Д’Артаньян и три мушкетёра
Поделись знанием:
К:Фильмы 1978 года
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
(перенаправлено с «Д'Артаньян и три мушкетёра»)
| Д’Артаньян и три мушкетёра | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях |
Михаил Боярский |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
249 мин |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Д’Артаньян и три мушкетёра» — советский трёхсерийный музыкальный приключенческий телефильм по роману Александра Дюма-отца «Три мушкетёра» , снятый в 1978 году[1][2][3][4][5] на Одесской киностудии известным режиссёром Георгием Юнгвальд-Хилькевичем. Из-за судебной тяжбы Юнгвальд-Хилькевича с Марком Розовским (автором сценария) и Юрием Ряшенцевым (автором текстов песен, звучащих в фильме) картина год пролежала на полке[6][7][4]. Телепремьера на Центральном телевидении состоялась только 25 декабря 1979 года[8][4], хотя могла состояться на год раньше.[9]
В 1990-х — 2000-х годах вышли на экраны три продолжения фильма:
- 1992 — «Мушкетёры двадцать лет спустя».
- 1993 — «Тайна королевы Анны, или Мушкетёры тридцать лет спустя».
- 2008 — «Возвращение мушкетёров, или Сокровища кардинала Мазарини».
Сюжет
Франция, начало XVII века. Бедный гасконский дворянин Д’Артаньян отправляется в Париж для того, чтобы вступить в роту королевских мушкетёров. В Менге он натыкается на графа Рошфора, завязывает драку и утрачивает рекомендательное письмо, адресованное господину де Тревилю. После он прибывает в Париж и встречается с командиром мушкетёров короля, однако замечает человека, похожего на Рошфора, и пускается в погоню. На бегу он неосторожно толкает раненого Атоса, причинив ему боль, случайно оскорбляет Портоса и Арамиса, и все трое вызывают Д’Артаньяна на дуэль.
На месте назначенной встречи, на глазах у Портоса и Арамиса, Д’Артаньян и Атос уже готовы скрестить свои шпаги, как вдруг появляется отряд гвардейцев кардинала Ришельё во главе с господином де Жюссаком. Мушкетёры, к которым присоединяется Д’Артаньян, принимают решение атаковать гвардейцев и одерживают победу.
После этого Д’Артаньян становится другом Атоса, Портоса и Арамиса. Вскоре он спасает жену галантерейщика Бонасье от людей кардинала и влюбляется в неё. После этого случая он встречается с кардиналом Ришельё, решившим переманить храброго гасконца на службу к себе — впрочем, безуспешно. Вскоре после этого королева Франции Анна Австрийская дарит подвески фавориту короля Англии Карла Стюарта герцогу Бекингему, о чём узнает кардинал. Он обращается за помощью к миледи и та лишает герцога двух подвесок. Воспользовавшись этим случаем, Ришельё убеждает короля Франции Людовика XIII попросить королеву прийти на Марлезонский балет с подвесками. Королева в отчаянии, но Констанция Бонасье приходит ей на помощь и убеждает Д’Артаньяна решиться на поездку в Лондон, с которой гасконец успешно справляется. Однако затем Констанции, чтобы избегнуть гнева кардинала, приходится бежать в женский монастырь в Бетюне, где её, тем не менее, находит миледи, имея приказ Ришельё доставить жену галантерейщика к нему любой ценой. Это не удаётся и миледи убивает Констанцию ядом (Д’Артаньян становится свидетелем смерти своей возлюбленной).
Вскоре вспыхивает война Франции с Англией, причём король Карл Стюарт решает помочь гугенотам Ла-Рошели. Одновременно кардинал собирает армию и осаждает Ла-Рошель. Под стены цитадели французских протестантов отправляются ставший мушкетёром Д’Артаньян и его друзья. Вскоре происходит неудачное покушение на Д’Артаньяна, заказчиком которого стала миледи, и он в трактире «Красная голубятня» выслушивает рассказ Атоса про некоего графа де Ла Фер и его несчастную любовную историю в наполовину песенной форме. Дальше миледи встречается с кардиналом и их разговор подслушивает Атос. Кардинал уходит, дав миледи записку, дающую ей полную свободу действий, в том числе в деле Д’Артаньяна, однако Атос заставляет миледи отдать бумагу ему. При этом выясняется, что Атос и миледи были раньше супругами, а сам Атос и есть тот самый граф де Ла Фер.
После происходит история с отравленным анжуйским вином, во время которой миледи удаётся сбежать и найти укрытие в указанной кардиналом маленькой рыбацкой хижине, откуда она должна отправиться в Англию с целью устранить герцога Бекингема. Последний, однако, приказывает своему человеку Фельтону арестовать миледи, что и происходит.
