Гуаньинь
Гуаньинь (кит. трад. 観音, упр. 观音, пиньинь: Guānyīn, палл.: Гуань-инь, Гуань Инь, кит. трад. 觀世音, упр. 观世音, пиньинь: Guānshìyīn, палл.: Гуаньшиинь, кит. упр. 觀自在, пиньинь: Guānzìzài, палл.: Гуаньцзыцзай, в ранних написаниях встречается также 光 вместо 觀; яп. 観音 Каннон, Канъон, устар. Кваннон, яп. 観世音 Кандзэон, яп. 観自在 Кандзидзай, яп. 観世自在 Кандзэдзидзай; кор. 관음?, 觀音?</span>, кор. 관세음?, 觀世音?</span> Квансеым; вьетн. Quan Âm Куан Ам; тайск. กวนอิม Куан Им, тайск. พระแม่กวนอิม Пхра Мэ Куан Им; тайск. เจ้าแม่กวนอิม; бирм. ကွမ်ရင် Куанйин; индон. Kwan Im, индон. Dewi Kwan Im, индон. Mak Kwan Im) — персонаж вьетнамской, китайской, корейской и японской мифологии, божество, выступающее преимущественно в женском обличье, спасающее людей от всевозможных бедствий; подательница детей, родовспомогательница, покровительница женской половины дома[1]. Образ восходит к буддийскому бодхисаттве Авалокитешваре[2], но Гуаньинь почитается представителями практически всех конфессий Китая. Образ Гуаньинь проник и в страны, соседствующие с Китаем, в частности, в корейской мифологии известна богиня милосердия Кваным (Квансеым), в японской — Каннон, помощница будды Амитабхи.
Содержание
Гуаньинь в буддийской традиции
Основным источником информации о формах Гуаньинь является «Саддхармапундарика-сутра», в которой описываются 32 основных облика этой бодхисаттвы. В Китае в текстах проповедей чаще всего фигурируют брахман и воитель (цзиньган). В буддийской традиции бодхисаттва Гуаньшиинь занимает одно из центральных мест. Её имя обычно переводится как «Рассматривающая звуки мира». Канон изображает бодхисаттву в женском обличии (эта традиция возникает не раньше XIV века), что является наследием добуддийских представлений о Гуаньинь, но согласно традиции бодхисаттвы не имеют пола. Существует легенда о Мяошань, дочери царя одного из южнокитайских государств, которая за свою праведную жизнь получила титул «да цы да бэй цзю ку цзю нань на мо лин гань Гуань ши инь пуса», то есть «премилосердный, спасающий от мук и бедствий, прибежище прибегающих, чудотворный владыка мира Бодхисаттв». В китайском буддизме существуют две основных школы, практика которых тесно связана с именем бодхисаттвы Гуаньшиинь — школа Тяньтай и школа Цзинту (чистая земля).
Наиболее часто Гуаньинь изображают с четырьмя руками, восемью руками и одиннадцатью ликами, тысячерукой, хотя канонами предусматриваются и более сложные изображения, вплоть до 84000-рукого и 84000-ликого (они практически не встречаются).
Обычные атрибуты: кувшин с веткой ивы, верёвка (символ спасения от бед), книга («Праджняпарамита»), чётки, посох, трезубец, юбка из тигровой шкуры (символ бесстрашия). У тысячерукого изображения на каждой ладони есть глаз: ими бодхисаттва видит одновременно всех находящихся в беде в бесчисленных мирах Вселенной, этими руками она их спасает.
Гуаньинь часто выступает под именем Гуаньцзыцзай, как в милостивом, так и в грозном обличье. В облике борца со злом, в мифах и легендах, Гуаньинь нередко появляется в паре с Эрлан-шэнем.
Легенды
Гуаньинь и тысяча рук
Одна буддийская легенда из «Полной истории Гуаньинь и южных морей» (南海觀音全撰) описывает, что Гуаньинь поклялась не знать покоя, пока все живые существа не будут освобождены от сансары или перерождений. Несмотря на упорные усилия, она видела, что ещё очень многие несчастные существа не спасены. От стараний постичь нужды столь многих её голова раскололась на одиннадцать частей. Будда Амитабха, видя это, наделил её одиннадцатью головами, чтобы слышать крики страдающих. Тогда Гуаньинь попыталась дотянуться до всех нуждающихся в помощи, но обнаружила, что её руки разрываются на части. И вновь Амитабха пришёл на помощь и дал ей тысячу рук.
