Данхэм, Энн

Стэнли Энн Данхэм
Stanley Ann Dunham
Энн Данхэм в 1973 году
Место рождения:	Уичито, Канзас, США
Место смерти:	Гонолулу, Гавайи, США
Научная сфера:	антропология
Альма-матер:	Гавайский университет
Известна как:	мать Барака Обамы

Стэ́нли Энн Да́нхэм (иное возможное написание фамилии — Данэм; англ. Stanley Ann Dunham Obama Soetoro; 29 ноября 1942 — 7 ноября 1995) — американский антрополог и мать 44-го президента США Барака Обамы.

Биография

Данхэм родилась как Stanley Ann Dunham и её звали Anna, в дальнейшем её имя звучало как Dr. Stanley Ann Dunham Soetoro, и окончательно Ann Dunham Sutoro.

Ранние годы

Родилась 29 ноября 1942 года в Уичито (штат Канзас). Детские годы провела в нескольких разных штатах: Калифорнии, Оклахоме, Техасе и Канзасе. Молодые подростковые годы провела в городе Мерсер-Айленд около Сиэтла (штат Вашингтон). Большую часть взрослой жизни провела на Гавайях и в Индонезии.

Её родители Мэдлин Данхэм (1922—2008) и Стэнли Армор Данхэм (1918—1992) поженились в 1940 году. Мать работала на авиазаводе Boeing в Уичито, а отец служил в армии США. Среди дальних родственников Стэнли была родня президента Конфедерации Джефферсона Дэвиса и нескольких президентов США: Джеймса Мэдисона, Гарри Трумэна, Линдона Джонсона, Джимми Картера, Джорджа Буша. Барак Обама отмечал, что, в то время как один из его прапрадедов Кристофер Колумбус Кларк был заслуженным солдатом Союза, в семье говорили, что тёща Кларка была троюродной сестрой президента Конфедеративных штатов Америки Джефферсона Дэвиса, взгляды которого влияли на позицию семьи в отношении примирения Севера и Юга. В 2007 году были найдены документы, убедительно подтверждающие это семейное предание и, по мнению некоторых, объясняющие политику Барака Обамы в отношении Юга США и афроамериканцев — преимущественно потомков населения Западной Африки, ксенофобские предрассудки в отношении которых существовали и на Юге США, и в Кении. Таким образом, рабовладельцами были не только предки Обамы в Кении, но и его предки в США. Но пресс-секретарь Обамы рассматривал это наследие не как влияющее на политику Обамы, а как свидетельство прогресса американского общества, приведшего к тому, что родственница Дэвиса — потомок белых рабовладельцев — вышла замуж за африканца, а их сын стал кандидатом в президенты США от Демократической партии. В 2011 году Барак Обама объявил национальным памятником США форт Монро, где содержался в заключении Джефферсон Дэвис. У бабушки Обамы, воспитавшей его, не было таких влиятельных родственников, но, по семейному преданию, она была из чероки, и её род был в Америке уже с XVII века. Действительно, её первый белый предок родился в 1786 году. Но генетический анализ Барака Обамы показал отсутствие индейских предков. Загадка была разрешена с помощью факта, что чероки держали чёрных рабов, среди них жили и вольноотпущенники, и в 2012 году сайт ancestry.com выяснил, что воспитавшая Обаму белая бабушка была потомком первого африканского раба, доставленного в английские колонии в Америке голландцами — Джона Панча, выходца из Западной Африки, и продали его в том же форте Монро, где впоследствии содержался Джефферсон Дэвис.

Замужество

Энн встретила первого мужа, африканского студента Гавайского университета, Барака Обаму-старшего, на занятиях по русскому языку. 2 февраля 1961 года она вышла за него замуж в Мауи, Гавайи.

4 августа 1961 года у них родился сын Барак Хусейн Обама. Энн бросила учёбу ради ухода за ребёнком, а Обама получил академическую степень в июне 1962 и был избран в почётное общество Фи, Бета, Каппа. Вскоре он уехал в Кембридж, штат Массачусетс, чтобы продолжить обучение в Гарвардском университете.

На развод Данхэм подала в Гонолулу в январе 1964 года, муж не возражал, и 20 марта 1964 года брак был расторгнут. Обама-старший лишь один раз посетил Обаму-младшего: в 1971 году, когда будущему президенту США было 10 лет.

