Туллия д'Арагона

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Д'Арагона, Туллия»)
Перейти к: навигация, поиск
</tr></tr></tr></tr></tr></tr></tr> </table> Туллия д’Арагона (итал. Tullia d'Aragona; ок. 1510, Рим — 1556, Рим) — знаменитая итальянская куртизанка XVI века, прославившаяся также как писатель и философ.



Биография

Внешность

Любопытно, что славе Туллии и её успеху в качестве самой знаменитой куртизанки Ренессанса не помешало то, что её внешность совсем не соответствовала идеалу красоты того периода — Туллия не была миниатюрной, аппетитной блондинкой. Высокая, худощавая, с большими тонкими губами и крючкообразным носом — по-видимому, она преодолевала стереотипы мышления своим интеллектом и остроумием: в неё влюблялись власть имущие и поэты, а широкая общественность относилась к ней как к знаменитости. Манера говорить у Туллии была чрезвычайно обаятельной, голос обладал приятным тембром, а также она прекрасно играла на лютне.

Детство

Туллия родилась в Риме около 1510 г. Её мать также была куртизанкой Джулией Феррарезе (Giulia Ferrarese), и имела славу «самой знаменитой красавицы её эпохи». Личность отца девочки неизвестна, предполагают, что скорее всего им был Констанцо Пальмьери д’Арагона, о котором больше ничего не известно, а сама Джулия утверждала, что им был кардинал Луиджи д’Арагона, архиепископ Палермо, в свою очередь, побочный внук короля Фернандо I Неаполитанского. С помощью кардинала Туллия получила образование, которое давалось обычно мальчикам. Способности вундеркинда поражали гостей её матери.

Романтическая легенда гласит, что Туллия была вынуждена обратиться к карьере куртизанки после смерти кардинала. Тем не менее, о его кончине впервые упоминается в документах 1558 года, когда Туллия уже давно работала на этом поприще.

Римский период

Биография Туллии полна нерешаемых проблем: не всегда известно, где именно, и в какие годы она проживала. Тем не менее, примерная картина оказывается следующей:

После 1519 г. Туллия провела 7 лет в Сиене. Затем в 1526 г. она возвращается в Рим. Войдя в мир продажной любви в возрасте 18 лет, она стала позиционировать себя как «интеллектуальную куртизанку» и быстро, за 3-4 года оказалась в элите. Это свидетельствует не только о её навыках развлечения клиентов, но и о присущем ей чутье к настроениям эпохи, благодаря которым она отказалась от роскоши ради показной простоты.

Её часто видели в обществе поэтов, например Спероне Сперони. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что Туллия была легка на подъем: она присутствовала в Болонье 1529 г., когда там происходили переговоры между папой Климентом VII и императором Карлом V после разорения имперскими войсками «вечного города».

В 1531 г. она пленила Филиппо Строцци, флорентийского банкира, прославившегося тем, что уничтожил самую красивую куртизанку Италии — Камиллу Пизана. Тем не менее, он влюбился в Туллию настолько, что стал делиться с ней государственными секретами и его срочно отозвали домой во Флоренцию. (В 1538 г. Козимо Медичи приказал его убить, так как Строцци плел против него заговоры). Другим возлюбленным Туллии был Эмилио Орсини, который основал «Общество Туллии», состоявшее из 6 кавалеров, поклявшихся защищать её доброе имя.

Венецианский и флорентийский периоды

В возрасте 30 лет Туллия переехала в Венецию, город, полный конкуренток по профессии — в это время там проживало около ста тысяч куртизанок. Тем не менее, она и там заняла высшую ступеньку, покорив, в числе прочих, лучшего поэта города — Бернардо Тассо.

Судя по переписке Баттиста Стамбеллино с Изабеллой д’Эсте, в 1537 г. Туллия проживала в Ферраре. Этот город, столица культуры и искусств, оказался тем местом, где Туллия смогла развернуться. Она завоевала Феррару экстравагантностью, певческим талантом и остроумными разговорами. Два литературных гиганта того периода, Джироламо Муцио и Эрколе Бентиволио, отдали ей своё сердце. Муцио написал в честь куртизанки 5 эклог, именуя её в честь музы «Талией», а Бентиволио дошел до того, что вырезал имя Туллии на каждом дереве вдоль реки По. На несколько лет Муцио стал её любовником, редактором, а также надолго остался другом. Когда 4 года спустя Туллия уехала из Феррары, по этой причине покончил с собой как минумум один человек. В 1535 г. она родила дочь, Пенелопу д’Арагон; также она была матерью сына Челио, чьим отцом был Сильвестро Гвиккарди. За Гвиккарди, уроженца Феррары, она вышла замуж в 1543 г., что позволило ей обойти суровые законы, мешающие её комфортной жизни и определявшие выбор одежды и места жительства для незамужних «девиц». Гвиккарди быстро исчез из её жизни.

