Гудзь, Порфирий Мартынович

Порфирий Мартынович Гудзь
Дата рождения	23 февраля 1902(1902-02-23)
Место рождения	с. Александровка, Никопольский район, Днепропетровская область
Дата смерти	16 августа 1969(1969-08-16) (67 лет)
Место смерти	Москва
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	пехота
Годы службы	1918—1945
Звание
Сражения/войны	Гражданская война в России, Советско-финская война, Великая Отечественная война
Награды и премии

Порфирий Мартынович Гудзь (1902—1969) — полковник Рабоче-крестьянской Красной Армии, участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза (1943).

Биография

Порфирий Гудзь родился 23 февраля 1902 года в селе Александровка (ныне — город Орджоникидзе Никопольского района Днепропетровской области Украины) в семье учителя. В 1917 году окончил Мариупольскую учительскую семинарию, работал коногоном на Бахмутских соляных шахтах.

Гражданская война

В феврале 1918 года призван на службу в Рабоче-крестьянскую Красную Армию, воевал против немецких войск, захвативших Украину, и гетмана Скоропадского. В мае 1918 года по доносу провокатора арестован и приговорён к смертной казни, которую ввиду его молодости заменили на 10 лет каторги. Ему удалось совершить побег. На станции Волноваха он вступил в партизанский отряд, воевал против генералов Шкуро и Деникина. В бою за Мариуполь Гудзь был тяжело контужен и попал в плен к «белым». Весной 1920 года он был освобождён. Участвовал в боях против генерала Врангеля и Махно.

Межвоенный период

После окончания Гражданской войны Гудзь продолжил службу в Красной Армии. В 1925 году он окончил курсы «Выстрел». Служил на штабных и командных должностях в кавалерийских частях. Участвовал в советско-финской войне, был порученцем по особо важным делам при Военном совете фронта, затем командовал 90-м полком 95-й стрелковой дивизии.

С июля 1940 года — командир 102-й стрелковой дивизии.

Великая Отечественная война

С началом войны с Германией в составе 67-го стрелкового корпуса 21-й армии дивизия переброшена в полосу Западного фронта и в июле 1941 года приняла участие в наступлении на Бобруйск. После неудачи наступления 17 июля 1941 года командарм-21 генерал-полковник Ф. И. Кузнецов отдал приказ:

…командира 102-й стрелковой дивизии полковника Гудзь за отсутствие руководства боевой деятельностью дивизии в течение 17 июля, что привело в срыву успешно начатого боя в Быховском направлении, отстранить от занимаемой должности, возбудить ходатайство перед Главкомом о предании суду…

Из воспоминаний старшего политрука штаба 21 армии Премилова Анатолия Игнатьевича:

...После небольшой передышки я занялся проверкой факта проявления трусости командиром дивизии полковником Гудзь. За трусость, проявленную в бою, он был отстранен от командования дивизией; велось следствие для придания его суду военного трибунала. На следствии Гудзь сочинил легенду, что он был за Днепром и его обстрелял немецкий самолет, — мол, он не трус. На самом деле за Днепром он не был, а свою машину сам прострелил в нескольких местах. Мне уже приходилось видеть пробоины от обстрелов самолетами: здесь ничего похожего не было, стреляли с земли. Подтвердил это и шофер «эмки»...

В августе 1941 года — начштаба 160-й стрелковой дивизии (как минимум, до 9 августа 1941 года).

В начале августа отозван в штаб 21-й армии. Приехав 12 августа в Гомель, Гудзь штаба там не обнаружил и был тут же арестован. В командование 102 сд вступил начальник её штаба — печально знаменитый И. Г. Бессонов (будущая "легенда" антисоветского "сопротивления" власовцев).