Но миледи удаётся убедить Фельтона в своей невиновности и толкнуть его на убийство герцога, для чего тот и возвращается в Англию. Однако Д’Артаньян и его друзья выслеживают миледи и учиняют над нею расправу после суда, причём приговор приводится в исполнение бывшим лилльским палачом, брата которого миледи в своё время погубила. Кардинал узнаёт о смерти миледи и, арестовав друзей-мушкетёров по формальному обвинению в дезертирстве, вызывает их к себе, получает от Атоса бумагу, выданную миледи и, уничтожив документ, предлагает мушкетёрам грамоту лейтенанта. Атос и Портос отказываются от неё, а Арамис просит кардинала почтить этим чином Д’Артаньяна, после чего Атос в качестве оправдания по обвинению в дезертирстве предлагает для себя и друзей испытание в виде завтрака в бастионе Сен-Жерве, на переднем крае осады, и оно оказывается мушкетёрам по силам. Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян возвращаются победителями, а Д’Артаньян заслуженно становится лейтенантом королевских мушкетёров.
- 1-я серия — «Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян»;
- 2-я серия — «Подвески королевы»;
- 3-я серия — «Приключения продолжаются».
В ролях
- Михаил Боярский — Д’Артаньян
- Вениамин Смехов — Атос, граф де Ла Фер (песню «Есть в графском парке чёрный пруд» исполнил Вячеслав Назаров)
- Валентин Смирнитский — Портос
- Игорь Старыгин — Арамис (озвучивал Игорь Ясулович, песни исполнял солист ВИА «Коробейники» Владимир Чуйкин)
- Маргарита Терехова — Миледи (в первой серии в дуэте с Борисом Клюевым пела Елена Дриацкая, а в третьей серии песню исполнила сама Маргарита Терехова)
- Александр Трофимов — кардинал Ришельё (озвучивал Михаил Козаков, песни исполнял сам Александр Трофимов)
- Ирина Алфёрова — Констанция Бонасье (озвучивала Анастасия Вертинская, песни исполняла Елена Дриацкая)
- Борис Клюев — Рошфор
- Олег Табаков — король Людовик XIII (песенный монолог во 2-й серии исполнил солист ВИА «Коробейники» Владимир Чуйкин)
- Алиса Фрейндлих — королева Анна Австрийская
- Лев Дуров — де Тревиль (в дуэте с Михаилом Боярским пел сам Лев Дуров, а сольную партию де Тревиля исполнил Александр Левшин)
- Владимир Балон — де Жюссак
- Елена Цыплакова — Кэтти (в титрах второй серии И. Цыплакова, песни исполняла Елена Дриацкая)
- Мария Ярыгина — маркиза, любовница короля (озвучивала Нина Маслова)
- Леонид Каневский — галантерейщик г-н Бонасье
- Алексей Кузнецов — герцог Бэкингем
- Георгий Юнгвальд-Хилькевич — хозяин шхуны
- Евгений Данчевский — Фельтон
- Юрий Дубровин — Ла Шене
- Юрий Шерстнёв — палач из Лилля
- Валерий Мышастый — отец Д’Артаньяна
- Ольга Матешко — девушка из Менга
- Виктор Павловский — первый судейский
- Владимир Долинский — второй судейский (озвучивал Георгий Вицин)
- Виолетта Клименко — аббатиса Бетюнского монастыря (озвучивала Лия Ахеджакова)
- Валентин Букин — придворный на Мерлезонском балете
- Борис Астанков — отравитель с анжуйским вином
- Сергей Кустов — мушкетёр Монтаран
- Геннадий Макоев — мажордом
- Николай Ващилин — гвардеец кардинала
- Анатолий Ходюшин — гвардеец кардинала
- Георгий Мартиросян — гвардеец кардинала
- Иосиф Кринский — гвардеец кардинала
- Владимир Жариков — наёмный убийца, подосланный Миледи к Д`Артаньяну
Съёмочная группа
|
|
 Внешние изображения
| |
|---|---|
|
[www.kino-teatr.ru/acter/album/283981/165800.jpg На съёмках кинофильма - Д Артаньян и три мушкетёра - (1978).jpg На съёмках советского кинофильма «Д’Артаньян и три мушкетёра» (1978 год). Фото.] |
Песни
Запись и сведение песен производилась в Полтаве звукорежиссером областного радио Леонидом Сорокиным на студии областного радио при помощи ВИА «Фестиваль», музыканты которого жили в то время в Полтаве. [15]
- «Песня-наказ д`Артаньяна-отца», исполняет Марк Айзикович
- «Песенка о шпионах кардинала», исполняет Марк Розовский
- «Куплеты Рошфора и Миледи», исполняют Борис Клюев и Елена Дриацкая
- «Баллада де Тревиля», исполняет Александр Левшин[16]
- «Дуэт де Тревиля и д`Артаньяна», исполняют Михаил Боярский и Лев Дуров[17]
- «Марш гвардейцев кардинала», исполняет ансамбль «Коробейники»
- «Песенка Арамиса», исполняет Владимир Чуйкин
- «Песня мушкетёров», исполняют Михаил Боярский и музыканты ансамбля «Коробейники» (Владимир Чуйкин, Александр Левшин и Александр Попов).[18]
