Гурьев, Дмитрий Александрович

Дмитрий Александрович Гурьев<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Художник Янош Ромбауер, 1818 год</td></tr>
Министр финансов
1 января 1810 — 22 апреля 1823
Предшественник:	Фёдор Александрович Голубцов
Преемник:	Егор Францевич Канкрин
Рождение:	7 января 1751(1751-01-07)
Смерть:	30 сентября 1825(1825-09-30) (74 года) Санкт-Петербург
Род:	Гурьевы
Награды:

Граф (с 1819) Дми́трий Алекса́ндрович Гу́рьев (7 января 1751 — 30 сентября 1825, Петербург) — русский государственный деятель, гофмейстер двора (с 1 января 1797 года), сенатор (с 20 октября 1799 года), управляющий императорским кабинетом (с 26 августа 1801 по 30 сентября 1825 года), министр уделов (с 9 июля 1806 по 30 сентября 1825 года), член Государственного Совета (с 1 января 1810 по 22 апреля 1823 года), третий министр финансов России (с 1 января 1810 — по 30 сентября 1823 года). Отец А. Д. Гурьева и Н. Д. Гурьева, тесть Карла Нессельроде. Действительный тайный советник.

Происхождение и возвышение

Выходец из небогатого дворянского рода Гурьевых, сын бригадира Александра Григорьевича Гурьева (ум.1788) и Анны Михайловны Еропкиной. Годом рождения Гурьева биографы считают 1751 год, но из формулярного списка видно, что родился он в 1757 году. Получил домашнее образование и начал службу 17 ноября 1772 года солдатом в лейб-гвардии Измайловском полку, через неделю был произведен в капралы. 1773 году получил звание сержанта, в 1779 году сделан прапорщиком, в 1782 году подпоручиком, через год (1783) поручиком и 1 ноября 1785 года капитан-поручиком.

Быстрому старту служебной карьеры Гурьева чрезвычайно способствовали его личные связи, в особенности — покровительство графа П. М. Скавронского, благодарного Гурьеву за то, что он ловко устроил выгодный для него брак с племянницей князя Потёмкина:

Гурьев никогда не был ни хорош, ни умен; только в те поры был он молод, свеж, дюж, бел и румян, вместе с тем чрезвычайно искателен и угодителен; ему хотелось во что бы ни стало попасть в люди, и слепое счастие услышало мольбы его. Он случайно познакомился с одним молодым, женоподобным миллионером, графом Павлом Мартыновичем Скавронским, внуком родного брата Екатерины I, отправлявшимся за границу. Гурьев умел ему полюбиться, даже овладеть им, и более трех лет странствовал с ним по Европе.

— «Записки» Вигеля

Вслед за тем женитьба в 1785 году на графине Салтыковой ввела его в круг петербургской аристократии и приблизила к императорскому дому.

Получил он <…> сверх того от Скавронского три тысячи душ в знак памяти и верной дружбы. Молодость, иностранная образованность, придворный чин, богатство, всё это позволяло думать ему о выгодной партии, только новость его имени всё ещё мешала ему получить право гражданства в аристократическом мире; он скоро приобрёл их, женившись на графине Прасковье Николаевне Салтыковой, тридцатилетней девке, уродливой и злой, на которой никто не хотел жениться, несмотря на её три тысячи душ.

— «Записки» Вигеля

Как следствие, в 1786 году Дмитрий Гурьев получил чин камер-юнкера, в 1794 — звание церемониймейстера, а в 1795 — чин действительного камергера. В январе 1797 года, назначенный гофмейстером двора великого князя Александра Павловича, Гурьев примкнул к кружку его друзей, сформировавшемуся в это время и состоявшему из молодых аристократов: графа Павла Строганова, графа Виктора Кочубея, Николая Новосильцева и князя Адама Чарторыйского.

Правительственная деятельность

После воцарения Александра I и прежде всего благодаря содействию своих «молодых друзей» 26 августа 1801 года Гурьев был назначен управляющим Кабинетом Его Императорского Величества, а 8 сентября 1802 года — стал товарищем (или, говоря иначе, заместителем) министра финансов, уже старого и постоянно недомогающего графа Алексея Васильева. Это положение дел привело к тому, что Дмитрий Гурьев практически самостоятельно вёл дела финансового ведомства — при Васильеве.

