Г. А. В. Траугот
Поделись знанием:
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
Г. А. В. Траугот — общая подпись, под которой публиковалась книжная графика трёх художников: Георгия Николаевича Траугота и его сыновей Александра и Валерия.
Георгий, Александр и Валерий Трауготы начали работу в области детской книжной иллюстрации в 1956 году. Первые книги художники иллюстрировали втроём — отец и братья. Первая книга , вышедшая с иллюстрациями трёх художников - «686 забавных превращений». Рисунки подписывали, соответственно, тремя инициалами: Г. А. В. — Георгий, Александр, Валерий. После трагической гибели Г. Н. Траугота в 1961 году его сыновья, подразумевая развитие традиции, следуя выработанной вместе с отцом стилистике, тем самым словно работали с ним вместе, поэтому оставили его имя в общей подписи . «Мы родились в семье, где отец и мать художники… Поскольку наша семья состоит из художников, то, естественно, возникла наша творческая общность и стремление работать вместе… А что касается других участников братства, то… отец выставлялся мало, хотя и был известен и даже печатно критикуем по поводу своего формализма. Мама никогда не выставлялась…» [1].
Г. Георгий Николаевич Траугот (1903—1961). Родился в Санкт-Петербурге. Детство и юность провёл в Сызрани. В 1921—1926 годах. учился во ВХУТЕМАСе— ВХУТЕИНе у К. П. Петрова-Водкина, А. И. Савинова, А. Е. Карёва.
С 1923 года — член РАБИС, с того же года и на протяжении всей жизни — педагог. С 1929 по 1935 год преподавал в Ленинградском государственном художественно-промышленном техникуме. В 1927 году женился на художнице В. П. Яновой.
С 1927 года — член общества «Круг художников». Принадлежал к ленинградской школе живописи. В круг его творческого общения входили А. И. Русаков, В. В. Пакулин, А. С. Ведерников, Г. М. Неменова. С 1932 года — член СХ. В 1945—1948 годы — член правления ЛОСХа.
Участник войны. Работал над первой экспозицией Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда, также над экспозициями Государственного музея этнографии народов СССР, Государственного музея истории Ленинграда. Персональные выставки: Ленинград, Дом писателя имени В. Маяковского (1958), Государственный Русский музей (2012).
А. Александр Георгиевич Траугот. (19 июня 1931, Ленинград). В блокаду находился вместе с матерью в осаждённом городе, и в это время уже работал как художник. В 1944 году при поступлении в СХШ показал свой графический «блокадный цикл». Учился в СХШ при ИЖСА в 1944—1950 году. В эти годы дружил с поэтом Р. Мандельштамом, художниками Александром Арефьевым, Рихардом Васми. С 1965 — член СХ. Работает в живописи, станковой и книжной графике, также в скульптуре и в пластике малых форм. С 1992 года живёт в Париже. С 1999 — заслуженный художник РФ.
В. - Валерий Георгиевич Траугот (23 июня 1936, Ленинград — 5 октября 2009, Санкт-Петербург) — Член Союза художников России (с 1965 года), председатель бюро секции графики Союза художников Санкт-Петербурга.
Художники Г. А. В. Траугот создали иллюстрации более чем к 200 книгам[2]. Наиболее известны их иллюстрации к сказкам Г. Х. Андерсена. В их оформлении сказки переиздавались 17 раз, а общий тираж этих изданий превысил три миллиона экземпляров. Также они иллюстрировали следующие произведения: «Сказки матушки Гусыни», «Волшебные сказки» и «Синяя Борода» Шарля Перро, «Кубинские сказки», «Сказки Камбоджи», «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Наука любить» Овидия, «Золотой осёл» Апулея, сказки Э. Т. Гофмана, «Маленькие трагедии», «Дубровский» и другие произведения А. С. Пушкина, «Опасный сосед» В. Л. Пушкина, роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, русскую классику, стихи А. И. Введенского, сказочные повести Б. Сергуненкова, русские сказки, и многое другое.
|
В этих столь разных по жанру книгах сразу же проявились все основные черты их будущего творчества: возвышенный романтизм, чувство юмора, глубокое вхождение в мир авторского слова, виртуозная работа пером и кистью, способность создавать цельный образ книги, всякий раз отвечающий характеру литературного текста, и, наконец, то, до конца всегда необъяснимое, что будет к себе притягивать читателей и зрителей их книг. Л. С. Кудрявцева[3]
|
|
Книжная иллюстрация Г. А. В. Траугот
- Траугот Г. Н.,Траугот А. Г. 686 забавных превращений. Л.: Художественный фонд СССР, 1956.
