Гудмен, Бенни

Бенни Гудмен Benny Goodman
Гудмен и его оркестр в фильме «Stage Door Canteen», 1943 год
Основная информация
Полное имя	Бенджамин Дэвид Гудмен
Дата рождения	30 мая 1909(1909-05-30)
Место рождения	Чикаго
Дата смерти	13 июня 1986(1986-06-13) (77 лет)
Место смерти	Нью-Йорк
Годы активности	1926-1986
Страна	США США
Профессии	Исполнитель, композитор, дирижёр, певец, актёр
Инструменты	Кларнет
Жанры	Свинг, джаз, биг-бэнд
Лейблы	RCA, Columbia Records
[www.bennygoodman.com/ www.bennygoodman.com]

Бе́нни Гу́дмен (иногда: Гудман; полное имя Бе́нджамин Дэ́вид Гу́дмен, англ. Benjamin David Goodman) (30 мая 1909, Чикаго — 13 июня 1986, Нью-Йорк) — американский джазовый кларнетист и дирижёр, имевший прозвище «Король свинга».

Творчество

Начало творческого пути

Родился в семье еврейских иммигрантов из Российской империи Давида Гутмана (из Белой Церкви) и Доры Резинской-Гутман (по другим данным Гризинской или Гринской, из Ковно). Играть на кларнете он начал в десять лет, а уже через два года состоялся первый концерт с его участием. В четырнадцать лет Гудмен, решив посвятить свою жизнь музыке, бросил школу.

В августе 1925 года, в возрасте 16 лет, он начал играть в оркестре Бена Поллака, с которым он сделал ряд записей в 1926—1927 годах. Первые записи Гудмена под его собственным именем относятся к началу 1928 года.

В сентябре 1929 года Гудмен покидает оркестр Поллака и перебирается в Нью-Йорк, где начинает карьеру свободного музыканта. Он записывается на радио, играет в оркестрах бродвейских мюзиклов, создаёт собственные композиции и сам же их исполняет совместно с первыми самостоятельно созданными небольшими инструментальными ансамблями.

Первая его композиция, ставшая известной широкой публике, называлась «Он не стоит твоих слёз» («He’s Not Worth Your Tears») и была записана в январе 1931 года компанией «Мелотон рекордс» с участием певицы Скрэппи Ламберт.

В конце 1933 года Гудмен подписал контракт со звукозаписывающей компанией «Коламбия рекордс», и уже в начале 1934 года его композиции «Разве она не счастлива?» («Ain’t Cha Glad?», пел Джек Тигарден), «Шотландский рифф» («Riffin’ the Scotch», вокал — Билли Холидей) и «Папаша» («Ol’ Pappy», пела Милдред Бэйли), а весной «Я не лентяй, я просто мечтаю» («I Ain’t Lazy, I’m Just Dreamin’», также с участием Джека Тигардена) попали в десятку самых популярных.

Успех. Создание собственного джаз-оркестра

Успех этих и других композиторских опытов, а также предложение выступить в мюзик-холле Билли Роуза, вдохновили Гудмена на создание первого собственного джаз-оркестра, первое представление которого состоялось 1 июня 1934 года. Уже месяц спустя инструментальная композиция Гудмена «Лунный свет» (Moon Glow) оказалась на вершинах хит-парадов.

Успех «Лунного света» повторили композиции «Верь мне» (Take My Word) и «Труба зовёт танцевать рэгтайм» (Bugle Call Rag). После окончания контракта с мюзик-холлом Гудмен был приглашён на радио NBC вести субботнее ночное шоу «Потанцуем!» (Let’s Dance). За полгода работы Гудмена на радио его записи ещё одиннадцать раз попадали в десятку лучших, в том числе и после того, как Гудмен стал работать со звукозаписывающей компанией «RCA Victor».

Начало «Эры свинга»

В связи с забастовкой рабочих Национальной бисквитной компании - спонсора радио-передачи - руководство радио-станции вынуждено было передачу «Потанцуем!» закрыть, и Гудмен с оркестром остался без работы.

Время для США было суровое, на дворе бушевала Великая депрессия... Чтобы заработать на жизнь и содержание оркестра, Гудмен решил предпринять гастрольную поездку по США летом 1935 года. Т.к. денег на аренду гастрольного автобуса не было, поездка через весь континент была совершена на личных автомобилях музыкантов.

По пути следования через городки Среднего Запада концерты оркестра не пользовались особой популярностью - глубинка, залы были почти пустые, а несколько раз наниматели попросту прекращали концерт, т.к. желали слышать от оркестра лишь обычную для того времени танцевальную музыку, а не свинг.