В феврале 1804 года Дмитрий Гурьев был пожалован в действительные тайные советники, а 9 июля 1806 года был назначен на пост министра уделов, каковой и занимал до самого конца своей жизни. Эта должность в особенности придавала ему прочности положения, независимости и влияния на всё придворное ведомство. Но, возможно, что уже являясь министром уделов, Дмитрий Гурьев после смерти графа Алексея Васильева не был сразу же назначен на его место. В 1807-1808 годах обязанности министра исполнял управляющий министерством Фёдор Голубцов, который в конце концов (в 1809 году) и получил должность министра. Дмитрий Гурьев как был товарищем министра при Васильеве, так и остался на этом же месте — при Голубцове.

В этот достаточно бурный период, когда прежние «молодые друзья» Великого Князя один за другим уходили (или уезжали) из политической жизни России, всё более сильные позиции у трона занимал Михаил Сперанский, будущий государственный секретарь. Ввиду сложного экономического положения страны, в ноябре 1809 года император Александр I поручил Сперанскому подготовить срочную программу выхода из финансового кризиса. Временные и разобщённые меры уже не могли решить накопившихся проблем государственного бюджета. Для подготовки проекта был образован особый комитет, в обсуждении которого деятельное участие принял и Гурьев, за последние годы сильно сблизившийся с Михаилом Сперанским. Прагматик и тонкий придворный, Дмитрий Гурьев использовал весь свой интеллект и растущее влияние Сперанского на императора в борьбе за желанное кресло министра финансов и к 1810 году наконец сумел «свалить» своего предшественника, Фёдора Голубцова. Внешне демонстрируя свою полную поддержку новой министерской системы Михаила Сперанского, направленной прежде всего на усиление вертикали власти, 1 января 1810 года Дмитрий Гурьев при его протекции был назначен министром финансов и одновременно членом нового реформированного Государственного совета.

Министр финансов

По отзывам людей, близко знавших его, Дмитрий Гурьев «…обладал умом неповоротливым, и ему трудно было удержать равновесие суждений». Однако несмотря на такую репутацию, именно ему Александр I поручил важнейшую на тот момент задачу стабилизации финансового положения страны, изрядно расшатанного всей предыдущей торгово-промышленной и таможенной политикой. В основание программы выхода из финансового кризиса был положен знаменитый «План финансов» на 1810 год, разработанный Сперанским и Балугьянским и рассмотренный в декабре 1809 года на заседаниях специального «Финансового комитета» (или, как его называли — «кружка Гурьева»). В этот финансовый кружок, помимо троих уже названных, вошёл ещё государственный казначей Балтазар Кампенгаузен. Понятно, что досиживающего последние дни на своём месте министра Голубцова на заседания не приглашали.

Разработанный кружком «План финансов» включал неотложные денежные и экономические меры, выполнение которых было необходимо в 1810 году, а также и более долгосрочные мероприятия. Согласно первому пункту плана, в 1810 году было восстановлено металлическое обращение и изъята часть ассигнаций для повышения их ценности, предпринят ряд внутренних займов, что стабилизировало государственный бюджет. Однако сложная внешнеполитическая ситуация накануне войны, требующая усиления боевой готовности и увеличения армии, заставила вводить один за другим новые налоги и повышать старые.

Большинство мер было откровенно направлено на увеличение доходной части государственного бюджета. Так, уже в 1810 году был увеличен прибавочный процентный сбор с купеческих капиталов, введены налоги с торгующих крестьян и иностранных ремесленников, а также подушная подать была распространена на иноверцев. В 1812 году был введён также 0,5 % сбор с домов в столицах (налог на недвижимость), а также повышены соляной, медный, гербовый, вексельный и паспортный сборы. Кроме того, были установлены новые, более высокие питейные пошлины и введены новые, ранее отсутствовавшие налоги, например на чай и пиво. Одновременно, через повышение таможенных пошлин пытались содействовать развитию отечественной промышленности. Последовательное претворение пунктов «Плана финансов» Дмитрий Гурьев продолжил и после окончания войны 1812 года. Так, министерство финансов только в 1817 году извлекло из обращения часть бумажных ассигнаций (236 млн из 836 млн рублей, бывших в обращении), для чего были заключены займы внутренние на 113 млн рублей и внешние на 83 млн.

