Гуарани (группа народов)
| Самоназвание |
Ава, гуарани |
|---|---|
| Язык | |
| Расовый тип | |
| Входит в | |
| Родственные народы | |
| Этнические группы |
парагвайские гуарани, аче, гуарани-каюва, ава гуарани, мбыа, ньяндева, чиригуано, симба |
Гуарани́ — группа индейских народов в Южной Америке говорящих на языках гуаранийской группы. Проживают в основном на территории Парагвая, где парагвайский гуарани является официальным языком, а также в соседних с Парагваем районах Бразилии, Аргентины и Боливии. Численность гуарани оценивается в 257 тысяч человек, при этом к гуарани могут быть отнесены большинство метисов Парагвая (до 4 млн человек).
Содержание
Состав
Родственный народ — тупи в Бразилии, исторически разница между тупи и гуарани невелика, и существует мнение, что восприятие их как двух отдельных групп народов связано с колонизацией территории народов тупи-гуарани двумя разными странами (Португалия и Испания)[1].
Происхождение этнонима гуарани спорно, он исторически применялся в нескольких разных значениях. До прихода европейцев, индейцы гуарани называли себя ава (люди)[2], что до сих пор является названием одной из групп гуарани — ава гуарани. Термин гуарани применялся иезуитскими миссионерами для перешедших в христианство индейцев[1] для отличения их от «лесных людей» — кайва (ср. современная группа гуарани-каюва в Бразилии). Хотя все гуарани разделяют общую культуру, разные группы и племена гуарани отличаются друг от друга.
История
Доколумбова история гуарани не установлена достоверно, поскольку ни гуарани, ни их соседи не владели письменностью, и ранняя история народа сохранилась в устных преданиях наряду с мифами.
Народы тупи-гуарани представляли собой обособленную группу уже в 3-ем тысячелетии до н. э. и в это время, по-видимому, медленно мигрировали с территорий по реке Мадейра, к северу от нынешнего ареала распространения.
В начале нашей эры народы тупи-гуарани частично разделились: тупи двигались обратно на север к Амазонке и на восток, к атлантическому побережью, а гуарани — на юг и запад, заселяя Лаплатскую низменность[3].
К приходу европейцев гуарани насчитывали около 400 тыс. человек и были в основном оседлыми земледельцами, сочетавшими подсечно-огневое земледелие с охотой и рыболовством. Типичная деревня состояла из нескольких длинных общинных домов на 10-15 семей, общины составляли племенные группы, объединенные одним диалектом. Основу питания составляли маниок, маис, батат, бобы, арахис, дичь и мед. Из ремесел было распространено гончарное, ткачество и резьба по дереву.[4] Распределение продуктов в каждой деревне производилось выборным вождем-касиком и советом старейшин. Гуарани хорошо знали флору своих земель, и на сегодняшний день язык гуарани является третьим, после греческого и латинского, этимологическим источником для ботанических названий[3].
Религией гуарани, как и у других индейцев Америки, был политеистический анимизм с почитанием предков. Бытовало представление о Земле без зла (гуар. Yvy marâne'ÿ), под этим подразумевалась не жизнь после смерти, а бессмертие при жизни; предполагается, что миграции гуарани могли быть связаны с поисками такой земли. По отчетам иезуита Мартина Добрицхоффера, в прошлом имелась ограниченная практика каннибализма, возможно, как часть ритуала похорон. Мифы и сказания, составляющие мифологию гуарани до сих пор популярны в сельских районах Парагвая. Особую важность в мифологии гуарани имеют водопады Игуасу.
Встреча с европейцами
Первый контакт с европейцами состоялся в 1537 году, когда конкистадор Гонсало де Мендоза (англ. Gonzalo de Mendoza) пересек территорию Парагвая и основал Асунсьон, ставший административным колониальным центром Испании в XVI—XVIII веках, а затем — столицей Парагвая.
Об индейцах района Асунсьона сохранились отзывы, как о заметно более дружелюбных по сравнению с индейцами района Буэнос-Айреса.
Первый губернатор испанской территории Гуайра, основанной на части земель населенных гуарани, ввёл практику обращения индейцев в рабство. Параллельно с этим испанцы вступали в сожительство с женщинами гуарани.
