Данилович, Игнатий Николаевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Игнатий Николаевич Данилович
Ignacy Daniłowicz
Дата рождения:

30 июля (10 августа) 1788(1788-08-10)

Место рождения:

Село Гриневичи Бельского повета Подляское воеводство

Дата смерти:

30 июня (12 июля) 1848(1848-07-12) (59 лет)

Место смерти:

Графенберг (ныне Есеник, Северная Моравия) Чехия

Страна:

Российская империя

Научная сфера:

История права

Место работы:

Виленский университет
Харьковский университет
Киевский университет
Московский университет

Учёная степень:

доктор наук

Альма-матер:

Виленский университет

Игна́тий Никола́евич Данило́вич (польск. Ignacy Daniłowicz; 30 июля (10 августа) 1788, село Гриневичи Бельского повета Подляского воеводства — 30 июня (12 июля) 1843, Графенберг, ныне Есеник, Северная Моравия) — российский, ныне также трактуемый и как белорусский[1], правовед и историк, исследователь истории права Великого княжества Литовского, один из первых исследователей памятников законодательства и летописания Великого княжества Литовского. По мнению ряда исследователей, стал зачинателем белорусского национального движения[2][3][4][5][6].





Биография

Сын униатского священника. Первоначальное образование получил под руководством своего дяди, ксендза-пиара Михаила Даниловича. Затем учился в Ломжинской пиарской школе, Белостокской гимназии и на юридическом факультете Виленского университета, где получил степень магистра прав (1812). Служил секретарем при губернаторе Белостокской области, назначенном Наполеоном. С 1814 года преподавал в Виленском университете местное право. Посетил Варшаву, Санкт-Петербург и Москву, собирая материалы для истории древней Литвы. Студенты доставляли своему профессору пергаментные и другие рукописи, преимущественно из униатских церквей и монастырей. С 1821 года был членом «провинциального комитета», учреждённого в Вильне для подготовки исправленного издания Литовского Статута и с 1822 года членом профессорской комиссии, которой было поручена подготовка нового русского перевода Литовского Статута.

В связи с делом филоматов в 1824 году Данилович был уволен в числе других профессоров, обвинённых во вредном влиянии на молодёжь. Ему было велено выехать в Белосток. В начале 1825 года он был назначен в Харьковский университет профессором российского и провинциального права. Ко времени пребывания Даниловича в Харькове относятся его капитальные издания, подготовленные ещё в Вильне, „Statut Kazimierza IV, pomnik z XV wieku uchwał litewskich“ (Wilno, 1826 — первый законодательный памятник Великого княжества Литовского 1468 года, найденный Даниловичем в библиотеке графа Н. П. Румянцева и ошибочно отнесенный им к 1492 году) и „Latopisiec Litwy i Kronika ruska“ (Wilno, 1827 — летопись Литвы и Руси, найденная Даниловичем в Белостокской области и до сих пор известная под его именем).

В 1830 году Данилович был приглашён М. М. Сперанским во II отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии для работ над сводом законов, действовавших в «присоединенных от Польши губерниях». Этот «Свод местных прав западных губерний», переработанный затем чиновниками II отделения и особым комитетом из местных юристов, был напечатан в 1836 году в небольшом количестве экземпляров (в 1910 году был перепечатан юридическим факультетом Петербургского университета под наблюдением профессора М. Я. Пергамента и приват-доцента барона А. Э. Нольде, под именем «Свода местных законов Западных губерний»). Он не получил силы закона, ввиду отмены местного права указом 25 июня 1840 года. По поручению Сперанского Данилович также изготовил записки по истории магдебургского права, подготовившие отмену этого права в Малороссии.

В 1835 году Данилович был назначен профессором уголовного права во вновь открытый Киевский университет Святого Владимира. Он был первым деканом юридического факультета и, помимо уголовного права, читал лекции местных законов, одновременно работая над подготовкой издания первого Литовского Статута. Не имея для этого собственных средств, Данилович тщетно обращался за помощью к археографической комиссии, указывая на значение этого памятника. Из Киева он прислал во II отделение «Обозрение исторических сведений о состоянии свода местных законов западных губерний» (переиздано Петербургским университетом в 1910 году), содержащее историю источников литовско-польского права и служащее введением к Западному своду.

В 1839 году после временного закрытия, в связи с волнениями, Киевского университета служившие в нём преподаватели-поляки были размещены по другим университетам. Данилович был переведён в Москву, на кафедру законов благоустройства и благочиния Московского университета. Но и здесь он к главной своей кафедре присоединил чтение местных законов западных губерний.

В 18411842 учебном году он опять должен был взяться за новый предмет и перейти на кафедру гражданских законов Царства Польского. Эта новая перемена нанесла последний и решительный удар его здоровью и привела к расстройству умственных сил. В 1842 году он принужден был оставить службу и вскоре умер.