- «За мною, милорд!», исполняет Елена Дриацкая
- «Дуэт королевы и Бекингэма», исполняют Алиса Фрейндлих и Алексей Кузнецов
- «Дуэт королевы и кардинала», исполняют Алиса Фрейндлих и Александр Трофимов
- «Отчаяние королевы», исполняет Алиса Фрейндлих
- «Дуэт Констанции и д’Артаньяна», исполняют Михаил Боярский и Елена Дриацкая
- «Баллада об опасной дороге», исполняют Михаил Боярский и ансамбль «Коробейники»
- «Монолог Людовика Тринадцатого», исполняет Владимир Чуйкин
- «Триумф королевы», исполняет Алиса Фрейндлих
- «Смерть Констанции», исполняет Михаил Боярский
- «Песня о католиках и гугенотах», исполняет ансамбль «Коробейники»
- «Баллада Атоса», исполняет Вячеслав Назаров
- «Пуркуа па», исполняет Михаил Боярский
- «Песня Миледи», исполняет Маргарита Терехова
- «Песня служанки», исполняет Елена Дриацкая, в титрах 3-й серии фамилия написана с ошибкой: Дриадская
- «Перед грозой», исполняют Михаил Боярский и Владимир Чуйкин
- «Баллада о дружбе», исполняют Михаил Боярский, Вениамин Смехов и ансамбль «Коробейники»[15]
Съёмки
- Съёмки фильма проходили с 1 апреля по 9 августа 1978 года во Львове[19], Одессе, Свиржском замке[20][21] и Хотинской крепости. Далее в течение трёх месяцев шёл монтаж трёх серий.[7][4]
- Премьера фильма предполагалась уже в конце 1978 года,[7][4] но из-за конфликта режиссёра Георгия Юнгвальд-Хилькевича с автором сценария Марком Розовским и автором текстов песен Юрием Ряшенцевым картина год пролежала на полке.[4] Юнгвальд-Хилькевич без ведома Розовского внёс значительные изменения в сценарий,[22] а также уговорил Вениамина Смехова[23] написать другой текст к «Песне Миледи», что не было обозначено в титрах фильма, а следовательно этот текст приписывался Ряшенцеву. Авторы подали иск в суд на режиссёра. В одном из интервью Ряшенцев рассказывает об этом: «Там было 30 с лишним песен моих. Снимали во Львове это дело и в какой-то момент им понадобилась ещё одна песня. И они меня не нашли, хотя до сих пор всегда находили. И сами написали эту 31-ю песню — „Песня Миледи“. Там были жуткие слова: „Я провинилась чистотой, я провинилась красотой“. Я сказал: „Воля ваша, вы режиссёр и можете включить её в фильм, но, будьте любезны, в титрах написать, что эта песня принадлежит перу не Ряшенцева, а того, кто написал“. Они этого не сделали, потому что если бы была упомянута фамилия автора этой песни, пришлось бы и ему платить. Я подал в суд и выиграл.».[23] Ряшенцев и Розовский выиграли суд, хотя желаемых ими изменений в фильм всё же не внесли.[22] В результате картина вышла на экраны только в конце 1979 года,[8][4] а председатель Гостелерадио Сергей Лапин в течение пяти или шести лет не допускал Розовского и Ряшенцева к работе на телевидении.[22]
- Поскольку фильм снимался по сценарию, написанному Марком Розовским для театральной постановки в московском ТЮЗе (этот спектакль был поставлен Александром Товстоноговым в 1974 году[24]), режиссёр Георгий Юнгвальд-Хилькевич переделал этот сценарий на 50 процентов, поэтому для фильма понадобилось несколько больше музыкальных номеров.[4] Таким образом из спектакля в картину вошли такие номера, как «Баллада о дружбе» („Когда твой друг в крови...“), «Баллада об опасной дороге», а непосредственно для фильма были написаны «Песня мушкетёров» („Пора-пора-порадуемся...“), «Баллада Атоса», «Бургундия, Нормандия...».[25] Однако же у Юнгвальд-Хилькевича на всю жизнь остались большие претензии к поэту Юрию Ряшенцеву по поводу некоторых текстов песен. Об этом Георгий Эмильевич подробно написал в своей книге воспоминаний «ЗА КАДРОМ»[4] и высказался в публичном интервью: «Там были песни, которые для меня и мелодически, и по текстам отвратительны. Я вообще не люблю такие вещи, как „Лилон-лила, лилон-лила...“, мне это очень не нравится. Так же как все эти французские вкрапления, они мне тоже не нравятся. Мне по сей день не нравится это „Пуркуа па“. Вся страна, не знающая французский язык, на тысячах встреч, где я был, спрашивала меня, мол, что такое „Полклопа“? Я отвечал, что это не „Полклопа“, а по-французски — „Пуркуа па“. Здесь все претензии к авторам песен.».[26][4]
