Якопетти, Гуалтьеро

Гуалтьеро Якопетти
Gualtiero Jacopetti
Дата рождения:	4 сентября 1919(1919-09-04)
Место рождения:	Барга, Тоскана, Италия
Дата смерти:	17 августа 2011(2011-08-17) (91 год)
Место смерти:	Рим, Италия
Гражданство:	Италия Италия
Профессия:	кинорежиссёр
Карьера:	1962—1975
Направление:	документальное кино
IMDb:	0415059

Гуалтьеро Якопетти (итал. Gualtiero Jacopetti; 4 сентября 1919, Барга, Тоскана, Италия — 17 августа 2011, Рим, Италия) — итальянский режиссёр документального кино, журналист.

Биография

Ранние годы

Гуалтьеро Якопетти родился 4 сентября 1919 года в коммуне Барга на северо-западе Италии. Во время Второй мировой войны сражался в движении сопротивления против итальянских фашистов. После неё, по совету своего друга и наставника Индро Монтанелли, начал работать журналистом. В 1953 году стал одним из основателей влиятельного либерального еженедельника «Cronache», однако, издание вскоре было закрыто за публикацию откровенных фотографий Софи Лорен. Более того, Якопетти был приговорён к году тюрьмы за распространение порнографии. Впоследствии он работал рядовым журналистом, редактором новостей, актёром и режиссёром короткометражных фильмов. Сотрудничал в написании сценариев с режиссёрами Рене Клеманом и Алессандро Блазетти.

Карьера в кино

В 1960 году он обратился к своим коллегам Франко Проспери и Паоло Кавара с идеей создания «анти-документального фильма». Через два года состоялась премьера картины «Mondo cane» (рус. Собачий мир). Она имела шумный успех у зрителя и дала название целому направлению в документальном кино (Мондо или Shockumentary). При этом лента не получила ни одной профессиональной награды за художественные достижения (не принимая в расчёт национальную премию «Давид ди Донателло» лучшему продюсеру), но была удостоена двух престижных номинаций: на Золотую пальмовую ветвь Каннского кинофестиваля и на премию «Оскар» за лучшую песню к фильму в год своей премьеры в США (1963). Успех «Mondo cane» вдохновил не только последователей и подражателей. Сами авторы продолжили развитие стилистики в картинах «Женщина в мире…» (итал. La Donna nel mondo…, 1963 год), «Собачий мир 2» (итал. Mondo Cane 2, 1963 год), «Прощай, Африка» (итал. Africa addio, 1965 год) и ряде других.

1971 году Якопетти и Проспери сняли псевдодокументальный фильм «Прощай, дядя Том» (итал. Africa addio), который получил чрезвычайно негативные отзывы критиков. После ещё двух не успешных проектов в кинематографе Гуалтьеро Якопетти вернулся к работе в печатных СМИ.

Смерть

Якопетти умер 17 августа 2011 года в возрасте 91 года. Он завещал, чтобы его похоронили рядом со своей возлюбленной — английской актрисой Белиндой Ли, которая погибла в 1961 году в автомобильной аварии по дороге из Лас-Вегаса в Лос-Анджелес. Сам Якопетти тогда был только ранен.

Критика творчества

Одним из первых негативную критику работам Якопетти дал американский киновед Роджер Эберт. Начав с фильма «Прощай, дядя Том», он назвал его самым отвратным и презрительным оскорблением документального кино, которое злорадствует над человеческой деградацией. Если первой картине постановщика «Собачий мир» удалось ввести в заблуждение нескольких критиков из наиболее бездарных, неспособных отличить постановочных сцен от хроникальных, то вторая — «Женщина в мире…», снята лишь для тех, «кому нравятся эпизоды женской борьбы в грязи под вопли пьяных нацистов». Фильм «Прощай, Африка» назван критиком жестоким, нечестным и откровенно расистским. Гуалтьеро Якопетти в ряде интервью отвечал позже на эти комментарии, что Роджер Эберт видел лишь копию фильма, которая была перемонтирована для американской аудитории, а это было произведено без согласия итальянских кинематографистов (например, оригинальное название изменено на «Africa: Blood and Guts» (≈ «Африка: Кровь и Кишки»). Кроме того, неудачный перевод на английский, пренебрежение к оттенкам итальянского языка привели, по мнению Якопетти, к полному извращению первоначальной идеи картин.