Почти на мели, оркестр таки добрался до Лос-Анджелеса. Финансовая ситуация у Гудмена была настолько критическая, что музыканты (из боязни потерять заказ на концерт) начали концерт не со своей музыки, а с обычной танцевальной. В зале публика восприняла это без энтузиазма, вяло топталась в проходах, начал слышаться ропот.. Видя все это, барабанщик в паузе воскликнул: "Ребята, какого черта мы делаем? Если это наш последний концерт, давайте сыграем его так, как бы нам не стыдно было себя проводить", и они заиграли свой свинг - в полную силу, со всей мощью и необузданностью. Публика взвыла от восторга - ведь именно этого они и ждали, ради этого пришли, т.к. все были знакомы с музыкой Гудмена по радио-передаче "Потанцуем!".

Концерт 21 августа 1935 года в танц-зале ПАЛОМАР стал настоящим триумфом Гудмена, после которого он в одночасье стал звездой. Эта дата считается началом «Эры свинга».

Через некоторое время Гудмен переезжает в Чикаго, где совместно с певицей Хелен Уорд создаёт ряд сочинений, ставших настоящими шлягерами своего времени, неоднократно попадавшими на первые строчки хит-парадов:

• «Это было так давно» («It’s Been So Long»)
• «Хороший парень» («Goody-Goody»)
• «Слава Любви» («The Glory of Love»)
• «Эти мелочи напоминают мне о тебе» («These Foolish Things Remind Me of You»)
• «Ты против меня с моим же оружием» («You Turned the Tables on Me»)

Гудмена вновь приглашают на радио в передачу «Караван верблюдов», а в октябре 1936 года его оркестр впервые появляется на телевидении. В это же время Гудмен возвращается в Нью-Йорк.

Пик карьеры

В 1937 году произведения Гудмена (в том числе «Поцелуи этого года» — «This Year’s Kisses») в очередной раз оказываются в числе наиболее популярных (не в последнюю очередь благодаря участию в их исполнении Эллы Фицджеральд и Маргарет МакКрэй, а также трубача Гарри Джеймса). В декабре того же года его оркестр снова снимается в фильме «Отель Голливуд».

В танцзале «Савой», который посещали обычно цветные, в то время проводились «Битвы джаз-бэндов», где оркестр черного джаз-мена, виртуоза-барабанщика Чика Уэбба часто брал вверх над соперниками. Чувствуя себя на коне, Гудмен, как представитель белого джаза, бросает вызов Чику Уэббу. Город пестрит афишами о предстоящей музыкальной дуэли, называемой в печати не иначе как "дуэль столетия". И вот, в назначенный вечер, танцзал "Савоя" забит битком 4000 слушателей, еще 5000 толпятся на улице, не желая расходиться, надеясь все же попасть внутрь.. Это было нечто! Никогда доселе публика не слышала ничего подобного, воздух был наэлектризован до невозможности, музыканты выпрыгивали из кожи! Несмотря на всю слаженность и виртуозность игры музыкантов оркестра Гудмена, оркестр Чика Уэбба был в тот вечер недосягаем.. Сами музыканты Гудмена безутешно махали рукой, когда начиналась партия оркестра Уэбба, настолько они были сильны.. К сожалению, данная дуэль - почти забытый факт из истории коллектива Гудмена.

Пик артистической карьеры Гудмена в 1930-е годы пришёлся на 16 января 1938 года, когда он дал концерт в Карнеги-холле в Нью-Йорке (в первый раз за всю историю этого зала в нём звучала джазовая музыка), исполнив не только свои произведения но и такие известные песни, как «Avalon» Эла Джолсона. В этом году композиции Гудмена 14 раз входили в десятку лучших, среди них вокальная «Пусть моё сердце поёт» («I Let a Song Go out of My Heart») в исполнении Марты Тилтон и инструментальные «Не будь такой» («Don’t Be That Way») и «Пой, пой, пой, но не забудь и про свинг» («Sing, Sing, Sing (With a Swing)») (пользовавшаяся особым успехом и впоследствии включённая в Зал славы Грэмми).

Гудмен был чрезвычайно популярен не только в США, но и в Европе, о чём говорит, в частности, тот факт, что знаменитый венгерский композитор Бела Барток посвятил ему своё трио «Контрасты» для скрипки, кларнета и фортепиано, написанное в 1938 году. Несколько лет спустя специально для Гудмена Аарон Копленд написал концерт для кларнета с оркестром, а Леонард Бернстайн — цикл «Прелюдия, фуга и рифф» и сонатину.

Изменение творческого коллектива

В 1939 году джаз Гудмена покинули такие музыканты, как Джин Крупа и Гарри Джеймс — они решили создать собственные оркестры, и ему пришлось выдерживать достаточно сильную конкуренцию со стороны оркестров Арти Шоу и Гленна Миллера.