- Изначально Михаил Боярский должен был исполнять роль графа Рошфора. Но однажды он опаздывал на репетицию. Когда он, запыхавшийся в суматохе и спешке, ворвался на съёмки, перед режиссёром предстала такая эффектная картина, что он сразу же определил кандидатуру на главную роль[27]. Ввиду того, что на роль Д’Артаньяна был уже утверждён Александр Абдулов, сначала Юнгвальд-Хилькевич предложил Боярскому на выбор — сыграть Атоса или Арамиса, а уже потом, благодаря ходатайству композитора Максима Дунаевского, доверил роль Д’Артаньяна, так как Абдулов не справился с музыкальным материалом.[4] Кроме того против кандидатуры Абдулова выступила так же Алиса Фрейндлих.[28] Игорь Старыгин же попал в картину на роль Арамиса уже по рекомендации самого Боярского, который увидел его в фильме «Доживём до понедельника».[4]
- Изначально Юнгвальд-Хилькевич не хотел утверждать на роль Рошфора Бориса Клюева, но так как съёмки картины — это был заказ Государственного комитета по телевидению и радиовещанию, то все пробы пришли в Москву к вышестоящему начальству. Там уже начальство Гостелерадио утвердило Клюева на роль.[29] Сам актёр остался очень недоволен работой с Юнгвальд-Хилькевичем, официально заявив: «Я считаю, что Юнгвальд-Хилькевич не очень талантливый человек. И картина получилась благодаря тому, что была хорошая компания, мы все были очень молоды, плюс замечательная музыка Максима Дунаевского. Тогда там что-то и получилось. Несмотря на то, что, как я считаю, уже и во второй, и в третьей серии картина слегка провисает. Вот первая серия очень хорошая. Лично я очень недоволен работой с Хилькевичем.».[30][31] Клюеву самому пришлось поработать не только над характером графа Рошфора, но и над его внешностью. Изначально гримеры хотели приклеить ему бороду. Но артист настоял на том, чтобы они оставили лишь тонкую линию усов и бородку клинышком.[29]
- На роль кардинала Ришелье планировался Михаил Козаков[30], а Александр Трофимов должен был играть эпизодическую роль английского фанатика Фельтона.[29] На кинопробах в Одессе Борис Клюев, пробовавшийся на роль Рошфора, попросил Трофимова подыграть ему в его сцене диалога с кардиналом. Когда тот стал читать текст Ришелье — Юнгвальд-Хилькевич тут же утвердил Трофимова на роль кардинала, которая стала одной из ярких в фильме.[29] В результате Козаков впоследствии озвучил Ришелье, сыгранного Трофимовым. Вот как прокомментировал эту ситуацию сам Юнгвальд-Хилькевич: «У Трофимова голос был тяжелый, манера говорить тягучая. А тут был нужен светский человек, раздражительный и самодостаточный. Трофимов в жизни немного заикается. В озвучании, как и при пении, такие люди, как правило, заикаться перестают. Но в Трофимове не было этой светской наглости. А вот Миша Козаков все это блестяще проделал своим голосом. Мне было важно, чтобы эта мрачная высокая фигура разговаривала именно так.».[31] Однако Александр Трофимов в этой картине самостоятельно исполнил песню в дуэте с Алисой Фрейндлих.[32]
- На роль Атоса пробовался Юрий Соломин.[33][34][35] Затем в роли Атоса должен был сниматься Василий Ливанов,[36] но, превосходно сыграв на пробах, в назначенный срок не явился на съёмки. Группа была в простое. Когда разгневанный режиссёр в Театре на Таганке увидел Вениамина Смехова в роли Воланда, он, не раздумывая, предложил ему стать Атосом. Смехов согласился. Смехов был сильно занят работой в театре, поэтому на съёмки в Одессу летал по выходным, и в ряде эпизодов его подменял дублёр. Поэтому в некоторых сценах Портос и Арамис показаны вместе и лицом, а Атос — спиной (например, после первой дуэли в монастыре, сцены в кабачке, сцена «штурма» стены Бетюнского монастыря). В проходе после смерти Констанции дублёра видно и спереди, хотя он старательно прячет лицо, низко склонив голову.[37]
- На роль Констанции была утверждена Евгения Симонова, но режиссёру пришлось взять Ирину Алферову — только с её участием дозволялось участие Боярского. Сам Юнгвальд-Хилькевич был очень разочарован игрой Ирины. Из солидарности с Евгенией Симоновой Игорь Костолевский отказался от роли герцога Бекингэма, на которую был утверждён.[31]