- Лиса и журавль: Народная сказка / Художники Г. Н. Траугот и А. Г. Траугот. Л.: Художественный фонд СССР, [1958]. Переиздание: М.: Детский мир, [1961].
- Дубянская М. М. Раздвигайся шире, круг!: [Стихи] / Рис. А. и Г. Траугот. Л.: Детгиз, 1960.
- Перро Ш. Синяя Борода: Сказка / Пересказал для детей М. А. Булатов. Л.: Художник РСФСР, 1962
- Андерсен Г. X. Новое платье короля. М.: Детский мир, 1963. Переиздание: Кишинёв: Лумина, 1971 (на молд. яз.; пер. Л. Козеску).
- Глупый тигр: Тибетская народная сказка / Пересказал Н. А. Ходза. Л.: Детгиз, 1963.
- Кршижановская Е. И. Человек решает сам: Повесть. Л.: Детгиз, 1963. Переиздания: Л.: Детская литература, 1968 1973, 1975 ; Фрунзе: Мектеп, 1988
- Мочалов Л. В. Рассказ о том, как мне подарили краски. М,: Детский мир, 1963
- Мочалов Л. В. Подарок. М.: Детский мир. 1963.
- Чехов А. П. Пьесы / [Предисл. В. Хализева]. М,: Художественная литература, 1963, 1964
- Яковлев Ю. Я. Часовой революции: [Рассказ о броневике «Враг капитала»]. М.: Советская Россия, 1964.
- Баух Е., Медовой Н. Горошки и граф Трюфель: [Сказка]. Кишинёв: Картя молдовеняскэ, [1965], 1973.
- Гернет Н. В. Сказка про лунный свет. Л.: Детская литература, 1966 Переиздания: Л.: Детская литература, 1971; М.: Прогресс, 1974, 1978
- Кубинские народные сказки / Пер. с исп. Запись и лит. обработка С. Фейхоо; Сост., предисл. и примеч. Н. Булгаковой. М.: Художественная литература,1966.
- Блок А. А. Стихотворения и поэмы / [Сост. и предисл. Вл. Орлова]. М.: Художественная литература, 1967. (Народная библиотека).
- Борисова Е. Б. Счастливый конец: Сказка. М.: Советская Россия, 1967.Переиздания: М.: Советская Россия, 1968,1970.
- Бутков Я. П. Повести и рассказы / [Подгот. текста, вступ. ст. и примеч. Б. С. Мейлаха]. М.: Художественная литература,
- Похождения хитроумного Алеу и другие сказки Камбоджи / Пер. с кхмер. Ю. Горгониева; Предисл. В. Микушевича. М.: Художественная литература, 1967, 1973.
- Максимов А. Н. Лесные клады. М,: Детская литература, 1968
- Прокофьева С. Л. Не буду просить прощения М : Радуга, 1968 (Нa нем. языке)Переиздания: М.: Радуга, 1984 (на англ, яз; пер, Р. Боброва); М.; Варшава: Радуга: Вспулпраца, 1989 (на польск, яз.; пер,М. Квятковска); М.: Радуга, б. г. [1989] (на арабск. яз.); М.: Радуга, б. г. [1989] (на нем. яз.; пep. Т. М. Бобровской).
- Андерсен Г. X. Сказки / Пер. с дат. А. Ганзен, А. Эмзиной, Ю. Яхниной, А. Кобецкой. Л.: Детская литература, 1969. Переиздания: Л.: Детская литература, 1979.
- Андерсен X. К. Сказки / [Вступ. ст. К. Паустовского]. М.: Художественная литература, 1990.