В 1545-6 г. Туллия, покинув Сиену, прибыла во Флоренцию, где стала близка ко двору Козимо I Медичи, великого герцога Тосканского.

В течение предшествующего времени двор Медичи был именно тем местом, где поощрялось возрождение неоплатонизма, что в особенности видно в работах Марсилио Фичино, который также писал о природе плотского желания и любви с подобной точки зрения. В этом же году вышло прекрасно изданное собрание стихотворений Туллии, которое она посвятила герцогине Элеоноре Толедской.

Туллия осуществила успешную кампанию, которая обезопасила её жизненный стиль: её мишенью оказался интеллектуальный король Флоренции Бенедетто Варки, которого она стала бомбардировать льстивыми сонетами, пока он не сдался. Вскоре за ним последовала остальная интеллектуальная элита. Туллия превратила свой дом в философскую академию для cognoscenti и продолжала восприниматься как серьёзный писатель. В эти годы она написала «Диалоги о бесконечности любви» (1547), которые являются неоплатоническим суждением о женской сексуальности и эмоциональности в рамках изменения концепции романтической любви. «Диалоги» построены как беседа между ней и Бенедетто Варки о природе любви.

Благодаря ходатайству Элеоноры Толедской к Козимо Медичи, Туллия получила право не соблюдать предписание куртизанкам, запрещавшее им «носить драгоценности и шелковые платья», а также предписывающее «носить головной убор с жёлтой полосой, свидетельствующий о её профессии». Туллия получила официальный статус «поэтессы».

XXXVIII. — A Piero Manelli
К Пьетро Манелли,
молодому флорентийцу и поэту

Вас и меня природа (иль Создатель) сотворили
По мерке сходной, очень старой; и материя одна.
Так в чем причина, что мне гордость с честью не дана,
И мыслить дар – коль Вас, Манелли, ими наделили?

Духовно я весьма проста, Вы как-то говорили,
На людях не осмелюсь петь, настолько смущена,
Вы знаете – отвага во мне страхом сожжена,
Ведь никогда мне с Вашим не сравняться стилем?

Нет, Пьетро, точно знаю, не сумеете поверить:
Я в точности как Вы тружусь, чтоб к небесам взлететь
Душой; а именем – внизу добиться славы вечной.

И коль судьба не будет злой – мечтаний не развеет,
То прежде чем наступит час покинуть тела клеть,
Увижу утоленье своей жажды вековечной.

Туллия д'Арагона[1]
Туллия д'Арагона
Tullia d'Aragona
Портрет Туллии д’Арагон
кисти Моретто</th></tr>
Род деятельности:</th>

куртизанка, поэтесса

Дата рождения:</th>

ок. 1510

Место рождения:</th>

Рим

Дата смерти:</th>

1556(1556)

Место смерти:</th>

Рим

Отец:</th>

Констанцо Пальмьери д’Арагона или кардинал Луиджи д’Арагона

Мать:</th>

куртизанка Джулия Фарнезе

Fasseli gratia per poetessa — Простите её, она ведь поэтесса.
(Герцог Козимо Медичи о Туллии в письме к своему министру)[2]

В эти же годы Туллия написала серию сонетов, которые воспевали достоинства выдающихся флорентийцев того времени, а также выдающихся литераторов. Кроме того, её творчеству свойственна и другая тематика.

После этого 38-летняя Туллия вернулась в Рим (1548), по причинам, которые остаются непонятными. Начиная с этого времени о её жизни известно немного. Инквизиция и ужесточившиеся консервативные нравы изолировали её от литературного круга, привычного Туллии, возможно, в Риме она не нашла друзей, подобных тем, которые были у неё во Флоренции. Её последняя известная работа, видимо, написанная именно в эти годы, «Il Meschino», представляет собой эпическую поэму об испытаниях юноши Джиаррино, который был взят в рабство и совершил путешествие по Европе, Азии, Африке, Чистилищу и Аду в поисках потерянных родителей. Опубликована посмертно.

Туллия скончалась в 1556, похоронена в церкви Сант-Агостино, рядом с матерью и дочерью.