- Роль Миледи должна была исполнять Елена Соловей, но она не смогла сниматься из-за беременности. Тогда режиссёру Георгию Юнгвальд-Хилькевичу пришлось обратиться к Маргарите Тереховой,[4] которая тоже оказалась на тот момент беременной, но ради участия в съёмках сделала аборт.[38] В одном из интервью Маргарита Борисовна поведала, что все съёмки «Мушкетёров» провела в седле.[4] Это не так - за неё скакала профессиональная всадница — каскадёр Лариса Джаркас (Ханько). Верхом Терехова снималась единственный раз на крупном плане в сцене осады Ла-Рошели. Маргарита Борисовна и её дублёрша конфликтовали на съёмках. Им сшили один костюм на двоих, но Лариса была выше Тереховой, крупнее, и в первом же дубле камзол треснул по швам. Да ещё и весь пропитался конским запахом. Разгневанная Терехова заявила: «Я не надену ЭТО! Лошадью воняет, задохнуться можно!» Срочно сшили другой.[38][39]
- Госкино выделило на съёмки фильма довольно маленький бюджет, поэтому часть реквизита изготавливалась из подручных материалов. Перед съёмкой сцены Мерлезонского балета в Одесском оперном театре режиссёр Георгий Юнгвальд-Хилькевич был вынужден пойти на рынок, накупить бижутерии и всю ночь мастерил «алмазные подвески для королевы» у себя в гостиничном номере. Точно так же Юнгвальд-Хилькевичем был изготовлен «эфес для шпаги д’Артаньяна», который он паял из деталей антикварной настольной лампы.[4] А украшения на мушкетёрских одеждах были сделаны из фольги по пять копеек за метр.[38]
- Почти все трюки и фехтование в фильме были придуманы, разработаны и поставлены Николаем Ващилиным,[11] с которым Одесская киностудия заключила договор на этот счёт[10], а Владимир Балон по согласованию с Ващилиным поставил три сцены своих поединков с Михаилом Боярским, а также помогал ставить те фехтовальные сцены, где сам был в кадре[40][41]. Однако в двух своих интервью Владимир Балон высказывался так, что могло сложиться впечатление, что только он являлся постановщиком фехтования и трюков в этой картине[42][43]. Тем не менее, называть Балона постановщиком трюков неправомерно ещё и потому, что договор с ним был заключён только на исполнение роли де Жюссака[40][41][44], а что касается трюков — он помогал Николаю Ващилину и обучал актёров фехтованию[40][41][44]. Любопытен тот факт, что в романе А. Дюма де Жюссак появляется лишь один-единственный раз (в сцене дуэли мушкетёров короля и гвардейцев кардинала у монастыря Дешо), но именно Владимир Балон предложил режиссёру сделать в фильме эту роль более масштабной — некий собирательный образ, так как по книге сторонников кардинала (врагов мушкетёров) было пять или шесть.[45]
- На съёмках Михаил Боярский получил серьёзную травму, когда снимали сцену Мерлезонского балета в Одесском оперном театре. Граф Рошфор, которого играл Борис Клюев, был задуман как человек, который никогда не вынимает шпаги из ножен, поэтому его обучением практически не занимались. Но в одной сцене Клюев не выдержал и выхватил клинок. В результате его шпага проткнула нёбо Боярскому и буквально сантиметр не дошла до мозга. Для Боярского всё обошлось без тяжёлых последствий[46]. Основной постановщик трюков на картине Николай Ващилин в своём интервью выдвинул несколько иную версию, заявив, что травму Боярскому нанёс не Борис Клюев, а сам Владимир Балон, который разрабатывал эту сцену во время отсутствия Ващилина[47]. Сам же Борис Клюев опроверг эту версию,[48] и прокомментировал ситуацию следующим образом: «Снимали сцену тройного поединка на шпагах д’Артаньяна, Рошфора и де Жюссака, которого играл Владимир Балон. Мы должны были скрестить шпаги на лестнице, снимали в Одесском оперном театре. Когда репетировали, все шло замечательно, но на съемках, ускорили темп фехтования. И вот Миша Боярский, сильно замахнувшись клинком, направил мою шпагу прямиком себе в лицо. Она выбила ему зуб и оцарапала горло. Однако он, как истинный профессионал, продолжил сниматься. Потом я узнал, что эта травма весьма распространена у фехтовальщиков».[29]
- На роль господина Бонасье пробовался Владимир Долинский, но его не утвердили. Однако же Долинский сыграл эпизодическую роль одного из судейских в первой серии фильма.[49]