Легенда о Мяо Шань
История, изложенная в «Драгоценном свитке Горы Благоухания», описывает земное воплощение Гуань-инь как дочь жестокого короля, который хотел выдать её замуж за богатого, но безразличного человека. Эта история обычно приписывается исследованию буддийского монаха Цзян Чжици в XI веке. Вероятно, она имеет даосское происхождение. Цзян Чжици полагал, что Гуаньинь была на самом деле принцессой по имени Мяо Шань (妙善), исповедовавшей буддизм на Горе Благоухания. Но в китайской мифологии много вариантов этой истории.
Согласно этой истории, после того как король предложил своей дочери Мяо Шань выйти за богача, она ответила, что подчинится его велению, если брак облегчит три несчастья: страдания людей от старения, страдания людей от болезней и страдания от смерти. А если брак ничему такому не поможет, она бы предпочла уйти в религию. Когда отец спросил, кто же может оказать такую помощь, Мая Шань указала, что на это способен врач. Отец рассердился, ибо он хотел выдать её за властного и богатого человека, а не целителя. Он принудил её к тяжкому труду, ограничил в еде и питье, но она не поддавалась. Каждый день она просила отпустить её в монахини. В конце концов, отец позволил ей работать при храме, но приказал монахам давать ей самые тяжёлые поручения. Монахи заставляли Мяо Шань работать днём и ночью, но её доброта привлекла ей на помощь животных, обитавших вокруг храма. Отец, видя это, так расстроился, что попытался сжечь храм. Мяо Шань потушила огонь и даже не обожглась. Поражённый страхом, отец приговорил её к смерти.
По одной версии, когда Гуаньинь казнили, чудесный тигр забрал её в одно из самых адских царств мёртвых. Но демоны не тронули её, а вокруг расцвели цветы. Просто пребывая в этом аду, Гуаньинь превратила его в рай.
По другой версии, когда палач пытался осуществить казнь, его топор разлетелся на тысячу осколков; затем так же раскололся меч, а стрелы отворачивали от неё. Тогда он в отчаянии убил её голыми руками. Мяо Шань простила его, понимая, что он был вынужден выполнить королевский приказ, и приняла на себя кармическую вину. Поэтому она и попала в ад. Здесь она непосредственно увидела ужасы и страдания, которым подвергаются существа, и преисполнилась горя. Она освободила многие страдающие души назад на Небо и Землю. При этом сам ад стал раем. Чтобы предотвратить разрушение своего царства, Яньло послал её обратно на землю, и после этого она появилась на Горе Благоухания.
Ещё одна версия говорит, что Мяо Шань вообще не умирала, а чудесный тигр непосредственно отвёз её на Гору Благоухания.
Легенда о Мяо Шань обычно заканчивается тем, что Мяо Чжуанъянь, отец Мяо Шань, заболел желтухой. Ни один врач не мог его исцелить. Но тут какой-то монах заявил, что желтуху можно вылечить зельем из глаз и рук человека, не знающего гнева, и подсказал, что такого можно найти на Горе Благоухания. Когда это дошло до Мяо Шань, она сама предложила свои глаза и руки. Мяо Чжуанъянь исцелился и пришёл на Гору Благоухания выразить благодарность своему благодетелю. Узнав, что это его дочь пожертвовала собой, он просил у неё прощения. Мяо Шань превратилась в Тысячерукую Гуаньинь, а король, королева и её две сестры построили на горе храм в её честь. Гуаньинь собиралась вознестись на Небеса, но услышала стоны и плач страдающих и, преисполнившись сострадания, вернулась на Землю, поклявшись, что не покинет её, пока не прекратится всякое страдание.
Вернувшись на Землю, Гуаньинь несколько лет пребывала на острове Путошань, где предавалась медитации, усмиряла угрожавшее судам бурное море, помогала морякам и рыбакам, севшим на мель; поэтому ей часто поклоняются как покровительнице моряков и рыбаков. Десятилетия спустя Гуаньинь вернулась на Гору Благоухания, чтобы продолжить свою медитацию.