Тем не менее, композиции Гудмена по-прежнему были очень популярны — они ещё восемь раз попадали в десятку лучших. В ноябре того же года Гудмен со своим секстетом принял участие в постановке бродвейского мюзикла «Свинг мечты» («Swingin’ the Dream»). В этот период Гудмен сотрудничает с Мартой Тилтон, Милдред Бэйли, Луизой Тобин, Пегги Ли и другими вокалистами. Среди работ этого периода — «Ангелы поют» («And the Angels sing»), «Брось эти мечты» («Darn That Dream»), «Что-то изменится» («There’ll Be Some Changes Made»), инструментальная композиция «Джерсийский баунс» («Jersey Bounce») и многие другие. В мае 1942 года Гудмен снимается в фильме «Синкопа» («Syncopation»).

Вторая мировая война и послевоенное время

Вступление США во Вторую мировую войну и инициированный американской Федерацией музыкантов запрет на деятельность звукозаписывающих компаний вынудили Гудмена на время прекратить сотрудничество с Victor RCA. Закончив работу над композициями, начатыми ещё до запрета (в том числе ставшей впоследствии хитом баллады «Искать счастья в любви» («Taking Chance on Love»), он снимается в ряде кинофильмов: «Служебный вход в столовую» («Stage Door Canteen»), «Все здесь» («The Gang’s All Here», все — 1943), «Задушевно и без импровизаций» («Sweet and Low-Down», 1944) и других.

В декабре 1944 Гудмен вместе со своим квинтетом принимает участие в бродвейском шоу «Семь Искусств». Шоу пользовалось огромным успехом и выдержало 182 представления. А в начале 1945 года запрет на звукозапись был снят, и Гудмен смог вернуться на студию. Уже в апреле выходит альбом «Горячий джаз» («Hot Jazz»), который сразу же попадает в десятку лучших альбомов. Подобный же успех ожидал и следующие альбомы Гудмена — «Будет так или иначе» («Gotta Be This or That», на его записи Гудмен впервые сам исполнил вокальную партию), «Симфония» («Symphony») и многие другие, появившиеся в течение 1945—1948 годов.

Изменение направления

В 1946—1947 годах он принимал участие в серии радиопередач Виктора Борджа. К этому же времени относится переход Гудмена в звукозаписывающую фирму «Capitol Records», съёмки в фильме «Так рождается песня» («A Song Is Born») и начало экспериментов с исполнительскими стилями. На смену свингу приходит бибоп, и оркестр Гудмена записывает несколько сочинений в этом стиле. Но в декабре 1949 года Гудмен распускает свой оркестр. В дальнейшем он собирал ансамбли на временной основе только на время концертов, гастролей и записей. В основном это были квинтеты или секстеты (т.е. группы из пяти-шести музыкантов), реже - биг-бэнды полного состава.

К началу 1950-х годов Гудмен прекращает композиторскую деятельность, почти полностью сосредоточившись на исполнении и записях. В ноябре 1950 года в продажу поступает двойной альбом «Джаз-концерт в Карнеги-Холле», представлявший собой «живую» запись знаменитого выступления Гудмена 16 января 1938 года. В течение года этот альбом оставался на вершинах хит-парадов и стал самым продаваемым джазовым альбомом на тот момент времени. Впоследствии «Джаз-концерт в Карнеги-Холле» был включён в Зал Славы «Грэмми». Последовавший за ним альбом «Джазовый концерт № 2», основанный на записях 1937-38 годов, также был очень популярен у публики в конце 1952 года. С появлением высококачественного формата (Hi-Fi) LP 12" Гудмен перезаписал многие свои хиты на студии «Capitol», создав из них альбом «Б. Г.» («B.G.»), ставший хитом в марте 1955 года. Спустя год Гудмен записал ещё один альбом, в котором звучала музыка из автобиографического фильма «История Бенни Гудмена» («The Benny Goodman Story»; главную роль в этом фильме сыграл Стив Аллен, однако музыку исполнял сам Гудмен).

Будучи уже всемирно известным музыкантом, Гудмен, тем не менее, желал улучшить свою исполнительскую технику и с 1951 года брал частные консультации у известного английского кларнетиста Реджинальда Келла, приехавшего в США.