Крайне негативной оценки всех лент Гуалтьеро Якопетти придерживается российский критик Михаил Трофименков. Он считает их пасквилем на не состоявшийся «документальный жанр» итальянского кино. Рассматривая попытку других критиков оценить «Собачий мир» и «Прощай, дядя Том» как антибуржуазное, нигилистическое кино, он вспоминает, что даже официальные деятели культуры СССР, когда шла речь о «революционности» фильмов Якопетти, делали оговорку, что последний — лишь «коммерческая эксплуатация бунтарских настроений».

…монтировал Якопетти безобразно, то есть, вообще, не монтировал, а клеил один за другим сюжеты, как бы свидетельствующие о деградации цивилизации… Можно только восхититься проворливостью итальянского режиссёра, при помощи лома и какой-то матери адаптирующего на свой лад … одну идею: никакого прогресса в истории нет.

Киновед Александр Дерябин, рассуждая об этике в кинематографе, называет Якопетти жупелом документалистики, отрицаемым как прогрессивной, так и реакционной общественностью. Журналист Татьяна Алёшичева, называя итальянского постановщика «занудой и моралистом», что его анти-заслуга не в том, что он первым осознанно принял шок и эпатаж главными приёмами документального кино, а в том, что последовательно проповедует идею бесконечности регресса, цинизма и демагогии цивилизации.

Режиссура Гуалтьеро Якопетти, являясь спорной и противоречивой, в чём-то обогнала своё время. При этом позиция постановщика-провокатора, цинизм в подборе материала, чрезмерная жесткость, граничащая с аморальностью, — неотъемлемые черты его лент.

Художественное влияние

Появившийся в середине 1970-х годов жанр Снафф очевидно является субжанром Мондо, с отличием в том, что кинематографисты перестали «ловить» реальность, а создавали её сами. Первым представителем направления стал фильм «Снафф» («Snuff»), снятый в Аргентине в 1971 Майклом и Робе́ртой Финдли.

Анти-эстетика социального вызова, жёсткость, иногда жестокость происходящего на экране позволили кинокритикам неоднократно сопоставлять работы Гуалтьеро Якопетти и более современного австрийского режиссёра Михаэля Главоггера. Однако сам Главоггер заявлял, что совершенно не знаком с творчеством итальянского документалиста и не видел ни одного его фильма.

Упоминавшийся выше российский критик Михаил Трофименков считает, что «Собачьи миры» стали основой для идеологических программ телевидения СССР. Сознательно или нет, но произошло это весьма органично: монтаж Якопетти — это типичный монтаж телепередачи, составленной из не связанных историй. Ещё более современным наследником приёмов Якопетти киновед называет программы Discovery Channel. Итальянский режиссёр провокационно демонстрирует условное тихоокеанское племя, где у каждого жителя в результате встречи с акулами нет тех или иных конечностей. Ещё более циничен и эпатажен, по мнению Михаила Трофименкова, современный сюжет Discovery о сёрферах без руки или без ноги остающихся в любимом спорте.

Дуэт Якопетти-Проспери не только создал новый «жёлтый», «коммерческий» поджанр не игрового кино «шокьюментари», но и стал первооткрывателем «мокьюментари».

Фильмография

Год		Русское название	Оригинальное название	Роль
1959	док	Ночь над Европой	Europa di notte	автор сценария
1961	док	Мир ночи	Il mondo di notte	автор сценария
1961	док	Как хорошо жить	Che gioia vivere	автор сценария
1962	док	Собачий мир	Mondo cane	автор сценария, режиссёр, продюсер
1963	док	Женщина в мире	La donna nel mondo	автор сценария, режиссёр, продюсер
1963	док	Собачий мир 2	Mondo cane 2	режиссёр, продюсер
1966	док	Прощай, Африка	Africa addio	автор сценария, режиссёр
1966	док	Шаман во фраке	Witchdoctor in Tails	режиссёр
1971	ф	Прощай, дядя Том	Addio zio Tom	автор сценария, режиссёр, продюсер
1975	ф	Щенячий мир	Mondo candido	автор сценария, режиссёр
1980	ф	Фанхио: Жизнь на 300 км/ч	Fangio: Una vita a 300 all'ora	автор сценария, проект не реализован

Ссылки

• Гуалтьеро Якопетти (англ.) на сайте Internet Movie Database

Отрывок, характеризующий Якопетти, Гуалтьеро

– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.