Сочинения

  • Rime della Signora Tullia d’Aragona et di diversi a lei (Стихи синьоры Туллии д’Арагона и других поэтов, посвящённые ей) — сборник из 130 стихотворений, 56 из которых написаны самой Туллией, а остальные — ей обожателями.
  • Dialogo dell’infinit à d’amore, 1547 («О бесконечности любви»).
  • Il Meschino, altramente detto il Guerrino, patto in ottava rima, изд. 1560. Поэма в 36 песнях

В литературе

Туллия часто упоминается в произведениях современников:

  • Спероне Сперони написал «Dialogo di amore», местом действия которого являлся салон Туллии, и сама она являлась одной из собеседниц.
  • Упоминается Якобо Нарди в предисловии к переводу «De oratorio» Марка Туллия Цицерона — как «единственная наследница эклог Туллия» (игра слов).
  • Пьетро Аретино, который не любил Туллию, вывел некоторые её черты, как считается, в персонаже по имени Пиппа в «Ragionamenti», а также использовал её образ для памфлета «La Tariffa delle puttane dei Venetia».

Значение

Получившая прекрасное образование, в предисловии к «Il Meschino» она яростно защищает право женщин на обучение.

Во время второй волны феминизма в 1970-х и 1980-х творческие и академические произведения Туллии нашли новых ценителей.

Напишите отзыв о статье "Туллия д'Арагона"

Ссылки

Литература

  • Rinaldina Russell. Italian Women Writers: A Bio-bibliographical Sourcebook
  • Janet Levarie Smarr, Daria Valentini. Italian Women and the City: Essays
  • [books.google.com/books?id=e-Ax__Uhdh8C&pg=PA83&dq=Giulia+Gonzaga&lr=&as_drrb_is=q&as_minm_is=0&as_miny_is=&as_maxm_is=0&as_maxy_is=&as_brr=3&ei=HJMGS5OMDIWIygS3wrW0Dw&hl=ru#v=onepage&q=Giulia%20Gonzaga&f=false Gaia Servadio. Renaissance woman]

Примечания

  1. [www.proza.ru/2009/02/20/515 Перевод Софии Пономаревой]
  2. [books.google.ru/books?id=0Wrx2RbQ77AC&pg=PA21&dq=Tullia+d%27Aragona&sig=nS3UhYX2FB8KKAF5lEZOkSi2bwE Julie D. Campbell. Literary Circles and Gender in Early Modern Europe: A Cross-cultural Approach ]

Отрывок, характеризующий Туллия д'Арагона

– Э, дурак, тьфу! – сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.
В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.
Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.
Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.
В 6 м часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.
В арьергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и, запыленные мукой, с белыми возами уезжали по той же плотине, – на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно. так же убитыми.
Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненый в руку, пешком с десятком солдат своей роты (он был уже офицер) и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они втеснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой, и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.
Пройти эти сто шагов, и, наверное, спасен; простоять еще две минуты, и погиб, наверное, думал каждый. Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед, покрывший пруд.
– Сворачивай, – закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, – сворачивай! – кричал он на орудие. – Держит!…
Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не подумал поднять его.
– Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! аль не слышишь! Пошел! – вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.
Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс.
Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади всё еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтобы они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.
Ядра всё так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.


На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим от жгучей и разрывающей что то боли в голове.
«Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал нынче?» было первою его мыслью. «И страдания этого я не знал также, – подумал он. – Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?»
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и звуки голосов, говоривших по французски. Он раскрыл глаза. Над ним было опять всё то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками, сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами. Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых, оставшихся на поле сражения.
– De beaux hommes! [Красавцы!] – сказал Наполеон, глядя на убитого русского гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
– Les munitions des pieces de position sont epuisees, sire! [Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!] – сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
– Faites avancer celles de la reserve, [Велите привезти из резервов,] – сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
– Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть,] – сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон – его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
– А! он жив, – сказал Наполеон. – Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который, сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами, понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, – были слова французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
– Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит удовольствие видеть этих пленных господ.
– Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему, вероятно, это наскучило, – сказал другой офицер.
– Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора Александра, – сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском свете. Рядом с ним стоял другой, 19 летний мальчик, тоже раненый кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
– Кто старший? – сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
– Вы командир кавалергардского полка императора Александра? – спросил Наполеон.
– Я командовал эскадроном, – отвечал Репнин.
– Ваш полк честно исполнил долг свой, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, – сказал Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – сказал Наполеон. – Кто этот молодой человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.