Иезуиты появились в регионе в 1585 году, и к 1608 году, в результате их протестов против порабощения индейцев, король Филипп III разрешил иезуитам колонизировать и обращать в христианство индейцев Гуайры. В результате, гуарани с территории Бразилии, где работорговцы были особенно активны, начали перемещаться к миссиям иезуитов в Гуайре. Колониальная администрация не позволяла индейцам владеть огнестрельным оружием, и гуарани не могли противостоять организованным бандам паулистов, занимавшимся работорговлей и базировавшимся на португальский Сан-Паулу[5].
Иезуитские миссии
Первая иезуитская миссия, Лорето, была основана в 1610 году. Поскольку пользующиеся королевской поддержкой миссии могли предоставить гуарани защиту, поток переселенцев на вновь расчищаемые земли на юго-востоке Парагвая был велик, и в скором времени население 12 новопостроенных миссий насчитывало 40 тыс. человек. Иезуиты управляли индейцами в миссиях через вождей-касиков, способствовали переходу гуарани от земледелия к скотоводству. Однако, одного только королевского распоряжения оказалось недостаточно для защиты, и после ряда штурмов миссий отрядами работорговцев, к 1638 году большинство миссий было разрушено и более 60 тыс. гуарани из миссий было продано на рынках Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро. В этом же году иезуиты смогли добиться от папы Урбана VIII письма, запрещающего порабощение индейцев из миссий, а от испанского короля Филиппа IV — разрешения вооружать огнестрельным оружием гуарани-христиан. После нескольких стычек в 1641 году отряда работорговцев, насчитывавшего 800 человек, с вооруженными гуарани, натиск на миссии прекратился на десять лет. Ко времени своего максимального процветания в первой половине XVIII века, миссии охранялись хорошо обученными и вооруженными отрядами гуарани, насчитывавшими до 7 тыс. человек; это отряды сражались на стороне испанских войск при стычках с португальцами.[2]
В то же время взаимодействие иезуитов с индейцами-гуарани не было абсолютно мирным, многие вожди боролись против пришельцев, а большое восстание гуарани 1628 года было подавлено с помощью испанских войск[6].
В 1732 году 30 миссий-редукций региона Гуарани насчитывали 141 252 обращенных в христианство гуарани. Разразившаяся двумя годами позже эпидемия оспы унесла жизни 30 тысяч из них. Общее число индейцев-гуарани, находившихся под контролем иезуитов доходило до 300 тысяч[6]. Большинство хозяйственных и административных должностей в редукциях занимали индейцы, зачастую иезуиты были представлены в редукции только двумя членами ордена; индейское население одной миссии составляло от двух до семи тысяч. Помимо земледелия и скотоводства, гуарани в миссиях занимались разнообразными ремеслами, включая изготовление оружия, пороха, ювелирных изделий, музыкальных инструментов и картин, в нескольких миссиях печатались религиозные книги на гуарани.
Война гуарани
Когда после Мадридского договора земли семи миссий на восточном берегу реки Уругвай были переданы Португалии, отказавшиеся переселяться гуарани под предводительством Сепе Тиаражу противостояли испанским войскам, пока в 1756 году в войне гуарани не потерпели поражение от объединенных испано-португальских сил, после чего, однако, Мадридский договор был пересмотрен. Эти события нашли отражение в оскароносной драме Миссия.
После изгнания иезуитов
В 1768 году иезуиты были изгнаны из испанских владений, и миссии перешли к другим орденам, прежде всего к францисканцам. Многие гуарани получили индивидуальные земельные наделы. Часть ремесленников, освободившись от контроля иезуитов, переехала в города, где они могли больше зарабатывать. В результате плохого управления миссии пришли в упадок и большинство индейцев вернулось в деревни. По переписи 1801 года в миссиях проживало 45 тысяч гуарани. Поголовье скота сошло на нет, земли и хозяйство находились в плачевном состоянии. Период революций и борьбы за независимость довершил разрушение хозяйств миссий, и к 1814 году в миссиях осталось 8 тысяч гуарани.
После того, как отряд гуарани в две с половиной тысячи человек под командованием индейца Андре Гуажирари по прозвищу Андресильо участвовал в походах и сражениях на стороне аргентинских войск Бельграно, Андресильо получил от Артигаса звание «генерал-капитана миссий»[6]. В 1811 году Аргентина назначила Андре Гуажирари губернатором провинции Гранд-Мисьонес, в которую вошла вся территория бывшего «государства иезуитов». Губернатор-гуарани проводил земельную реформу и освобождал рабов. К 1817 году войска Андресильо установили полный контроль над территорией редукций, фактически создав «государство гуарани». В течение некоторого времени на земли Гранд-Мисьонес претендовало несколько новосозданных государств, в то время как провинция фактически была самоуправляемой.
