Дамский журнал (1823—1833)

Дамский журнал
Специализация:	литературно-художественный
Периодичность:	2 раза в неделю; с 1829 года — еженедельно
Язык:	русский
Адрес редакции:	Москва
Издатель:	Пётр Шаликов
Страна:
История издания:	1823—1833

«Дамский журнал» — литературно-художественное периодическое издание, выпускавшееся писателем и журналистом Петром Шаликовым на базе типографии Московского университета. Журнал выходил с 1823 года два раза в неделю, с 1829 года — еженедельно.

С изданием сотрудничали поэты Василий Пушкин, Пётр Вяземский, Дмитрий Хвостов, драматург Александр Писарев. Членами редколлегии были писатель Михаил Макаров и цензор Иван Снегирёв.

Стоимость годовой подписки варьировалась в диапазоне от 35 до 40 рублей.

Последний выпуск увидел свет в 1833 году.

Тематическая направленность

Приступая к изданию «Дамского журнала», князь Шаликов обещал публиковать на его страницах новые произведения всех жанров и «другие почему-нибудь достопримечательные известия». По его задумке, журнал должен был заменить читательницам выписывавшиеся из-за рубежа европейские женские издания.

Избегать противоречий мужу. Ни во что не вмешиваться, кроме домашних дел. Никогда ничего не требовать и казаться довольною малым. Жена может быть умнее мужа, но ей должно принимать вид, будто этого не знает. Тщательно избирать приятельниц, иметь их мало. —  из поучений «Дамского журнала»

В журнале печатались повести и романы, по большей части сентиментальные (переводы повестей Ренневиль, Жанлис, Бульи и других); много внимания уделялось светским новостям и модным обзорам. Обязательным элементом содержания были баллады, мадригалы, басни, акростихи, шарады. Почти в каждом номере публиковались тексты песен с нотами. Раздел «Романтический словарь» давал оригинальные определения людям и предметам: «Корсет. Тиски прелестей, изящная воронка прекрасной тальи. Шляпа. Кровля человеческого здания».

«Дамский журнал» одним из первых в России начал размещать на своих страницах цветные иллюстрации — в основном это были рисунки «парижской моды».

Критика и полемика

Современники с определённой долей скептицизма относились к издательскому проекту князя Шаликова. Так, Виссарион Белинский, критикуя исторический роман «Хмельницкие, или Присоединение Малороссии», небрежно заметил: «Подумаешь, что читаешь тираду из „Дамского журнала“».

Издатели «Полярной звезды» Кондратий Рылеев и Александр Бестужев называли «Дамский журнал» «нарумяненным». Редактор «Московского телеграфа» Николай Полевой отмечал в одной из статей, что «высокая учёность не удел „Дамского журнала“ <…> Каково только думают о публике, если почитают самым завлекательным украшением журналов парижские юбки и чепчики».

Достаточно тёплые отношения, сложившиеся у издателя с Александром Сергеевичем Пушкиным, не помешали поэту написать ироничную эпиграмму «Князь Шаликов, газетчик наш печальный». При этом в одном из писем Александр Сергеевич отзывался о князе как о человеке, достойном уважения.

Для полемики с критиками была создана рубрика «Антижурналистика» — её вели в основном Пётр Шаликов и Михаил Макаров. Кроме того, в 1824 году издание предоставило свои страницы отлучённому почти от всех журналов Петру Вяземскому, который после выхода в свет пушкинского «Бахчисарайского фонтана» вступил в литературную полемику с поэтом Михаилом Дмитриевым. Начало дискуссии положил в «Вестнике Европы» Дмитриев; ответом Вяземского стали опубликованные в «Дамском журнале» статьи «О литературных мистификациях», «Разбор „Второго разговора“, напечатанного в № 5 „Вестника Европы“» и «Моё последнее слово» — в них перечислялись «погрешности» оппонента, а сам он был назван «прозаическим поэтом и неискусным прозаиком».

Отношения с властью

Через полгода после выхода первого номера министр народного просвещения Российской империи князь Александр Голицын выразил недовольство из-за печатавшихся на страницах журнала анекдотов и «дамских неглиже с кружевами». Не понравилось министру и то, что в «Дамском журнале» «целью настоящей жизни и счастия поставляют чувственные наслаждения», о чём он оповестил попечителя московского учебного округа.

В результате князю Шаликову всё-таки было разрешено вести в своём журнале модные рубрики, но при этом рекомендовано «избегать предосудительно эпикуреизма». Издатель принёс извинения и пообещал, что «он того всячески остерегаться будет».

Закрытие журнала

В ноябрьском номере за 1833 год было написано: «„Дамский журнал“ прекращается». Князь Шаликов намеревался в будущем возобновить выпуск своего издания, но его планы не осуществились.

Ссылки

• Аз, буки, веди... Энциклопедия жизни современной российской журналистики в 2 томах. — Издание Союза журналистов России, 2007. — Т. 1. — С. 75. — 376 с. — 5000 экз. — ISBN 978-5-89452-005-6.

Отрывок, характеризующий Дамский журнал (1823—1833)

– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.