Гуляков, Василий Семёнович

Василий Семёнович Гуляков
Дата рождения	1751(1751)
Место рождения	Российская империя
Дата смерти	15 января 1804(1804-01-15)
Место смерти	Дагестан, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	пехота
Звание	генерал-майор
Сражения/войны	Русско-турецкая война 1768-1774, Русско-шведская война 1788—1790, Кавказская война
Награды и премии	Орден Святого Иоанна Иерусалимского (Россия) (1800) Орден Святого Георгия 4-й ст. (1802) Орден Святой Анны 1-й ст. (1803) Орден Святого Георгия 3-й ст. (1803).

Василий Семёнович Гуляков (1751—1804) — один из выдающихся героев покорения Кавказа.

Биография

Происходил из дворян Калужской губернии, родился в 1751 году.

Поступив в 1767 году рядовым в Ингерманландский пехотный полк, Гуляков принял участие в русско-турецкой войне и за отличия при осаде Хотина и в сражениях при Бухаресте, Журже, Браилове и Силистрии был произведён в 1772 году в прапорщики. В 1783—1784 гг. Гуляков находился с обсервационным корпусом в Польше. В 1788 году принял участие в войне со Швецией и за бои при Парасальме, Санкт-Михеле и Пумалозунте был произведён в 1789 года в секунд-майоры. 24 апреля 1790 года в сражении при Перголомяки был ранен и за отличие произведён в премьер-майоры.

В царствование Павла I Гуляков быстро двинулся по службе: пожалованный 14 октября 1797 года в подполковники, он через год был произведён в полковники, а 29 января 1800 года — в генерал-майоры с назначением шефом Кабардинского мушкетёрского полка. С одним из батальонов этого полка Гуляков участвовал в поражении Омар-хана Аварского в битве на реке Иори 7 ноября 1800 года, командуя правым крылом боевого порядка. «Умалчиваю в своем донесении о генерал-майоре Гулякове, — писал Лазарев главнокомандующему в Грузии, — ибо геройские его поступки и неустрашимость превосходят всякое свидетельствование. Скажу только, что во время сражения находился он всегда впереди каре, служа во всем примером своим подчиненным, которые единодушно воздают ему справедливую признательность и выказывают к нему непреоборимую в подобных случаях доверенность». Император Павел наградил Гулякова командорским крестом ордена св. Иоанна Иерусалимского, а его батальон, впервые взявший горское знамя, получил Мальтийское (Георгиевское) знамя с надписью: «С нами Бог! За взятие у аварских войск знамени, при р. Иоре, 7 ноября 1800 года». 26 ноября 1802 года за беспорочную выслугу был награждён орденом св. Георгия 4-й степени (№ 1295 по списку Григоровича — Степанова). В марте 1803 года Гуляков был послан с отрядом из 3 батальонов, 2 сотен и 8 орудий в Белоканы для усмирения джарцев и после трудного похода подошёл к укреплению, преграждавшему путь к Белоканам и оборонявшемуся 10-тысячами горцами. Не теряя времени на перестрелку, Гуляков крикнул «в штыки» и сам во главе колонны бросился на штурм укрепления. Джарцы бежали, и Белоканы были заняты без боя. Затем было занято и селение Джары, после чего его жители изъявили покорность, и весь Джаро-Белоканский округ, Самухские владения и Елисуйское султанство перешли в подданство России. За эту экспедицию Гуляков был награждён орденом св. Анны 1-й степени и 14 апреля 1803 года — орденом св. Георгия 3-й степени № 121

Во уважение на усердную службу, мужественные подвиги и храбрость, оказанные в 4-й и 9-й день марта месяца 1803 года при броде Урдо, командуя малым числом войск против лезгинцев, благоразумным своим распоряжением содействовал к разбитию и сожжению сборнаго их места по ту сторону реки Алазени, перешел оную и привлекши к себе до 5000 грузинцев преследовал неприятеля, выбил из укреплений неподалеку от речки Цендискеви, прогнал далее города Белакан и завладел оным городом

Однако горцы скоро возобновили набеги на Грузию, а в ночь на 22 октября они даже атаковали лагерь Гулякова при урочище Пейкары. Несмотря на подавляющую численность противника и внезапность нападения, отряд был спасен хладнокровием и распорядительностью Гулякова, который, отбив нападение, преследовал горцев до Алазани и на берегах её 1 января 1804 года нанес поражение 8-тысячному отряду Казикумыхского хана. Затем он сам перешёл за Алазань, снова взял Джары. Увлекшись успехом, Гуляков решил преследовать неприятеля вглубь Дагестанских гор и 15 января 1804 года вступил в Закатальское ущелье. Неожиданно встреченный здесь джарцами, Гуляков был убит одним из первых же выстрелов, и его отряд отступил с большими потерями к Алазани.

«Потеря генерал-майора Гулякова, — доносил императору Александру I 12 февраля князь Цицианов, — есть наинесчастнейшее следствие сего сражения. Я лишился усердного помощника, войска потеряли начальника, друга верного и воина неустрашимого».

Гуляков похоронен в Бодбийском монастыре (близ города Сигнахи), где над его могилой воздвигнут Цициановым «Памятник скорби». Другой памятник воздвигнут Гулякову в Закаталах в 1841 году.

Источники

• Тучков С. А. Записки. 1766—1808. СПб., 1908
• Потто В. А. Кавказская война в эпизодах и легендах
• Потто В. А. Исторический очерк Кавказских войн до присоединения Грузии
• Зиссерман А. Л. «История 80-го пехотного Кабардинского князя Барятинского полка» СПб., 1881

Литература

• Халаев З. А. поход генерала В. С. Гулякова в Джаро-Балаканское вольное общество
• // Вопросы истории. — 2013. — № 7. — С. 143—146.

Ссылки

• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.

Отрывок, характеризующий Гуляков, Василий Семёнович

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.