Далай-лама VII
| Кэлсанг Гьяцо བསྐལ་བཟང་རྒྱ་མཚོ་<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| ||
| ||
|---|---|---|
| Интронизация: | 1720 год | |
| Община: | тибетский буддизм | |
| Предшественник: | Далай-лама VI, Цаньян Гьяцо | |
| Преемник: | Далай-лама VIII, Джампэл Гьяцо | |
| Рождение: | 1708 Литанг, Тибет | |
| Смерть: | 22 марта 1757 Лхаса, Тибет | |
Кэлса́нг Гьяцо́ (тиб. བསྐལ་བཟང་རྒྱ་མཚོ་, вайли bskal bzang rgya mtsho; 1708 — 22 марта 1757), Седьмой Далай-лама — тибетский религиозный и политический деятель.
Кэлсанг Гьяцо родился в Литанге (ныне Ганьцзы-Тибетский автономный округ китайской провинции Сычуань). Он был признан перерождением Шестого Далай-ламы на основании стихотворения последнего, в котором Цаньян Гьяцо говорил, что вернётся в Литанг[1].
В 1720 году Далай-лама VII возглавил Тибетское государство. Он сформировал новое правительство во главе с советом министров, призванное ликвидировать последствия смуты конца XVII — начала XVIII вв., вызванной смертью Далай-ламы V. Однако министры начали борьбу за власть. В 1728 году наиболее влиятельный из них, Миванг Полханай, заручившись поддержкой со стороны маньчжурского императора Юнчжэна, расправился с конкурентами, а затем отстранил от управления страной Далай-ламу. После этого на протяжении двадцати двух лет Кэлсанг Гьяцо занимался почти исключительно религиозной деятельностью. В 1734 и в 1736 годах он неофициально встречался с коронованными особами Китая и Бутана,[2] а на рубеже 30-40-х годов ненадолго легализовал в Тибете миссионерскую работу католической миссии во главе с Франческо Орацио делла Пенна.
После смерти Полханая и его сына Гьюмэ Намгьяла Далай-лама VII вновь взял власть в Тибете в свои руки, возможно, также с помощью маньчжуров[3]. Первым шагом восстановленного правителя стала новая реформа высших административных органов. Была упразднена должность дэси (регента) и учреждён Кашаг, совет, составленный из четырёх калонов (министров). Калоны назначались пожизненно. Один из них обязательно должен был быть монахом, три остальных — светскими лицами[4]. Вслед за административной реформой была проведена реформа вооружённых сил, главным пунктом которой являлось создание регулярной армии. В последние годы жизни Далай-лама параллельно с решением внутриполитических вопросов занимался развитием отношений (прежде всего в духовной сфере) с Бутаном, Сиккимом, Мустангом и другими[5].
Г. Ц. Цыбиков писал о Кэлсанге Гьяцо: «Этот перерожденец был человек по-своему достаточно образованный и даровитый, оставивший после себя 8 томов сочинений»[6]. В. Д. Шакабпа заметил: «Седьмой Далай-лама был учёным человеком. В его политической жизни были трудности: только к концу жизни он получил реальную светскую власть. Хотя он находился в тени политических фигур тех времён борьбы за власть, Седьмой Далай-лама превосходил других Далай-лам своими достижениями в религиозной подготовке, поскольку он был религиозен и учён»[5].
Напишите отзыв о статье "Далай-лама VII"
Примечания
- ↑ Шакабпа В. Д. Тибет: политическая история. — СПб.: Нартанг, 2003. С. 145.
- ↑ Шакабпа В. Д. Тибет: политическая история... С. 153—159.
- ↑ Кычанов Е. И., Савицкий Л. С. Люди и боги Страны снегов. Очерки истории Тибета и его культуры. — СПб.: Петербургское Востоковедение, 2006. С. 137.
- ↑ Кычанов Е. И., Мельниченко Б. Н. История Тибета с древнейших времён до наших дней. — М.: Вост. лит., 2005. С. 149.
- ↑ 1 2 Шакабпа В. Д. Тибет: политическая история... С. 164.
- ↑ Цыбиков Г. Ц. Избранные труды: в 2 т. Т. 1. Буддист-паломник у святынь Тибета. — Новосибирск: Наука, 1991. С. 142.
|
Это заготовка статьи о буддизме. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
| ||||||||
Отрывок, характеризующий Далай-лама VII
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…
Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