Конец пути

Начиная с 1956 года, Гудмен совершил ряд гастрольных поездок по миру, в 1962 году посетил Советский Союз, по результатам этой поездки выпустил концертный альбом Бенни Гудмен в Москве. В 1963 году на студии RCA Victor состоялось воссоединение легендарного квартета Бенни Гудмена образца 1930-х годов (сам Гудмен, Джин Крупа, Тедди Уилсон и Лайонел Хэмптон), и год спустя альбом, записанный ими (под названием «Снова вместе!»), опять стал одним из популярнейших альбомов. К этому же периоду творчества относятся записи некоторых произведений академической музыки (в частности, Сонаты для кларнета и фортепиано Франсиса Пуленка, совместно с Леонардом Бернстайном, а также музыки самого Бернстайна, Иоганнеса Брамса, Аарона Копленда и Клода Дебюсси).

В последующие годы Гудмен почти не записывался, одной из последних его крупных работ стал альбом «Бенни Гудмен сегодня», записанный в 1971 году в Стокгольме. Незадолго до своей смерти получил премию «Грэмми» за альбом «Потанцуем!» (на основе музыки к одноимённой радиопередаче).

Гудмен умер 13 июня 1986 года в Нью-Йорке от сердечного приступа, похоронен в Стэмфорде.

Творческое наследие Гудмена включает в себя огромное количество дисков и пластинок, записанных в основном в 1930-е-1940-е годы компаниями «Columbia» и «RCA Victor». Кроме того, существует серия дисков из личного архива Гудмена, выпущенная фирмой «Music Masters», и различные отдельные записи. Эти записи подтверждают факт незаурядного исполнительского и дирижёрского таланта Гудмена.

Ссылки

• [info-jazz.ru/community/jazzmen/?action=show&id=25 Бенни Гудмен в энциклопедии джаза]
• [www.bennygoodman.com/ Официальный сайт, посвящённый Гудмену]  (англ.)
• [www.allmusic.com/cg/amg.dll?P=amg&sql=11:jifoxqt5ldae~T1 Бенни Гудмен] (англ.) на сайте Allmusic
• [bennygoodman.narod.ru Небольшой сайт с биографическими сведениями о Гудмене и его фотографиями]
• [www.swingtime.ru/swingcentral/p/bg.html Биография Гудмена]

Отрывок, характеризующий Гудмен, Бенни

Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.
Лицо Наташи вздрогнуло. Она нахмурилась и на мгновенье опустила глаза. С минуту она колебалась: говорить или не говорить?
– Да, это было счастье, – сказала она тихим грудным голосом, – для меня наверное это было счастье. – Она помолчала. – И он… он… он говорил, что он желал этого, в ту минуту, как я пришла к нему… – Голос Наташи оборвался. Она покраснела, сжала руки на коленах и вдруг, видимо сделав усилие над собой, подняла голову и быстро начала говорить:
– Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. Я не смела спросить про него. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Я ничего не думала, не могла представить себе, в каком он положении; мне только надо было видеть его, быть с ним, – говорила она, дрожа и задыхаясь. И, не давая перебивать себя, она рассказала то, чего она еще никогда, никому не рассказывала: все то, что она пережила в те три недели их путешествия и жизни в Ярославль.
Пьер слушал ее с раскрытым ртом и не спуская с нее своих глаз, полных слезами. Слушая ее, он не думал ни о князе Андрее, ни о смерти, ни о том, что она рассказывала. Он слушал ее и только жалел ее за то страдание, которое она испытывала теперь, рассказывая.
Княжна, сморщившись от желания удержать слезы, сидела подле Наташи и слушала в первый раз историю этих последних дней любви своего брата с Наташей.
Этот мучительный и радостный рассказ, видимо, был необходим для Наташи.
Она говорила, перемешивая ничтожнейшие подробности с задушевнейшими тайнами, и, казалось, никогда не могла кончить. Несколько раз она повторяла то же самое.
За дверью послышался голос Десаля, спрашивавшего, можно ли Николушке войти проститься.
– Да вот и все, все… – сказала Наташа. Она быстро встала, в то время как входил Николушка, и почти побежала к двери, стукнулась головой о дверь, прикрытую портьерой, и с стоном не то боли, не то печали вырвалась из комнаты.
Пьер смотрел на дверь, в которую она вышла, и не понимал, отчего он вдруг один остался во всем мире.
Княжна Марья вызвала его из рассеянности, обратив его внимание на племянника, который вошел в комнату.
Лицо Николушки, похожее на отца, в минуту душевного размягчения, в котором Пьер теперь находился, так на него подействовало, что он, поцеловав Николушку, поспешно встал и, достав платок, отошел к окну. Он хотел проститься с княжной Марьей, но она удержала его.
– Нет, мы с Наташей не спим иногда до третьего часа; пожалуйста, посидите. Я велю дать ужинать. Подите вниз; мы сейчас придем.
Прежде чем Пьер вышел, княжна сказала ему:
– Это в первый раз она так говорила о нем.


Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?