- На роль Портоса пробовался Георгий Мартиросян (в итоге он сыграл одного из гвардейцев кардинала и его эпизод не вошёл в фильм[35]). В одном из интервью Мартиросян рассказал об этом следующее: «Когда Георгий Юнгвальд-Хилькевич задумал снимать «Д’Артаньяна и трех мушкетёров», то роль Портоса предложил мне. Сделали пробы — и обычные, и расширенные, он остался доволен. И вдруг звонит: «Слушай, Жора, а что плохого ты сделал Ждановой?» — «А кто это?» — спрашиваю. Оказалось, что первый зампред Гостелерадио СССР, которая окончательно утверждала актёров, категорически высказалась против моей кандидатуры. Понятия не имею почему. Юнгвальд-Хилькевич ещё дважды вызывал меня на пробы, пытался бороться, но чиновница была непреклонна. В «Мушкетёрах» я всё же снялся — сыграл гвардейца кардинала. Юнгвальд-Хилькевич таким образом дал мне заработать. Причем платил не как массовке, а по личной ставке — 15 рублей за съёмочный день. Выходила приличная сумма!».[28] Однако, по утверждению режиссёра, он заранее знал, что Портоса будет играть Смирнитский.[50] На первых порах ему делали накладной живот, пока Смирнитский сам не набрал нужный для съёмок вес. Что же касается нескольких сцен с Мартиросяном в роли одного из гвардейцев кардинала, то при окончательном монтаже в фильм они не вошли.[4]
- В фильме участвовали актёры Львовского театра «Мимограф» (1-я серия, сцена выступления цирковых артистов с песней про Ришелье).[38]
Факты
- По постановке фильма де Жюссак (в книге появляющийся всего один раз) подменяет собой по ходу действия Рошфора (это сохранится и в следующих частях фильма) и де Варда.
- Действие «Трех мушкетеров» Дюма начинается в 1625 году, когда Людовику XIII и его супруге Анне Австрийской было по 24 года. Сыгравшие в этом фильме короля и королеву актеры были значительно старше - Олегу Табакову и Алисе Фрейндлих на момент съемок фильма было по 43 года (реальный Людовик до этого возраста вообще не дожил).
- В вышедшем на экраны варианте «Баллады Атоса» второй куплет оригинального текста песни отсутствует полностью, пятый куплет оригинала присутствует, но в урезанном варианте. Куплеты эти повествуют о «брате» невесты графа де Ла Фер. Это изменение текста породило много ошибочных трактований фразы «Обоих в омут, и конец» (под словом «обоих» изначально подразумевались невеста графа и её «брат»[29]). Соответственно, изменён и диалог Атоса с палачом: в книге Атосу он нужен только как палач, и его причастность к делу миледи оказывается полной неожиданностью для всех остальных, в фильме Атос посвящён во все подробности изначально, а о несчастном священнике оставлена только реплика палача: «Она (Миледи) погубила моего брата».
- Камзол Атоса можно увидеть на незадачливом женихе (Николай Караченцов) в фильме «Собака на сене» (1977 год)[51]
- В 1971 году ЦТ СССР экранизировало роман «Двадцать лет спустя», где также играли Вениамин Смехов и Игорь Старыгин. Смехов исполнил будущую роль Старыгина — Арамиса, а сам Старыгин воплотился в образе сына Атоса — виконта де Бражелона.
Напишите отзыв о статье "Д’Артаньян и три мушкетёра"
Ссылки
- [4musketeers.ucoz.ru/ 4 мушкетера] на Ucoz.Ru
- [pitermediaport.narod.ru/soundpages/film/3_musketeers.htm Песни из фильма]
- [turbomush.narod.ru/ «Три мушкетёра» — неофициальная страница]
- [www.nashfilm.ru/sovietserials/1301.html «Три мушкетёра»] на сайте «Наш Фильм»
- [mushketery.lviv.ua/ Сайт с фотографиями мест натурных съёмок во Львове]
- [mushketers.narod.ru/ Информация о фильме, кадры, песни]
- [tri-mushketera2009.mirtesen.ru/ «Д’Артаньян и три мушкетёра»] на МирТесен
- «Д’Артаньян и три мушкетёра» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [zamki-kreposti.livejournal.com/7207.html Съёмки в Свиржском замке]
- [www.proza.ru/2011/02/03/1513 Три мушкетёра одесского разлива. Воспоминания Николая Ващилина]
- [rutube.ru/tracks/4883086.html Правда о трёх мушкетёрах. Г. Юнгвальд-Хилькевич]
- [www.1tv.ru/sprojects_edition/si5867/fi25550 Ток-шоу] «Сегодня вечером» о фильме (Первый канал, сентябрь 2013)
Примечания
- ↑ [odessafilm.com.ua/index.php/home/persony/item/tokareva-larisa-dmitrievna Дата (1979 год) фильма «Д`Артаньян и три мушкетера» на Официальном сайте Одесской киностудии]
- ↑ [www.1tv.ru/prj/tonight/vypusk/25550 Выпуск телепередачи «Сегодня вечером», посвящённый 35-летию фильма «Д`Артаньян и три мушкетера» (эфир от 07 сентября 2013 года)]
- ↑ [www.1tv.ru/cinema/fi=8139 Фильм «Д`Артаньян и три мушкетера» на Официальном сайте Первого канала]
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Георгий и Наталия Юнгвальд-Хилькевич. За кадром. — М.: Центрполиграф, 2000. — (Наше кино). — ISBN 5-227-00627-X.