Во время налета немецкой авиации на Гомель в том же августе в тюрьме вспыхнул пожар. Охрана тюрьмы разбежалась. Гудзь с трудом проломил стену камеры горевшей тюрьмы и выбрался во двор. Собрал до 400 арестованных, спасшихся от пожара, рекомендовал им не расходиться и ждать правосудия. К утру явилось тюремное начальство. Арестованных перевели в Новобелицу. Здесь их погрузили в составы и повезли в город Иваново. Везли полтора месяца. В ивановской тюрьме Гудзь сидел до декабря 1941 года. Писал жалобы разным прокурорам, Калинину и Сталину. Но ниоткуда ответов не получил. Из Иванова заключенных перебросили в город Барнаул. Везли зимой целый месяц. Из барнаульской тюрьмы Гудзь продолжал обращаться с жалобами в различные инстанции. Наконец, в марте 1942 года его вызвали в прокуратуру, куда он был доставлен из тюрьмы, и объявили: "Вы арестованы по недоразумению. Можете ехать воевать".

Из Барнаула Порфирий Мартынович, после освобождения из тюрьмы, поехал в Новосибирск, в штаб военного округа. Там он получил назначение на Западный фронт.

С весны 1942 года Гудзь командовал 328-й стрелковой дивизией 16-й армии. Осенью того же года он был ранен и контужен, после чего в течение двух месяцев лечился в Москве. В декабре 1942 года Гудзь стал командиром 12-й гвардейской стрелковой дивизии 61-й армии. Под его командованием дивизия держала оборону на реке Оке зимой 1942—1943 годов, отбив все попытки противника форсировать её. Весной-летом 1943 года Гудзь служил в должности заместителя начальника училища по переподготовке политсостава на строевую службу. С июня 1943 года полковник Гудзь возглавлял 8-ю стрелковую дивизию 13-й армии. Под его руководством дивизия участвовала в Курской битве. Во время наступательной фазы этой битвы дивизия прорвала вражескую оборону на реке Десна и с ходу форсировала её на двух участках.

22 сентября 1943 года дивизия Гудзя вышла к Днепру и с ходу начала форсирование. Несмотря на массированный артиллерийский и пулемётный огонь и удары авиации противника, она на подручных средствах переправилась через реку в районе села Навозы Днепровские Черниговского района Черниговской области Украинской ССР и захватила плацдарм на её западном берегу, а затем расширила его. 25 сентября дивизия стремительным броском вышла к Припяти, переправилась через неё в районе села Копачи Чернобыльского района Киевской области и захватила плацдарм на её западном берегу, продвинувшись до 6-8 километров в глубину.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 октября 1943 года за «успешное форсирование Днепра, прочное закрепление плацдарма на его западном берегу и проявленные при этом отвагу и геройство» полковник Порфирий Гудзь был удостоен высокого звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» за номером 1233.

В дальнейшем дивизия Гудзя участвовала в освобождении Киева. Вместе с партизанами соединения Сабурова 19 ноября 1943 года она освободила город Овруч. В тех боях Гудзь был тяжело контужен и до января 1944 года лечился в Москве. После выздоровления он стал командиром 9-й гвардейской стрелковой дивизии. Участвовал в освобождении Витебской области Белорусской ССР. В мае 1944 года из-за обострения болезни ему вновь пришлось лечь в госпиталь. В сентябре 1945 года полковник Порфирий Гудзь вышел в отставку. Проживал в Москве. Несмотря на болезнь, продолжал вести активную общественную работу. Умер 16 августа 1969 года, похоронен в городе Донской Тульской области рядом с братской могилой бойцов его дивизии, погибших в бою за освобождение этого города.

Был также награждён двумя орденами Красного Знамени, орденами Суворова 2-й степени и Красной Звезды, а также рядом медалей.

Литература

• Герои Советского Союза: Краткий биографический словарь / Пред. ред. коллегии И. Н. Шкадов. — М.: Воениздат, 1987. — Т. 1 /Абаев — Любичев/. — 911 с. — 100 000 экз. — ISBN отс., Рег. № в РКП 87-95382.
• Герои и подвиги. Книга 8. М.: Воениздат, 1986.

Отрывок, характеризующий Гудзь, Порфирий Мартынович

«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.