- Андерсен Г. X. Сказки и истории: В 2 т. / Пер. с дат. А. Ганзен и др.; Сост. Л. Брауде; Вступ. ст. Т. Сильман. А.: Художественная литература, 1969. Переиздания: Кишинев: Лумина, 1973,1974, 1975; А.: Художественная литература, 1977; М.: Клио, 1992; Петрозаводск: Карел, фил. Всерос. ассоц. «Рус. старина» и др., 1992; Архангельск; Вологда: Сев.-Зап. кн. изд-во. Вологод. отд., 1993; Челябинск: Южно-Уральское кн. изд-во, 1993. (Библиотека библиофила); СПб.: Светлячок, 2000.
- Петефи Ш. Любовь и свобода: [Стихи] / Пер. с венг.; Сост. А. Кун. Л.: Художественная литература, 1969.
- Цыферов Г. М. Мой Андерсен. М.: Малыш, 1969.
- Заколдованный холм: Английская народная сказка в пересказе Н. Рябовой. М.: Советская Россия, 1970.
- Андерсен Г. X. Оле-Лукойе: Сказки / Пер. с дат. А. В. Ганзен. М.: Малыш, 1971.
- Живой в царстве мертвых: Сказки народов Непала / Пер. с непальск. и неварск. Л. Аганиной и К. Шрестха; Под ред. М. Малышевой; Предисл. Л. Аганиной. М.: Художественная литература, 1971.
- Гонкур, Э. и Ж. де. Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен: Романы / Пер. с фр. [Вступ. ст. В. Шора; Примеч. Н. Рыковой.] М.: Художественная литература, 1972. (Библио-тека всемирной литературы).
- Некрасов Н. Генерал Топтыгин. M.: Малыш, 1972, 1973, 1975,
- Ростан Э. Сиpaно де Бержерак: Героическая комедия в 5 действиях / Пер. с фр. Т. Л. Щепкиной-Куперник; Коммент. Л. Михайлова. М,: Детская литература, 1972, 1974.
- Тирсо де Молина. Толедские виллы, сочиненные магистром Тирсо де Молина, уроженцем Мадрида / Пер. с исп. и коммент. Е. Лысенко; Предисл. Н. Томашевского, М.: Художественная литература, 1972.
- Цыферов Г. М. Тайна запечного сверчка: Маленькие сказки о детстве Моцарта. М.: Малыш, 1972. Переиздания: М.: Малыш, 1989, 1991.
- Есенин С. А. Стихи и поэмы / Послесл. Ю.Прокушева. М,: Современник, 1973.
- Келер В. Р. Сказки одного дня. М.: Советская Россия, 1973.
- Пушкин А. С. Полтава: Поэма. М.: Советская Россия, 1973.
- Метерлинк М. Синяя птица: Феерия в 6 действиях, 12 картинах / Пер. с фр. Н. Любимова; Послесл. М. Германа. Л.: Искусство, 1975.
- Гофман Э. Т. А. Золотой горшок. Крошка Цахес по прозванию Циннобep / Пер. с нем. В. Соловьева и А. Морозова; Вступит. ст. Г. Бергельсона; коммент. Н. Веселовской. Л.: Художественная литература, 1976. (Народная библиотека).
- Перро Ш. Сказки матушки Гусыни, или истории и сказки былых времен с поучениями / Пер. с фр. А. Федорова, Л. Успенского, С. Боброва. Л.: Художественная литература, 1976.Переиздание: Л.: Лит. изд.-ред. агентство «Лира», 1990.
- Эса де Кейрош Ж. Новеллы / Пер. с португ. [Предисл. М. Кораллова.] М.: Художественная литература, 1976.
- Лисняк А. Г. Колокольчик Простотак: Сказка. Л.: Детская литература, 1977.
- Перро Ш. Волшебные сказки / Пересказал М. А. Булатов. Л.: Детская литература, 1977.
- Андерсен Г. X. Новое платье короля: Сказки. М.: Малыш, 1978.
- Льюис К. С. Лев, Колдунья и платяной шкаф: Сказка / Пер. с англ. Г. Островской. Л.: Детская литература, 1978.
- Берггольц О. Ф. Стихи и поэмы. Л.: Советский писатель, 1979.
- Гауф В. Сказки / Пер. с нем.; Сост. и вступ. ст. В. Р. Келера. Л.: Художник РСФСР, 1979.
