Таранатха
| Таранатха Кунга Ньингпо ཏ་ར་ན་ཐ་ཀུན་དགའ་སྙིང་པོ་<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">тибетская танка с изображением Таранатхи</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| 1575 — 1634 | ||
| Предшественник: | Кунга Дролчог | |
| Преемник: | Дзанабадзар | |
| Рождение: | 1575 Дронг, Тибет | |
| Смерть: | 1634 Лхаса, Тибет | |
Тарана́тха Гунга́ Ньинбо́ (тиб. ཏ་་ར་ན་ཐ་ཀུན་དགའ་སྙིང་པོ་; Вайли: ta ra na tha kun dga' snying po, 1575—1634), (монг.: Дарана́та) — тибетский буддийский мыслитель, историк и наставник; знаток тантрических текстов и специалист по тантрическим практикам. Один из крупнейших представителей буддийской школы Джонанг.
Содержание
Биография
Ранние годы и обучение
Родился в местности Караг (kha rag) области Дронг в Тибете в клане Ра Лоцзавы, знаменитого тантрического практика и переводчика религиозных текстов. При получении монашеских обетов получил имя Кунга Ньингпо (санскр. Анандагарбха), однако сам предпочёл, чтобы его именовали санскритским именем Таранатха (санскр. तरनाथ — Защищаемый Тарой), по-видимому, чтобы подчеркнуть значение, которое он придавал классической санскритоязычной образованности в тот период, когда этот язык стал все реже использоваться в Тибете. Кроме того, этим он выражал почтение своему индийскому наставнику Буддагуптанатхе.[1]
Его выдающиеся способности к обучению были замечены ещё в раннем возрасте. Он учился у наставников разных школ: Карма-Кагью, Сакья, Джонанг; его учителями были Дже Драктопа, Еше Вангпо, Кунга Таши и Джампа Лхундруп. Когда Таранатхе было 14 лет, в Тибет пришел индийский адепт Буддагуптанатха. Он стал одним из главных наставников Тарантхи, от которого тот получил передачи многих тантрических учений. В то время Тибет приходили и другие индийские йогины и учёные — как буддисты, так и небуддисты: Балабхадра, Нирванашри, Пурнананда, Пурнаваджра и Кришнабхадра. От некоторых из них Таранатха получал учения и помогал в переводах санскритских рукописей на тибетский.[2] Таранатха был признан ламой Кхенчен Лунгриг Гьяцо в качестве перерождения одного из ближайших учеников Будды — Ананды, индийского махасиддхи Кришначарьи, а также собственного учителя Лунгриг Гьяцо, Кунга Дролчога (1507—1566).[3] В связи с этим Таранатха получил титул Джецун Дампа (тиб. rje btsun dam pa) — Досточтимый Арья, или Досточтимый Святой. Титул Джецун Дампа (монг. Жэвзундамба), с добавлением Богдо-гэгэн (Великий Святитель) и Хутухта (Святой) носили его последующие инкарнации в Монголии.
Основные работы
Опираясь на труды Долпопы и других патриархов школы Джонанг, а также классические буддийские трактаты индийских философов, Таранатха продолжил начатое его предшественниками развитие доктрины о «пустоте от другого» (жентонг) в рамках философской школы Мадхъямака.[4] Он собирал и восстанавливал памятники истории Тибета, написал сочинения «Сиддханта» и «История буддизма в Индии» (1608). Его переводы санскритских сочинений вошли в состав тибетского канона.[5]
По заданию одного из своих наставников он восстановил гигантскую ступу, известную как Великая ступа Джонанг, построенную Долпопой Шераб Гьелценом.[2] В 1615 г. правитель тибетской провинции Цанг — дэси Пунцог Намгьял отвел Таранатхе специальное место для постройки монастыря.[2] Там он в том же году основал монастырь Тактен Пунцог Чойлинг, позже переименованный в Ганден Пунцоглинг (развалины этого монастыря, разрушенного в период Культурной революции в КНР, существуют до сих пор). Таранатха приезжал в Монголию и построил там несколько монастырей. Однажды, во времена Далай-ламы V находясь в Тибете, он спросил своих учеников, где ему переродиться в следующий раз. Один из учеников, монгол, попросил его переродиться в Монголии.