- ↑ [saratov.mk.ru/news/2013/01/30/805408-zhizn-opasnyie-gastroli.html Георгий Юнгвальд-Хилькевич: «Жизнь - опасные гастроли!»]
- ↑ [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=871 ОФИЦИАЛЬНЫЙ САЙТ ЛЬВА ДУРОВА «Мушкетёры в прокате»]
- ↑ 1 2 3 [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=1018 Ф. Раззаков. Главы из книги «Наше любимое кино. Интриги за кадром». Изд. "Алгоритм", 2004]
- ↑ 1 2 [www.pravda.ru/society/fashion/couture/08-03-2012/1110479-rozovskiy-0/ "Три мушкетера" родились в Болшево (часть первая)]
- ↑ [www.segodnya.ua/culture/stars/postanovshchik-tryukov-vashchilin-tri-raza-spasal-mihalkova-ot-smerti-505064.html Постановщик трюков Ващилин: "Я три раза спасал Михалкова от смерти"]
- ↑ 1 2 [vaschilinnik.blogspot.com/2011_02_01_archive.html Сайт Николая Ващилина, на котором представлена ксерокопия договора с Одесской киностудией]
- ↑ 1 2 3 [kp.ru/daily/25774.4/2757587 Во время съёмок Боярскому нечаянно проткнули нёбо и выбили зуб]
- ↑ [www.youtube.com/watch?v=EGDE7UTKIbo Правда о «Трёх мушкетёрах». Часть 1]
- ↑ [www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=ZivfO32I4s0 Правда о «Трёх мушкетёрах». Часть 2]
- ↑ титры фильма
- ↑ 1 2 [poraduemsa.narod.ru/trimushketyora/trimushketyora.htm Сайт Юрия Ряшенцева]
- ↑ [1000plastinok.net/VAR/Pesni_iz_telefilma_DArtanyan_i_tri_mushketera_2011 Песни из телефильма «Д`Артаньян и три мушкетёра» на сайте 1000 пластинок]
- ↑ [poraduemsa.narod.ru/trimushketyora/trimushketyoraduetdartanyanaidetrevila.htm ДУЭТ ДЕ ТРЕВИЛЯ И Д,АРТАНЬЯНА на сайте poraduemsa.narod.ru]
- ↑ [via-era.narod.ru/Ansambli/rezital/levshin/lev2015_1.html Интервью с Александром Левшиным]
- ↑ [mushketery.lviv.ua/index.php Точки съёмок во Львове]
- ↑ [zamki-kreposti.livejournal.com/7207.html Съемки в Свиржском замке]
- ↑ [realt.onliner.by/2013/01/25/mushketery Дом кино: известные здания в фильме «Три мушкетера»]
- ↑ 1 2 3 [www.pravda.ru/society/fashion/couture/08-03-2012/1110479-rozovskiy-1/ «Три мушкетера» родились в Болшево (часть вторая)]
- ↑ 1 2 [www.eg.ru/daily/cadr/26170/ Юрий Ряшенцев: «Веню Смехова изнасиловал режиссёр!»]
- ↑ [megabook.ru/article/%D0%A0%D1%8F%D1%88%D0%B5%D0%BD%D1%86%D0%B5%D0%B2%20%D0%AE%D1%80%D0%B8%D0%B9%20%D0%95%D0%B2%D0%B3%D0%B5%D0%BD%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87 Мегаэнциклопедия Кирилла и Мефодия: Юрий Ряшенцев]
- ↑ [www.youtube.com/watch?t=1898&v=nshK8uFP_dk&ab_channel=DneprKino «Д’Артаньян и три мушкетёра» (дополнительные материалы)]
- ↑ [www.youtube.com/watch?v=EkdgGevI3zw&ab_channel=%D0%95%D0%BA%D0%B0%D1%82%D0%B5%D1%80%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%A2%D0%B0%D0%B1%D0%B0%D1%88%D0%BD%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B2%D0%B0 Три мушкетера. 27 лет спустя. 3-я часть.]