Вторым мужем Энн стал индонезийский студент Лоло Суторо (1935—1987), которого она встретила в East-West Center в кампусе Гавайского университета. Они поженились в 1966 или 1967 и вместе с 6-летним Бараком Обамой переехали в Джакарту. В 1972 году она вернулась на Гавайи к сыну, ранее отданному на воспитание бабушке. Окончательно развод был оформлен в 1980 году.

Научная деятельность

Энн Данхэм специализировалась на антропологии и развитии сельской местности.

Данхэм после развода не мешала связи детей с отцами. Она продолжила образование в Гонолулу в 1974 году вместе с воспитанием детей. В 1977 году Энн с дочерью Майей Суторо возвратилась в Индонезию для полевой антропологической работы. Барак отказался от этой поездки, и продолжал учиться в средней школе на Гавайях, где он жил в семье своих бабушки с дедушкой.

В 1992 году Энн получила степень доктора философии по антропологии в Гавайском университете под руководством профессора Элис Дьюи, диссертация называлась «Peasant blacksmithing in Indonesia: surviving and thriving against all odds». Издательство Duke University Press анонсировало переиздание этой диссертации с предисловием дочери на конец 2009 года.

За время своей работы Данхэм активно сотрудничала со многими организациями: Банк Индонезии, Агентство США по международному развитию, Фонд Форда, Women's World Banking. Была консультантом в Лахоре, Пакистан. Она взаимодействовала с лидерами организаций по правам человека в Индонезии и борцами за права женщин. Во время работы с фондом Форда Данхэм сотрудничала с Питером Гайтнером (отцом Тимоти Гайтнера, который позднее стал министром финансов в администрации её сына), развивала программы микрофинансирования в Индонезии.

Последние годы

В 1994 году у Энн обнаружили рак матки, в то время уже распространившийся до яичников, и она вернулась на Гавайи к матери. Энн Данхэм умерла от рака 7 ноября 1995 года в Гонолулу, Гавайи, США. После поминальной службы в Гавайском университете Обама и его сестра развеяли прах матери над водами Тихого океана на южном побережье Оаху на Koko Head (Lanai Lookout). Так же Обама поступил и с прахом своей бабушки Мэдлин в день её похорон 23 декабря 2008 года, спустя несколько недель после избрания президентом США.

В сентябре 2008 года в Гавайском университете (University of Hawaii at Mānoa) прошёл симпозиум в память об Энн Данхэм.

Религиозные взгляды

Одна из школьных подруг Энн, Максин Бокс, во время предвыборной кампании Обамы сказала, что «она представляла себя атеисткой, всегда бросала вызов, сравнивала и спорила».

Дочь Энн, Мая Суторо-Ын, когда её спросили была ли мать атеисткой, сказала: «Я не называла бы её атеисткой. Она была агностиком и знакомила нас со всеми хорошими книгами — Библией, индусскими Упанишадами и буддистскими Сутрами, Дао дэ цзин, Сунь-цзы — и помогала нам понять, что каждая из них содержит нечто прекрасное для взросления». «Иисус, она чувствовала, был замечательным примером. Но она понимала, что много христиан вело себя не по-христиански».

Религия для неё, по словам сына Барака Обамы, была «лишь одним из многих путей — и не обязательно лучшим путём — которые человек пробовал для того, чтобы править неизвестным и узнать скрытую правду о наших жизнях». В 2007 году Обама описывал свою мать как «христианку из Канзаса» и продолжал: «поэтому я всегда был христианином». Также в 2007 году он заявил в речи: «Моя мать, чьи родители были непрактикующими баптистами и методистами, была одним из самых духовных людей, которых я когда-либо знал. Но у неё был здоровый скептицизм к религии как к учреждению».

Литература

• Барак Обама. «Мечты моего отца». 1995
• Sutoro, Ann Dunham, Roes Haryanto.. KUPEDES Development Impact Survey, BRI Briefing Booklet, Jakarta (1990).
• Dunham, S. Ann (1992). «[worldcat.org/oclc/65874559 Peasant blacksmithing in Indonesia : surviving against all odds]» (University of Hawaii).
• Dunham S. Ann. [www.dukeupress.edu/books.php3?isbn=978-0-8223-4687-6 Surviving against the Odds: Village Industry in Indonesia]. — Duke University Press. — P. 368. — ISBN 0-8223-4687-7.

Ссылки

• [genealogy.about.com/od/aframertrees/p/barack_obama.htm Kimberly Powell (2008). Ancestry of Barack Obama]

Отрывок, характеризующий Данхэм, Энн

В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.