- Гримм Я., Гримм В. Сказки / Пер. с нем. Г. Петникова и А. Введенского; Л.: Художник РСФСР, 1979, 1980
- Шаров А. Принц Трюфель и другие странные люди: [Сказки] (Загл. ориг.: Мальчик Одуванчик и три ключика) / Пер. П. Зальцманн, В. Новак. М.: Прогресс, 1980. (На нем. яз.)Переиздание: М.: Радуга, 1983.
- Куприн А. И. Изумруд: Рассказы и повесть / Вступ. ст. Н. Соколова. Л.: Детская литература, 1981. (Школьная библиотека). Переиздания: Л.: Детская литература, 1985, 1987.
- Миккола М.-Л. Анни Маннинен / Пер. с финск. Т. Викстрем. Петрозаводск: Карелия, 1982.
- Андерсен Г. Стойкий оловянный солдатик: [Сказка] / Пер. с дат. А. В. Ганзен. Л.: Детская литература, 1983. (Мои первые книжки). Переиздания: А.: Детская литература, 1989,1990
- Крученюк П. А. Маленькая кошка и хитрый мышонок: |Сказка в стихах]. Кишинев: Литература артистикэ 1983. (На молд. яз.)
- Межелайтис Э. Кастант-музыкант/ Пep. c лит, Г.Новицкой, Л.: Детская литература, 1983
- Сергуненков Б. Н. Сказки из циклов «Кот белый — кот черный», «Конь Мотылек», «Кувшин», «Великий пес Полкан» Л.: Детская литература, 1983
- Вёрёшмарти М. Чонгор и Тюнде: Пьеса-сказка / Пер. с венг. Л. Мартынова; Предисл. Е. Малыхиной. М.: Художественная литература, 1984.
- Киплинг Р. Меч Виланда: Сказки старой Англии / Пер. для детей с англ. и вступ. ст. А. Слобожана; Стихи в пер. Г. С. Усовой. Л.: Детская литература, 1984.
- Перро Ш. Золушка: Сказки / Пер. с фр. А. Козмеску и др. Кишинев: Литература артистикэ, 1984. (Золотой ключик). (На молд. яз.)
- Куприн А. И. Олеся: Повесть и рассказы. Петрозаводск: Карелия, 1985.
- Сказки народов РСФСР / Иллюстрации Г. Камардина, А. и В. Траугот, М. Скобелева, Н. Воронкова, Т. Юфа, Х.-М. Алиханова, В. Петрова-Камчатского. М.: Радуга, 1985. (На яп. яз.)Переиздание: М.: Радуга, 1986. (На англ. яз.)
- Чехов А. П. Каштанка.: Рассказ. М.: Малыш, 1985.
- Гоголь Н. В. Ночь перед Рождеством: Повесть. А.: Детская литература, 1986.
- Байкала-озера сказки: В 2 кн.: Сб. / Сост. Н. И. Есипенок. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988.
- Гумилев Н. С. Капитаны / Вступ. заметки М. А. Дудина и A. Н. Гумилева; Примеч. и пояснение непонятных слов и выражений М. Кралина. А.: Детская литература, 1988.
- Превер Ж. Песня для вас: [Стихи] / Пер. с фр. [Л. Цывьяна, М. Яснова; Вступ. ст. и примеч. В. Балахонова]. А.: Детская литература, 1988.
- Пушкин А. С. Маленькие трагедии. М.: Советская Россия, 1988.
- Сказки народов мира: В 10т./ Научный руководитель издания В. П. Аникин]. М.: Детская литература, 1987—1988. Т. 4. Сказки народов Европы / Сост., вступ. ст. и примеч. А. Л. Налепина, 1988.
- Шекспир В. Сонеты / Пер. с англ. С. Я, Маршака. Петрозаводск: Карелия, 1988
- Аксаков С. Т. Аленький цветочек: Сказка ключницы Пелагеи. М.: Детская литература, 1989.
- Мацоурек М. Плохо нарисованная курица: Сказки / Пер. с чешек. А. Серобабина. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1989.
- Пушкин А. С. Дубровский: Роман. А.: Детская литература, 1989.
- Черкашин Г. А. Кукла. М.: Детская литература, 1989.
- Андерсен Г. Х. Стойкий оловянный солдатик. Л.: Детская литература, 1989.