- ↑ [www.levdurov.ru/show_arhive.php?&id=1026 Д`АРТАНЬЯН] / Сайт Льва Дурова
- ↑ 1 2 [www.tele.ru/stars/interview/georgiy-martirosyan-neprosto-nayti-podkhodyashchego-cheloveka-chtoby-sozdat-semyu-no-ya-ishchu-ne-ot/ Георгий Мартиросян: «Непросто найти подходящего человека, чтобы создать семью, но я ищу, не отчаиваюсь»]
- ↑ 1 2 3 4 5 6 [vedomosti.sfo.ru/articles/?article=23481 Борис Клюев — «всесоюзный» Рошфор (газета «Ведомости»]
- ↑ 1 2 [www.novdelo.ru/post/view?id=42 «ОБАЯТЕЛЬНЫЙ ЗЛОДЕЙ БОРИС КЛЮЕВ»]
- ↑ 1 2 3 [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=949 Глава из книги Г. Юнгвальд-Хилькевича «За кадром» на Официальном сайте Льва Дурова]
- ↑ [poraduemsa.narod.ru/trimushketyora/trimushketyoraduetkardinalaikorolevi.htm Дуэт королевы и кардинала на неофициальном сайте Юрия Ряшенцева]
- ↑ [dubikvit.livejournal.com/95658.html Как снимали «Д’Артаньян и три мушкетёра»]
- ↑ [www.wday.ru/stil-zhizny/kultura/kak-snimali-pervyx-mushketerov/ Как снимали первых «Мушкетеров»?]
- ↑ 1 2 [www.eg.ru/daily/cadr/47379/ Мушкетёрская похоть]
- ↑ [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=1030 АТОС] / Сайт Льва Дурова
- ↑ [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=1042 / Вениамин Смехов: «НЕСРАВНЕННЫЙ ГАСКОНЕЦ»]
- ↑ 1 2 3 4 [www.hi-revolution.ru/kino-i-tv/660-abdulovu-ne-dali-sygrat-dartanjana.html Абдулову не дали сыграть д’Артаньяна]
- ↑ [www.segodnya.ua/culture/showbiz/lvovckaja-naezdnitsa-dublirovala-aktric-v-trekh-mushketerakh-a-teper-cpuctja-30-let-povtorila-eto-v-vozvrashchenii-mushketerov.html Львовская наездница дублировала актрис в "Трех мушкетерах", а теперь спустя 30 лет повторила это в "Возвращении мушкетеров"]
- ↑ 1 2 3 [youtube_video-pravda-o-trjokh-mushketjorakh30-let-spustyachast-1 Георгий Юнгвальд-Хилькевич «ПРАВДА О ТРЁХ МУШКЕТЁРАХ» (часть первая)]
- ↑ 1 2 3 [youtube_video-pravda-o-mushketjorakh-30-let-spustyachast-2 Георгий Юнгвальд-Хилькевич «ПРАВДА О ТРЁХ МУШКЕТЁРАХ» (часть вторая)]
- ↑ [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=1033 Владимир Балон о съёмках фильма «Д’Артаньян и три мушкетера»]
- ↑ [www.mk.ru/culture/interview/2010/03/31/459127-uchitel-fehtovaniya.html Владимир Балон — «Учитель фехтования»]
- ↑ 1 2 [kp.ru/daily/25774.4/2757587 «Во время съемок Михаилу Боярскому нечаянно проткнули небо и выбили зуб»]
- ↑ [vladimirbalon.ru/?page_id=2157 «Каскадер в России — игрок в русскую рулетку»]
- ↑ [www.levdurov.ru/show_arhive.php?id=906 / Сайт Льва Дурова: НАКОНЕЦ, СЪЁМКИ!]
- ↑ [sobesednik.ru/scandals/20130114-vladimir-putin-brosil-v-bede-svoego-uchitelya Интервью Николая Ващилина газете «Собеседник»]
- ↑ [fakty.ua/124108-boris-klyuev-nikolaj-petrovich-iz-voroninyh-kogda-poklonniki-govoryat-mne-vy-prosto-vylityj-moj-otec-schitayu-eto-samym-bolshim-komplimentom Борис Клюев: «Когда поклонники говорят мне: „Вы просто вылитый мой отец“, считаю это самым большим комплиментом»]
- ↑ [www.1tv.ru/sprojects_edition/si5867/fi25550 35 лет фильму «Д’Артаньян и три мушкетера»]
- ↑ [dubikvit.livejournal.com/95658.html Как снимали «Д’Артаньян и три мушкетёра»]
- ↑ [www.5-tv.ru/programs/broadcast/502099/ Костюм в кино]
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Д’Артаньян и три мушкетёра
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
