д’Арнувиль, Жан-Батист де Машо

Жан-Батист де Машо д’Арнувиль
фр. Jean-Baptiste de Machault d’Arnouville
Дата рождения:	13 декабря 1701(1701-12-13)
Место рождения:	Париж, Франция
Дата смерти:	12 июля 1794(1794-07-12) (92 года)
Место смерти:	Париж, Франция

Жан-Бати́ст де Машо́ д’Арнуви́ль, (фр. Jean-Baptiste de Machault d’Arnouville; 13 декабря 1701 года, Париж — 12 июля 1794 года, там же) граф д’Арнувиль, сеньор де Гарж и де Гонесс — французский политик и администратор при короле Людовике XV.

Карьера

Начал службу парламентским советником, позднее был интендантом. По рекомендации д’Аржансона в 1745 году был назначен генеральным контролёром.

Он застал финансы Франции в крайнем расстройстве; ему приходилось считаться с расходами войны за австрийское наследство и приспособляться к огромным тратам двора, сопровождавшим появление мадам де Помпадур. Только с заключением мира (1748) открылась возможность финансовых облегчений и мер к поднятию земледелия и промышленности. Машо провёл:

• свободу хлебной торговли внутри государства и, ссылаясь на пример английского законодательства, предлагал разрешить свободный вывоз хлеба;
• с земледельческого населения были сняты некоторые налоги;
• был допущен ввоз сырья (шерсти, хлопка), обрабатываемого на французских фабриках;
• установлена особая касса погашения, для пополнения которого введён (1749) новый налог на все доходы, в размере 5 % (vingtième), без привилегий и изъятий для дворянства и духовенства.

Примыкая к идеям Вобана и Буагильбера, Машо имел в виду постепенно заменить различные сборы и повинности однообразным обложением. Реформы Машо вызвали сильное недовольство. Парламент зарегистровал эдикт о новом налоге лишь после возражений; в Лангедоке Машо был вынужден распустить провинциальные чины; в Бретани чуть не началось восстание; пришлось поручить интендантам распределить налоги помимо депутатов. Всего сильнее было противодействие духовенства. Уже раньше (1747 и 1749) Машо сильно затронул клир запрещением основывать благотворительные, учебные и др. учреждения и увеличивать недвижимость церкви (main-morte) без особого разрешения короля. А, с введением налога на доход, от духовенства потребовали (1750) объявления, в течение полугода, ценности всего церковного имущества. Духовенство увидело в этом оскорбительное предположение, будто оно утаивает свои доходы, и стало воздействовать на короля.

Несмотря на то, что общественное мнение было на стороне Машо, он должен был уступить. Духовенство отделалось «добровольным приношением» в размере большем, чем обыкновенно, и в декабре 1751 года было освобождено от налога на доход. Затем, под давлением духовенства, король в 1754 году отставил Машо, и до тех пор державшегося только уступками маркизе Помпадур, от должности генерального контролера.

С уходом Машо его реформы рушились; «vingtième», с восстановлением всех прежних изъятий, стало новым отягощением для непривилегированных классов. Машо получил управление морским министерством, в течение которого отнята была у англичан Менорка, но уже в 1757 году он должен был вовсе оставить службу.

Примечательно, что в самом начале своего правления, в 1774 году, король Людовик XVI рассматривал возможность вернуть Машо из отставки. Однако из-за происков либо герцога д’Эгийона, поддерживавшего своего дальнего родственника графа Морепа, либо духовенства, которое не могло простить Машо введение налога «vingtième», в самую последнюю минуту король изменил своё решение в пользу графа Морепа. Посыльный уже был отправлен в резиденцию Машо, когда был выпущен другой приказ, отправляться в имение графа Морепа. Только благодаря случаю (лошадь посыльного сломала ногу) удалось вовремя перехватить гонца. Таким образом, не будь этого несчастного случая, французская монархия спаслась бы от последовавших парламентских деяний.

В эпоху террора он, по недоразумению, подвёргся обвинению и умер в тюрьме.

Оценка деятельности

Девятилетнее управление Машо (1745—1754) представляло выдающуюся попытку порвать со старой сословной и финансовой политикой французского правительства. Машо обнаружил, в то же время, энергию и просвещённый взгляд и в других областях управления; так, например, он допускал известную терпимость в отношении протестантов. Только в колониальной политике, в Ост-Индии, Машо не сумел поддержать предприимчивого Дюплеи. Преследуя широкие административные цели и добиваясь общественного равенства, Машо был, однако, ревностным сторонником абсолютизма и всемогущества государства.

Литература

• Marion, «Machault d’Arnouville» (Париж, 1891).

Ссылки

• Машо, Жан-Батист // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Д’Арнувиль, Жан-Батист де Машо

«Мне до этого дела нет!» подумал он. Не успел он проехать нескольких сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал от них, ежели бы они шли всё тем же аллюром, но они всё прибавляли хода, так что некоторые лошади уже скакали. Ростову всё слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: «марш, марш!» произнесенную офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его лошади, и всё таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился, увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться. Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась, приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: «Ура!» и оглянувшись увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими, кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому что тотчас же после этого откуда то стали стрелять пушки, и всё застлалось дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек.
«Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу государя!» подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому, что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах офицеров – неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал голос, назвавший его по имени.
– Ростов!
– Что? – откликнулся он, не узнавая Бориса.
– Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! – сказал Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
– Вот как! – сказал он. – Ну что?
– Отбили! – оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. – Ты можешь себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
– Ты куда? – спросил Борис.
– К его величеству с поручением.
– Вот он! – сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными бровями, что то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
– Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к государю, – сказал Ростов и тронул было лошадь.
– Граф, граф! – кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая с другой стороны, – граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф, держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
«Что это может быть? – подумал Ростов. – Неприятель в тылу наших войск? Не может быть, – подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего сражения вдруг нашел на него. – Что бы это ни было, однако, – подумал он, – теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и ежели всё погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе».
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось всё более и более, чем дальше он въезжал в занятое толпами разнородных войск пространство, находящееся за деревнею Працом.
– Что такое? Что такое? По ком стреляют? Кто стреляет? – спрашивал Ростов, ровняясь с русскими и австрийскими солдатами, бежавшими перемешанными толпами наперерез его дороги.
– А чорт их знает? Всех побил! Пропадай всё! – отвечали ему по русски, по немецки и по чешски толпы бегущих и непонимавших точно так же, как и он, того, что тут делалось.