- Вершвовский М. А. Время золотое: Ленингр. повести./ [Худ. В. Г. Траугот]. Л.: Лит. изд.-ред. агентство «Лира»,1989
- Map А. М. Ручей из Тюрингии: Рассказ о музыканте. М: Малыш, 1990
- Траугот А. Г., Траугот В. Г. Иллюстрации к сказкам Ш. Перро. Комплект из 16 открыток. М.: Советский художник, 1990.
- Вершвовский М. А. Следствие было недолгим: Повесть: [О И. Ф. Манасевиче-Мануйлове] / [Худ. В. Г. Траугот]. Л.: Детская книга,1991
- Map А. М. Кобольды живут в Норвегии. М.: Малыш, 1991.
- Миксон И. Жила, была: Историческое повествование. Л.: Детская литература, 1991.
- Набоков В. В. Стихотворения, рассказы / [Вступ. ст. А. Д. Толстого]. Л.: Детская литература, 1991.
- Перро Ш. Волшебные сказки: Подборка-выставка настенных картин. Л.: Детгиз, 1991.Переиздание: М.: ОАО «Московские учебники», 2007. Вступ. ст. Л. С. Кудрявцевой.
- Твои первые сказки: Сказки зарубежных писателей / Сост. Г. Н. Гранова; Ил. Г. А. В. Траугот и др. М.: Книга, 1991. (Домашняя библиотека).
- Андерсен X. К. Сказки / [Пер. с дат.; Вступ. ст. К. Г. Паустовского.] М.: Художественная литература, 1992. (Для семейного чтения).
- Вершвовский М. А. Пилигрим: Повести / Худ. В. Траугот. СПб., 1992
- Вершвовский М. А. Тетрадь Кона: Стихи. СПб., 1993
- Животов Н. Н. Тайны Малковских Tpущоб, Игнатка-горюн. Душегуб: Романы / Сост. Б. М. Герцензон. СПб.: Лира, 1993 (Русский уголовный роман. Кн. 2.)
- Вершвовский М. А. Осень. СП6.: Лимбус Пpecc, 1994.
- Кричевский Б. В. Предчувствие: Повесть и рассказы, СПб. : Журн. «Светлячок», 1996.
- Кружков Г. Дождливый остров: Повесть-сказка // Приложение к журналу «Светлячок». СПб.: Журнал «Светлячок», 1996.
- Гейне Г. Стихотворения / [Пер. с нем., сост., предисл. и послесл. Е. С. Ханина]. СПб.: [Царское Село], 1999.
- Пушкин А. С. Медный всадник: Петербургская повесть. СПб.: Книжный мир, 1999.
- Гомер. Илиада / Пер. с древнегреч. Н. И. Гнедича. СПб.: Светлячок, 2001. (Библиотека библиофила).
- Гомер. Одиссея / Пер. с древнегреч. В. Л. Жуковского. СПб.: Светлячок, 2001. (Библиотека библиофила).
- Ширали В. Г. Флейтисточка: Стихи. СПб.: Агат, 2001. (Незабытые петербуржцы).
- Апулей. Золотой осел: Метаморфозы в XI кн.: В 2 т. / Пер. с лат. М. А. Кузмина. Калининград: Янтарный сказ, 2002.
- Введенский А. И. Разговор о сумасшедшем доме: Стихи. СПб.: Агат, 2002. (Незабытые петербуржцы).
- Вершвовский М. А. Двадцать юных цариц: Стихи. СПб.: Агат, 2002. (Незабытые петербуржцы).
- Гнедич Т. Г. Жестокая трава: Стихи. СПб.: Агат, 2002. (Незабытые петербуржцы).
- Приходько М. С., Приходько О. Б. Хомани: Книга о жизни лесных ненцев; Сказки, стихи, легенды; Краткий русско-нещанский словарь / Худ. А. Аземша, А. Голованов, С. Остров, Т. Панкевич, Г. А. В. Траугот, В. Цикота. СПб.: Изд. дом «Светлячок», 2002.Переиздание: М.: Детская литература, 2004.
- Публий Овидий Назон. Наука любить / Пер. с лат. В. Алексеева. Калининград: Янтарный сказ, 2002.