Таранатха переродился в Халхе как Дзанабадзар — второй сын Гомбодоржи, халхасского князя с титулом Тушэту-хан.[6]
Упадок школы Джонанг после смерти Таранатхи
Иногда ошибочно утверждали, что Таранатха всю жизнь вёл борьбу с Далай-ламой и Панчен-ламой.[7] В действительности Таранатха жил в период междоусобиц в Тибете, обострение которых пришлось на конец его жизни. Гуши-хан, командующий экспедиционным корпусом монголов-хошутов в Тибете, поддерживал школу Гэлуг. В 1638 г. в его руки попало письмо, из которого следовало, что тибетские провинции Цанг и Кам решили объединиться, чтобы уничтожить эту школу. К 1642 г. Гуши-хан разбил войска правителей Цанга и Кама. При его поддержке Далай-лама V консолидировал Тибет и объявил Лхасу его столицей.[8]. Школы Джонанг и Карма-Кагью исторически были связаны с правителями Цанга. Теперь Далай-лама V стал принимать меры по сокращению влияния Джонанг. Однако после того, как перерождение Таранатхи нашли в Халха-Монголии, у Гэлуг возникла угроза противостояния с монголами. В 1650 г. Далай-лама V запретил изучение жентонга, а в 1658 г. отдал монастырь Тактен Пунцоглинг школе Гэлуг, официально инициировав дальнейшее устранение школы Джонанг из Тибета.
См. также
Напишите отзыв о статье "Таранатха"
Примечания
- ↑ Тэмплмэн Д. [www.ordinarymind.net/may2003/feature2_03.htm Буддагуптанатха и последние дни традиции сиддхов в Индии (2003)]
- ↑ 1 2 3 Taranatha biography www.jonangfoundation.org/taranatha
- ↑ [www.zanabazar.mn/Life/javzandamba.html Incarnations of Javzandamba]
- ↑ [kapala.narod.ru/text16.htm#sak Тулку Тхондуп Ринпоче. Развитие Буддизма в Тибете]
- ↑ [www.dhamma.ru/dict/dict-T.htm Огнена Е. Д. Таранатха // Словарь буддизма (www.dhamma.ru)]
- ↑ Позднеев А. Монголия и монголы. Результаты поездки в Монголию, исполненной в 1892—1893 гг. Т. 1. СПб: типография Императорской АН, 1896.
- ↑ Эрдэнипэл Г. Конечная причина религий в Монголии. — В кн.: История в трудах учёных лам. М.: КМК, 2004
- ↑ Кузьмин С. Л. Скрытый Тибет. История независимости и оккупации. С.-Петербург: изд. А. Терентьева, 2010
Литература
- Буддизмъ, его догматы, исторiя и литература. Часть III. Дараната. Исторія буддизма въ Индіи. Переводъ съ тибетскаго В. П. Васильева. — СПб.: Типографія Императорской Академіи Наукъ, 1869.
- Jetsun Taranatha : Le Soleil de la confiance, La vie du Bouddha, Éditions Padmakara, 2003, ISBN 2-906949-28-0
- Taranatha : Le cœur des trois voies, Éditions Marpa, 1999, ISBN 2-906254-15-0
- Taranatha : La guirlande dorée, traduit du tibétain par Marc Rozette, Édition les deux océans, 2006, ISBN 2-86681-143-7
- Taranatha, A. Chattopadhyaha (trad), L. Chimpa (trad) Taranatha’s History of Buddhism in India Motilal Banarsidass, (juillet 1990) (ISBN 81-208-0696-4) (ISBN 978-81-208-0696-2)
- Taranatha, Hopkins, Jeffery (trad) The Essence of Other-Emptiness Snow Lion(2007). (ISBN 1-55939-273-8)
Отрывок, характеризующий Таранатха
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