Гуаньинь и Шань Цзай
Легенда гласит, что Шань Цзай (Судхана на санскрите) был маленьким калекой из Индии, интересовавшимся изучением буддийского учения. Услышав, что на острове Путошань есть учитель буддизма, он сразу же отправился в путь. Прибыв на остров, он сумел разыскать бодхисаттву Гуаньинь. Та, побеседовав с ним, решила испытать его решимость всецело предаться учению и навела иллюзию — напавших на неё трёх пиратов с мечами. Преследуемая ими Гуаньинь бросилась к краю обрыва. Шань Цзай, увидев это, изо всех сил заковылял в гору, чтобы защитить учителя, но сорвался. Гуаньинь остановила его падение и затем велела ему идти. Шань Цзай обнаружил, что может теперь нормально ходить, он больше не калека, а взглянув в пруд, увидел, что стал также очень красив. С того дня Гуаньинь наставляла Шань Цзая в буддийском учении.
Гуаньинь и Лун Ну
Спустя много лет после того, как Шань Цзай стал учеником Гуаньинь, в Южно-Китайском море стряслась беда: сын одного из королей-драконов, правителей моря, приняв облик рыбы, попался рыбаку. Вытащенный на сушу, он не мог вернуть облик дракона, и его могущественный отец не мог ничего поделать.
Услышав, как юный дракон взывает ко всем на Небесах и Земле, Гуаньинь спешно послала Шань Цзая, велев ему выкупить рыбу, и дала ему все деньги, что у неё были. Однако на рынке собралась толпа, удивлённая тем, что эта рыба жива после стольких часов после улова. Люди решили, что могли бы стать бессмертны, отведав её, и легко перекрыли цену, которую мог дать Шань Цзай. Тот начал просить продавца сохранить рыбе жизнь. Толпа стала возмущаться, но тут издали донёсся голос Гуаньинь: «Жизнь должна принадлежать тому, кто стремится спасти её, а не тому, кто пытается забрать её». Пристыжённые люди разошлись, а Шань Цзай принёс рыбу к Гуаньинь, тут же отпустившей её в море. Тут рыба вновь превратилась в дракона и вернулась домой. Ныне Гуаньинь иногда изображается с корзинкой для рыбы, с намёком на эту историю.
В награду за спасение сына король-дракон послал к ней свою внучку Лун Ну («девочка-дракон») с постоянно сияющей Жемчужиной Света. Под впечатлением от богини, Лен Ну попросилась к ней в ученицы. Гуаньинь согласилась наставлять её буддийской дхарме, если та возьмёт Жемчужину Света себе.
В иконографии Лун Ну и Шань Цзай часто присутствуют рядом с Гуаньинь в облике двух детей. Лун Ну держит чашу или слиток, представляющий Жемчужину Света, а Шань Цзай изображается со сложенными ладонями и слегка согнутыми коленями, что намекает на его прежнее увечье.
Гуаньинь и верный сыновьему долгу попугай
«Драгоценный свиток попугая» рассказывает историю о попугае, который стал учеником Гуаньинь. Во времена династии Тан маленький попугай отправляется на поиски любимого лакомства его матери, но его ловят браконьеры. Когда ему удаётся освободиться, оказывается, что его мать уже умерла. Попугай предаётся скорби и устраивает ей похороны, а затем решает стать учеником Гуаньинь. В иконографии этот попугай имеет белый цвет и обычно изображается справа и сверху от Гуаньинь, с жемчужиной или молельной бусиной в клюве. Попугай стал символом сыновьей почтительности.
См. также
Напишите отзыв о статье "Гуаньинь"
Примечания
Ссылки
- [www.youtube.com/watch?v=xgHmSdpjEIk Видео эстрадного танца, посвящённого тысячерукой Гуаньинь (Китай)]
- [www.mifinarodov.com/g/guan-in.html Статья о Гуаньинь с сайта «Мифы народов мира. Энциклопедия»]
Отрывок, характеризующий Гуаньинь
После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.
Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.
На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
