Гумплович, Людвиг
| Людвиг Гумплович | |
| Ludwig Gumplowicz | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
19 августа 1909 (71 год) |
| Место смерти: | |
| Научная сфера: | |
| Место работы: | |
| Учёная степень: | |
| Учёное звание: | |
| Альма-матер: | |
| Известные ученики: |
Густав Ратценхофер, Эмиль Дюркгейм[1] |
Лю́двиг Гумпло́вич (польск. Ludwig Gumplowicz; 9 марта 1838, Краков, — 19 августа 1909, Грац) — польский социолог, экономист и юрист еврейского происхождения. Профессор университета в Граце, представитель социального дарвинизма.
Содержание
Биография
Польский период
Мать Луиза родом из интеллектуальной еврейской семьи. Его отец — Авраам, был сторонником и одним из самых активных деятелей развивающейся программы ассимиляции евреев, и вместе с другими прогрессивными евреями принял участие в организации вербовки, сбора средств, пропаганды и медицинской службы для еврейского населения Кракова.
Детство и юность Людвига прошли в Кракове, который после Ноябрьского восстания стал крупным центром подпольных организаций. Развитая в нём политическая жизнь повлияла на умы молодого поколения, хотя и негативно отразилась на экономической жизни города. Будучи из еврейской семьи, Гумплович заинтересовался проблемой подавления этнических групп, и всю жизнь был защитником меньшинств в империи Габсбургов, в частности, носителей славянского языка.
В 1857 году он поступил на факультет права в Ягеллонский университет. Четвертый год обучения провёл в Вене, после чего опять вернулся в Краков, где в 1864 году получил докторскую степень (за работу, посвященную социальной системе Польши). Работа характеризуется сильным духом антиклерикализма. В 1867 году Людвиг опубликовал исторический труд «Польское законодательство в отношении евреев». В 1868 году попытался пройти хабилитацию (процедура, которая следует после присуждения первой ученой степени доктора, её основным этапом является защита докторской диссертации. После прохождения хабилитации претенденту присваивается титул хабилитированного доктора (doctor habilitatus, Dr. habil.), который даёт право на занятие профессорской должности в университете). Однако из-за сильного антиклерикализма слушаний, было постановлено, что кандидат «не гарантировал объективность исследования». Враждебное отношение автора к духовенству и католической церкви вызвало общее возмущение обозревателей. В результате, критика его работы сосредоточена только на этом вопросе, а не на других рассмотренных им аспектах. Также была предотвращена его работа и чтение лекций в университете. В течение следующих нескольких лет Людвиг занимался нотариальной практикой и работал в качестве журналиста (он был редактором и владельцем краковской газеты «Страна»).
Австрийский период
В 1874 году он отправился в Грац (Австрия), где в 1876 году стал доцентом, а позже, в 1892 году, профессором по кафедре государственного права в Грацском университете имени Карла и Франца. Гумплович активно читает лекции и пишет на немецком языке. В это время появились его основные работы: «Rasse und Staat» (1875), «Philosophisches Staatsrecht» (1877), «Rechtsstaat und Sozialismus» (1881), «Der Rassenkampf» (1882), «Grundriss der Soziologie» (1885), «Soziologie und Politik» (1892), «Gesicht der Staatstheorien» (1905), «Allgemeines Staatsrecht» (1907), «Sozialphilosophie im Umriss» (1909).
Пребывание в Граце стало наиболее творческим периодом жизни Людвига. Он посвятил всю свою энергию социологии, новой области науки, и стал одним из её основателей. Первым из польских социологов пришёл к исследованию проблем этнических меньшинств (из-за разработанной им теории борьбы рас его часто ошибочно обвиняют в расизме). В то же время он уделял много времени чтению лекций о правовом государстве и управляющем персонале.
Несмотря на тоску по родине (он писал Ромуальду Губе: "Я не желаю больше ничего, чем снова вернуться в страну и посвятить себя своей работе"), в Польшу он так и не вернулся. В 1909 году, в возрасте 71 года, покончил жизнь самоубийством вместе со своей женой Франциской, после диагностирования у него рака (оба приняли яд).
Семья
Жена — Франциска Гумплович, в девичестве Гольдман. 2 сына: Владислав Гумплович, активист различных социалистических партий, профессор университета, и Максимилиан Эрнест Гумплович, историк, первый польский преподаватель языка в Венском университете.
Научная деятельность
Испытал влияние Огюста Конта, Чарльза Дарвина, Герберта Спенсера, Адольфа Бастиана, Артура Шопенгауэра, Анри Сен-Симона, Пьера Прудона и Евгения Дюринга[1].
Основные работы
На немецком языке:
- Раса и государство (Rasse und Staat, 1875);
- Общее государственное право (Das allgemeine Staatsrecht, 1877);
- Борьба рас (Der Rassenkampf, 1883);
- Очерк социологии (Grundriss der Sociologie, 1885);
- Австрийское государственное право (Das österreichische Staatsrecht, 1891);
- История теорий государства (Geschichte der Staatstheorien, 1905).
На польском языке:
- Система социологии (System socyologii, 1887)[1].
Русские переводы:
- Социология и политика. М., 1895
- Основы социологии. СПб, 1899 [fbc.pionier.net.pl/id/oai:ebuw.uw.edu.pl:137779 онлайн]
- Социологические очерки. Одесса, 1899 [fbc.pionier.net.pl/id/oai:ebuw.uw.edu.pl:135358 онлайн]
- Очеркъ исторіи соціологіи, СПб, 1899
- Ибнъ Хальдунъ, арабскій соціологъ ХІV вѣка. Переводъ съ польскаго Ст. Собанской. „Научное обозрение“, 1898, № 2, 2113-2125.
См. также
Напишите отзыв о статье "Гумплович, Людвиг"
Примечания
Ссылки
Отрывок, характеризующий Гумплович, Людвиг
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