Труды

Труды сторонника естественного права Даниловича отражают идеи французских просветителей XVIII века. Он высоко ценил достижения французской революции (объединение территории государства, освобождение светской власти от подчинения церкви, разрушение господства феодализма, провозглашение равенства всех перед законом). Учёный был против вмешательства законодателя в свободу мысли, выступал против крепостного права, высказывался за гражданский брак и равноправие супругов, критиковал нерасторжимость церковного брака[7]. Как выдающийся знаток феодального права и памятников законодательства Великого княжества Литовского (ВКЛ), Данилович в своих работах подчёркивал всестороннюю разработанность права ВКЛ. Он одним из первых обратил внимание российских историков права на необходимость тщательного изучения истории государства и права ВКЛ и сохранения для потомков памятников права. Он мечтал возродить язык Литовского Статута и пропагандировал идею единства славянских народов.

Сочинения Даниловича по литовскому законодательству

  • Opisanie bibliograficzne dotąd wiadomych rękopismow i drukowanych exemplarzow Statutu Litewskiego („Dziennik Wilenski“, 1823; на русском языке с некоторыми переменами в «Журнале Министерства народного просвещения», 1838, № 2) — библиографическое описание всех известных рукописей и печатных экземпляров Литовского Статута;
  • Dorywcze uwagi o hypotekach (Санкт-Петербург, 1835);
  • Historyczny rzut oka na prawodawstwo Litewskie (Wilno, 1837; первоначально на немецком языке в „Dorpater Jahrbücher“, 1834).
  • Взгляд на литовское законодательство и литовские статуты («Юридические записки Редкина», том I, 1841).

О начитанности Даниловича в иностранной литературе можно судить по записке, изготовленной им в 1818 году по просьбе князя Чарторыйского и содержащей сравнение кодекса Наполеона с правом польским. Её издал Александр Краусгар под заглавием „Kodeks Napoleona w porównaniu z prawami polskiem i litewskiem“ (Warszawa, 1905).

В 1826 году им был издан „Statut Kazimierza IV“, в 1827 году — „Latopisiec Litwy i Kronika ruska“ (летопись, интересная как источник по истории Литвы и Руси, найденная им в Белостокской области, в настоящее время более известная как Супрасльская; переиздана в составе Полного собрания русских летописей, т.35). Составленное им собрание рукописей и выписок из более чем 2500 источников напечатано посмертно в двух томах в 1860—1862 годах в Вильне под заглавием „Skarbiec diplomatow“, в том числе «Белорусско-литовская летопись 1446».

Статья Даниловича «О литовских летописях» (в «Журнале Министерства народного просвещения», 1840, № 11) до начала XX века оставалась полезным руководством по исторической библиографии Великого княжества Литовского. Вместе с князем Д. А. Оболенским Данилович издал «Книгу посольскую метрики Великого княжества Литовского» (Москва, 1843). Кроме того, опубликовал «Исторический взгляд на древнее образование городов славянских до XIII стол.» (в «Сборн. общ. ист. и древн. росс.», IV, 1841) и другие труды.

Напишите отзыв о статье "Данилович, Игнатий Николаевич"

Примечания

  1. Доўнар Т. I. Данiловiч Iгнат Мiкалаевiч // Мысліцелі i асветнікі Беларусі. Энцыклапедычны даведнік / гал. рэд. Б. I. Сачанка. — Мінск: Беларуская энцыклапедыя, 1995. — С. 411—412. — 672 с. — 6000 экз.
  2. Терешкович П.В. [pawet.net/files/ceraskowich.pdf Этническая история Беларуси XIX-нач.XX в.: в контексте Центрально-Восточной Европы]. — Минск: БГУ, 2004. — С. 67. — 223 с. — ISBN 985-485-004-8.
  3. Цвікевіч А. «Западно-руссизм». Очерки по истории общественной мысли на Беларуси в XIX и начале XX в = «Западно-руссизм». Нарысы з гісторыі грамадскай мысьлі на Беларусі у XIX і пачатку XX в. — Минск, 1993.
  4. Białokozowicz B. Между Востоком и Западом. Из истории формирование белорусского народного сознания = Między Wschodem a Zachodem. Z dziejów formowania się biaiłoruskiej świadomości narodowej. — Bialystok, 1998.
  5. Латышонак А. Рождение белорусской национальной идеи = Народзіны беларускай нацыянальнай ідэі // Спадчына. — 1992. — № 1.
  6. Швед В.В. Между Польшей и Россией: общественно-политическая жизнь на землях Беларуси (1772-1863 гг.) = Паміж Польшчай и Расіяй: грамадска-палітычнае жыццё на землях Беларусі (1772-1863 гг.). — Гродна, 2001.
  7. Вансявичюс, С. А.; Жеруолис И. А.,. [law.edu.ru/article/article.asp?articleID=186729 Развитие правовой науки в Вильнюсском университете]. Юридическая Россия. Министерство образования и науки РФ. Проверено 1 января 2010. [www.webcitation.org/66uRViQSg Архивировано из первоисточника 14 апреля 2012].

Литература

  • Доўнар Т. I. Данiловiч Iгнат Мiкалаевiч // Мысліцелі i асветнікі Беларусі. Энцыклапедычны даведнік / гал. рэд. Б. I. Сачанка. — Мінск: Беларуская энцыклапедыя, 1995. — С. 411—412. — 672 с. — 6000 экз. — ISBN 985-11-0016-1. (белор.)

Ссылки

Отрывок, характеризующий Данилович, Игнатий Николаевич

Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.