- Берггольц О. Ф. Встреча / [Сост., авт. примеч. М. Ф. Берггольц]. СПб.: Царское Село, 2003.
- Берггольц О. Ф. Прошлого нет: Стихи. Поэмы. СПб.: Царское Село, 2003.
- Григорьев О. Е. Косая линия: Стихи. СПб.: Агат, 2003. (Незабытые петербуржцы).
- Кошелев В. Д. Ветер за окном: Стихи. СПб.: Агат, 2003. (Незабытые петербуржцы). Лукин Е. Sol oriens. СПб.: Царское Село, 2003.
- Пикач. А. Табунок — золотые копыта. СПб.: Агат, 2003. (Незабытые петербуржцы). Элтанг Е. Стихи. Калининград: Янтарный сказ, 2003.
- Пореченков Е. М. Простодушные стихи. СПб.: Царское село, 2004.
- Аль Д. Н. Основы драматургии: Учебное пособие. СПб.: СПб- ГУКИ, 2005.
- Андерсен X. К. Принцесса на горошине. СПб.: Царское Село, 2005.
- Булгаков М. А. Мастер и Маргарита / Коммент. Г. А. Лесскиса. Ст. М. О. Чудаковой, Э. Д. Кузнецова. СПб.: Вита Нова, 2005.
- Борисова М. Интереснее пешком: Тридцать три стихотворения и три рассказа о Ленинграде — Петербурге. СПб.: ДЕТГИЗ — Лицей, 2006.
- Цыферов Г. М. Как лягушонок искал папу: Сказки и маленькие сказочки, сказочные истории, повесть / Худ. А. Савченко, М. Рудаченко, Г. А. В. Траугот. М.: НФ «Пушкинская библиотека», 2005.
- Вершвовский М. А. Я виноват. СПб.: Коло, 2007.
- Вершвовский М. А. Ранние повести / Фронт. С. Островского; Ил. Г. А. В. Траугот. СПб.: Парнас, 2008.
- Вершвовский М. А. Городские повести. СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланин», 2008.
- Барканов М. В. Повесть о том, как помирился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем / Ст. М. О. Чудаковой. СПб.: Вита Нова, 2009.
- Гоголь И. В. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем / Пояснения редких и устаревших слов и ст. М. О. Чудаковой. СПб.: Вита Нова, 2009.
- Гранин Д. А. Чужой дневник. Изменчивые тени // Гранин Д. А. Собр. соч.: В 8 т. СПб.: Вита Нова, 2009. Т. 8.
- Гофман Э. Т. А. Крошка Цахес, по прозванию Циннобер / Пер. с нем. А. А. Морозова; Послесл. и коммент. А. Б. Ботниковой. СПб.: Вита Нова, 2009.
- Матвеева Е. А. Секрет Паганини. М.: ОАО «Московские учебники и Картолитография», 2009.
- Вершвовский М. А. Тетрадь Кона. Спб.: ШиК, 2009.
- Пушкин А. С. Воспоминания в Царском Селе. СПб.: ДЕТГИЗ — Лицей, 2010.
- Пушкин В. Л. Опасный сосед / Подгот. текста Н. И. Михайловой. СПб.: Вита Нова, 2011.
- Борисова Е. Б. Счастливый конец./ М. : Студия 4+4, 2012.
- Андерсен X. К. Принцесса на горошине. СПб.: Царское Село, 2012.
- Матвеева Е. «Двенадцать историй из жизни Джоакино Россини». М: ООО «Мир детства», 2012.
Напишите отзыв о статье "Г. А. В. Траугот"
Примечания
- ↑ Художники детской книги о себе и своём искусстве: Статьи, рассказы, заметки, выступления / Сост., запись, коммент. В. Глоцера. — М.: Книга, 1987. — C. 242.
- ↑ Александр Георгиевич и Валерий Георгиевич Траугот: «Книжка — это интеллектуальная затея» // Художники детской книги о себе и своём искусстве: Статьи, рассказы, заметки, выступления / Сост. В. Глоцер. — М.: Книга, 1987. — С. 241—250.
- ↑ Кудрявцева Л., Фомин Д. Линия, цвет и тайна Г. А. В. Траугот. СПб.: Вита Нова, 2011.
Отрывок, характеризующий Г. А. В. Траугот
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