С точки зрении общей концепции государственного строительства авторы «Плана финансов», указывая на необходимость общей реформы финансовой системы, настаивали на введении гласного государственного бюджета и предлагали новую систему центрального управления, при которой министр финансов должен был осуществлять законодательную власть.

Однако ожидаемых результатов эти меры не принесли, но лишь вызвали растущее недовольство в дворянской и купеческой среде. Особенно это недовольство усилилось после того, как в 1819-1820 годах в двадцати губерниях России была введена государственная винная монополия. И тем не менее, учреждение в 1817 году Совета государственных кредитных установлений и Государственного кредитного банка создавало реальные механизмы для ускорения развития финансовой системы Российской империи.

Полной реализации «Плана финансов» также помешала и оппозиция со стороны председателя и члена Департамента экономии Государственного совета Николая Мордвинова и Егора Канкрина, видевших в замыслах самого Гурьева и других разработчиков «Плана» скрытое намерение ограничить самодержавные права монарха. Постепенно они смогли убедить в своих подозрениях и постоянно колеблющегося Александра I. К 1816 году относится и всеподданнейшая записка самого Дмитрия Гурьева под названием: «Об устройстве верховных правительственных мест в России», в которой он прямо предлагал усилить власть министров и наделить их законодательными функциями. Неосторожное зерно упало на подготовленную почву и записка вызвала недовольство императора.

1 (13) января 1817 года был награждён орденом Святого апостола Андрея Первозванного.

И всё же по повелению Александра I уже имевший репутацию либерала Дмитрий Гурьев, в 1818-1819 годах возглавил (в качестве министра уделов) работу Секретного комитета для подготовки проекта крестьянской реформы. На этом посту он подготовил довольно радикальный проект, реализация которого могла бы привести к созданию в России аграрного строя фермерского типа. Однако и этот проект Гурьева оказался несвоевременным. К началу 1820-х годов в политическом мировоззрении Александра I чётко наметился перелом, когда на почве краха внешнеполитического либерализма он разочаровался и в программе внутренних преобразований России. Этот перелом не мог не затронуть и Дмитрия Гурьева, который 22 апреля 1823 года был вынужден подать в отставку с поста министра финансов — тем не менее сохранив за собой пост главы удельного ведомства.

Через два года, 30 сентября 1825 года Дмитрий Гурьев скончался в Петербурге и был похоронен в Преображенской церкви при кладбище фарфорового завода. По этому поводу К. Я. Булгаков писал графу Закревскому:

Граф Гурьев приказал долго жить! Он скончался 30-го сентября, в третьем часу пополудни. Графиня Нессельроде приехала накануне, как будто для того только, чтобы закрыть ему глаза. Для города большая потеря. Дом его был открыт лучшему обществу.

Летом 1932 года Преображенская церковь, в которой был погребён Д. А. Гурьев, была снесена, и могила уничтожена.

Оценка деятельности

Государственная деятельность Дмитрия Гурьева на посту министра финансов вызывала целую лавину упрёков со стороны современников, а позже — острую критику историков. Тем не менее он может быть отнесён к небольшому числу сановников первой четверти XIX века, которые обладали отчётливым пониманием потребностей страны и выступали с реальной и подробной программой преобразований.

Гурьев вошёл в большую политику в период пика либерально-конституционных экспериментов и поисков власти первого десятилетия царствования Александра I. Его руководство финансовым ведомством пришлось на тяжелейшее время Отечественной войны 1812 года, а затем на период ликвидации её социально-экономических последствий и второго ренессанса государственного либерализма, нашедшего выражение прежде всего в попытках решения крестьянского вопроса. Слом и закат министерской карьеры Гурьева, внешне связанный с его разногласиями, а затем и разрывом со всесильным Алексеем Аракчеевым, на самом деле наглядно продемонстрировал усиление охранительных тенденций в политике власти и всё более недоверчивое отношение к проблеме реформ.

Начавший свою карьеру как человек Сперанского и его реформаторских идей, он надолго пережил его политическое падение, однако — не смог выдержать окончательного укрепления власти Аракчеева, который сначала поддерживал Гурьева против Мордвинова и Канкрина из аппаратных соображений, а затем — лишил его своей поддержки.

