Гэта

Гэта (яп. 下駄) — японские деревянные сандалии в форме скамеечки, одинаковые для обеих ног (сверху имеют вид прямоугольников со скруглёнными вершинами и, возможно, немного выпуклыми сторонами). Придерживаются на ногах ремешками, проходящими между большим и вторым пальцами. В настоящее время их носят во время отдыха или в ненастную погоду.

Строение

Внешне гэта выглядят следующим образом: деревянная платформа покоится на двух поперечных брусочках, которые в зависимости от надобности могут быть довольно высокими. На ноге всё это крепится посредством двух шнурков, протянутых от пятки к передней части гэта и проходящих между большим и вторым пальцами.

Под гэта обычно надевали таби — белые матерчатые носки с особым чехольчиком для большого пальца. Но их могли носить и на босу ногу (так делали юдзё; считалось, что женская ножка, обутая в гэта без носка, выглядит очень эротично).

История

Гэта попали в Японию из Китая и распространились среди монахов и простонародья, потому что в обуви на высокой подошве было очень удобно выращивать рис, снимать плоды с деревьев, передвигаться в дождливую погоду. И только с течением времени гэта стали носить и аристократы; разумеется, эти гэта были не чета простонародным и украшались самым различным образом — в частности, женские гэта покрывались позолоченной парчой, различными рисунками и колокольчиками. Мужская обувь была более сдержанной в этом плане — тут основное внимание уделялось выбору породы дерева, наносимой на поверхность резьбе и лакировке.

Сегодня гэта носят с кимоно, например, на мацури. Гэта остаются частью профессионального костюма гейш.

См. также

• Варадзи
• Дзори
• Таби
• Бакэ-дзори
• Гэтабако

Ссылки

• [costumer.narod.ru/text/japan-foot-dress.htm Обувь]. из книги «Что вы знаете о японском костюме» Петрова И. В., Бабушкина Л. Н. — М.: Легпромбытиздат, 1992.

Отрывок, характеризующий Гэта

– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.