Редукции были лишены (1817) особого статуса диктатором Парагвая Франсия в рамках уравнивания прав всех жителей страны. Франсия принял в качестве гимна страны песню Tetã Purahéi на языке гуарани. Карлос Антонио Лопес, ставший диктатором Парагвая с 1844, пытался искоренить культуру индейцев и максимально ассимилировать их. Он запретил преподавание и книгопечатание на языке гуарани и издал указ о замене всех индейских имен и фамилий на испанские. При его сыне Франсиско Солано Лопесе, и особенно во время парагвайской войны (1864—1870) (гуар. Ñorairõ Guazú) принадлежность к гуарани и сам язык стали рассматриваться как объединяющий патриотический фактор, стали выходить газеты на гуарани и широко публиковалась патриотическая поэзия на этом языке. Война, в которой погибло большинство населения Парагвая, не обошла и племена гуарани. Дополнительным следствием войны была аннексия территорий, заселенных гуарани, Аргентиной и Бразилией.
В чакской войне (1932—1935) между Парагваем и Боливией гуарани участвовали с обеих сторон, и снова в Парагвае культура гуарани служила патриотической пропаганде. Бытовали рассказы о боливийских гуарани, которые, услышав с парагвайской стороны родной язык, впадали в шок и отказывались подчиняться боливийцам.
Современное положение
В Парагвае потомки гуарани составляют большинство неевропейского населения страны. Почти все лесные племена на границах Парагвая также относятся к гуарани. В Боливии гуарани трёх разных групп (ава, чиригуано, симба) живут в пограничных с Аргентиной и Парагваем районах и представлены в Ассамблее народа гуарани.
Парагвайский гуарани является одним из двух официальных языков страны, при этом им владеют также до 90 % населения Парагвая неиндейского происхождения, явление исключительное для языка индейцев в Южной и Северной Америке[7], а также представители других индейских народов.
На гуарани ведется преподавание в школах, а в 2009 году Боливия открыла университет с преподаванием на гуарани.
Известные гуарани
Самым известным представителем народа гуарани является вратарь сборной Парагвая по футболу Хосе Луис Чилаверт.
Напишите отзыв о статье "Гуарани (группа народов)"
Примечания
- ↑ 1 2 [lucy.ukc.ac.uk/EthnoAtlas/Hmar/Cult_dir/Culture.7843 Society-GUARANI]
- ↑ 1 2 [www.newadvent.org/cathen/07045a.htm Catholic Encyclopedia]. (англ.)
- ↑ 1 2 [www.datamex.com.py/guarani/en/marandeko/brief_history.html#el_guarani_en_la_independencia Brief history of the Guarani language] Manuel F. Fernández, 2002
- ↑ Энциклопедия «Народы мира» (2007) под ред. Л. М. Минца — ISBN 978-5-373-01057-3; (с. 156)
- ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_colier/11/ПАРАГВАЙ Парагвай. История.] — статья из Энциклопедии Кольера
- ↑ 1 2 3 Иосиф Ромуальдович Григулевич [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000106/st006.shtml Крест и меч. Католическая церковь в Испанской Америке, XVI—XVIII вв.] гл. «Взлет и падение иезуитского ордена» — Москва: Наука, 1977 — с. 295
- ↑ [books.google.co.il/books?id=3X6dxiKkba8C&pg=PA112&dq=%D0%B3%D1%83%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8&hl=en&sa=X&ei=5skhUoq_H86d7gbP34EI&ved=0CEgQ6AEwBA#v=onepage&q=%D0%B3%D1%83%D0%B0%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8&f=false Инвестирование в культурное разнообразие] — доклад ЮНЕСКО, стр. 112
Ссылки
- [www.chri-soc.narod.ru/iesu.htm#_ftn3 Сомин Н. В. Государство иезуитов в Парагвае]
- [www.newadvent.org/cathen/07045a.htm Guaraní Indians] (англ.)
- [www.survivalinternational.org/tribes/guarani The Guarani] (англ.)
| |||||||||||||
Отрывок, характеризующий Гуарани (группа народов)
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
