рода любовь, которую Пьер испытывал когда то к своей жене, ни та раздуваемая им самим романтическая любовь, которую он испытывал к Наташе (оба рода этой любви Рамбаль одинаково презирал – одна была l'amour des charretiers, другая l'amour des nigauds) [любовь извозчиков, другая – любовь дурней.]; l'amour, которой поклонялся француз, заключалась преимущественно в неестественности отношений к женщине и в комбинация уродливостей, которые придавали главную прелесть чувству.
Так капитан рассказал трогательную историю своей любви к одной обворожительной тридцатипятилетней маркизе и в одно и то же время к прелестному невинному, семнадцатилетнему ребенку, дочери обворожительной маркизы. Борьба великодушия между матерью и дочерью, окончившаяся тем, что мать, жертвуя собой, предложила свою дочь в жены своему любовнику, еще и теперь, хотя уж давно прошедшее воспоминание, волновала капитана. Потом он рассказал один эпизод, в котором муж играл роль любовника, а он (любовник) роль мужа, и несколько комических эпизодов из souvenirs d'Allemagne, где asile значит Unterkunft, где les maris mangent de la choux croute и где les jeunes filles sont trop blondes. [воспоминаний о Германии, где мужья едят капустный суп и где молодые девушки слишком белокуры.]
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de c?ur [парижанку сердцем]), в то время как сам поступил во французскую службу. Капитан был счастлив, обворожительная полька хотела бежать с ним; но, движимый великодушием, капитан возвратил мужу жену, при этом сказав ему: «Je vous ai sauve la vie et je sauve votre honneur!» [Я спас вашу жизнь и спасаю вашу честь!] Повторив эти слова, капитан протер глаза и встряхнулся, как бы отгоняя от себя охватившую его слабость при этом трогательном воспоминании.
Слушая рассказы капитана, как это часто бывает в позднюю вечернюю пору и под влиянием вина, Пьер следил за всем тем, что говорил капитан, понимал все и вместе с тем следил за рядом личных воспоминаний, вдруг почему то представших его воображению. Когда он слушал эти рассказы любви, его собственная любовь к Наташе неожиданно вдруг вспомнилась ему, и, перебирая в своем воображении картины этой любви, он мысленно сравнивал их с рассказами Рамбаля. Следя за рассказом о борьбе долга с любовью, Пьер видел пред собою все малейшие подробности своей последней встречи с предметом своей любви у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния; он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь ему казалось, что встреча эта имела что то очень значительное и поэтическое.
«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», – слышал он теперь сказанные сю слова, видел пред собой ее глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос… и что то трогательное, умиляющее представлялось ему во всем этом.
Окончив свой рассказ об обворожительной польке, капитан обратился к Пьеру с вопросом, испытывал ли он подобное чувство самопожертвования для любви и зависти к законному мужу.
Вызванный этим вопросом, Пьер поднял голову и почувствовал необходимость высказать занимавшие его мысли; он стал объяснять, как он несколько иначе понимает любовь к женщине. Он сказал, что он во всю свою жизнь любил и любит только одну женщину и что эта женщина никогда не может принадлежать ему.
– Tiens! [Вишь ты!] – сказал капитан.
Потом Пьер объяснил, что он любил эту женщину с самых юных лет; но не смел думать о ней, потому что она была слишком молода, а он был незаконный сын без имени. Потом же, когда он получил имя и богатство, он не смел думать о ней, потому что слишком любил ее, слишком высоко ставил ее над всем миром и потому, тем более, над самим собою. Дойдя до этого места своего рассказа, Пьер обратился к капитану с вопросом: понимает ли он это?
Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все таки просит продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он. Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда то вдаль, рассказал всю свою историю: и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе, скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета, которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два француза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.