Частная жизнь

В разгар могущества Гурьева, в конце 1810-х годов, в поисках поддержки из казны к нему стремились попасть на приём представители всех сословий. «Просителей-то, искателей, лент, кого тут только не было! Быть призвану — уже милость большая», — писал о его приёмной в 1818 году А. Я. Булгаков. Кичливое дворянство, впрочем, не могло простить Гурьеву сравнительного низкого происхождения, того, что он имел в свете

…все замашки величайшего аристократа, хотя отец его, едва ли не из податного состояния, был управителем у одного богатого, но не знатного и провинциального помещика; зато сам он женился на графине Салтыковой, престарелой девке, от руки коей, несмотря на её большое состояние, долго все бегали.

— «Записки» Вигеля

Имя собственное министра финансов и уделов Дмитрия Гурьева надолго пережило его политическую карьеру, стало нарицательным и прочно вошло в обиход русского языка. «Гурьевские налоги», гурьевские пошлины и гурьевская винная монополия оказались довольно скоро забытыми. Но до сих пор с именем Гурьева связывают изобретение знаменитого рецепта — гурьевской каши:

Гурьев недаром путешествовал за границей: он там усовершенствовал себя по части гастрономической. У него в этом роде был действительно гений изобретательный, и, кажется, есть паштеты, есть котлеты, которые носят его имя. Он давал обеды знатным новым родным своим, и только им одним; дом его стал почитаться одним из лучших, и сам он попал в число первых патрициев Петрополя.

— «Записки» Вигеля

Семья

С 1785 года был женат на графине Прасковье Николаевне Салтыковой (1764—1830), дочери лейб-гвардии поручика графа Николая Владимировича Салтыкова (1743—1800) и княжны Анны Сергеевны Гагариной (1742—1820). По словам Вигеля, от руки графини Салтыковой, несмотря на её большое состояние, долго все бегали. Женившись на ней, Гурьев взял порядочное приданое и слыл в свое время весьма богатым человеком. Вслед за мужем, графиня Гурьева сделала придворную карьеру. В ноябре 1806 года получила орден Св. Екатерины (меньшого креста), а 22 августа 1826 года была пожалована в статс-дамы.

Одно время, дом графини Гурьевой был по вечерам любимым местом сбора петербургского избранного общества и всего дипломатического корпуса. По словам Д. Фикельмон, она была женщина любезная и светская. Смерть её была большой потерей для многих людей, в течение двадцати лет постоянно общавшихся с ней и находивших её доброй особой. Она оставила огромную пустоту не только в сердцах своих друзей, но и всего общества. «Графиня часто болела и в последние три месяца лицо её изменилось до неузнаваемости. Но, в сущности, смерть её 10 мая 1830 года оказалась внезапной и неожиданной. Она продолжала встречаться с людьми, ежедневно выходила на прогулки, и лишь за два дня до её кончины стало очевидно, что она действительно больна. На похоронах графини присутствовал почти весь город». В браке имела детей:

• Мария Дмитриевна (1786—1849), с 1802 года фрейлина, в январе 1812 года вышла замуж за графа Карла Нессельроде (1780—1862); с 1816 года кавалерственная дама ордена св. Екатерины, с 1836 года статс-дама.
• Александр Дмитриевич (1786—1865), масон, генерал-лейтенант и сенатор; женат на графине Евдокии Петровне Толстой (1795—1863), дочери графа П. А. Толстого.
• Николай Дмитриевич (1789—1849), дипломат и тайный советник, с 1819 года женат на Марине Дмитриевне Нарышкиной (1798—1871), дочери Д. Л. Нарышкина
• Елена Дмитриевна (1795—1834), была очень хорошей певицей; с 1818 года замужем за камергером А. В. Сверчковым (1791—1828). Удочерила племянницу канцлера Нессельроде Марию Нессельроде, впоследствии Калерджи-Муханову, блестящую пианистку, возлюбленную Эжена Сю, который вывел её в романе «Вечный жид».

• Nesselrode by Isabey.jpg

  Мария Дмитриевна,
  дочь
• Jean Auguste Dominique Ingres 015.jpg

  Николай Дмитриевич,
  сын
• Marina Gurieva by Sokolov.jpg

  Марина Дмитриевна,
  невестка

Литература

• В. Судейкин,. Гурьев, Дмитрий Александрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Гурьев, Дмитрий Александрович

Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.