Даукантас, Симонас
| Симонас Даукантас | |
| Simonas Daukantas | |
 | |
| историк | |
|---|---|
| Имя при рождении: |
Szymon Dowkont |
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
Кальвяй (ныне Скуодасский район) |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: |
Папиле (ныне Акмянский район) |
Си́монас Да́укантас (лит. Simonas Daukantas, польск. Szymon Dowkont, 17 (28) октября 1793, Кальвяй, ныне Скуодасского района — 24 ноября (6 декабря) 1864, Папиле, ныне Акмянского района) — литовский историк и писатель-просветитель, собиратель фольклора, один из первых идеологов литовского национального возрождения; автор первых трудов по истории Литвы, написанных на литовском языке.
Содержание
Биография
Родился в крестьянской семье. Учился в школах Кретинги и Жмудской Калварии (ныне Вардува), в виленской гимназии. Поступив в 1816 году в Виленский университет, сначала на отделении литературы и свободных искусств, затем (с 1818 года) на отделении нравственных и политических наук изучал историю и античную литературу. Окончил Виленский университет со степенью кандидата в 1819 году. В 1822 году защитил диссертацию на степень магистра, но из-за процесса филоматов—филаретов диплом магистра права получил только в 1825 году.
Служил в Риге в канцелярии генерал-губернатора (1825—1834), затем в Санкт-Петербурге помощником метриканта Литовской метрики в канцелярии Сената (1835—1851).
В 1850 году вернулся в Литву. В 1851 году вышел на пенсию. Жил в Варняй у епископа Волончевского, затем у меценатов — у врача Петра Смуглевича в имении Ной-Бергфрид на полпути между Бауской и Елгавой (ныне Яунсвирлаука в Латвии)[1], а последние годы провёл в местечке Папиле.
Научная и литературная деятельность
Ещё в студенческие годы писал сочинение «Деяния древних литовцев и жемайтов» („Darbai senųjų lietuvių ir žemaičių“). В Санкт-Петербурге создал основные труды — историческое исследование «Обычаи древних литовцев» („Būdas senovės lietuvių, kalnėnų ir žemaičių“), фольклорный сборник «Песни жмудские», книги, предназначенные для просвещения народа. Переводил античных писателей (басни Федра, биографические повествования Корнелия Непота), записывал пословицы и поговорки. Из его четырёх трудов по истории Литвы при жизни был издан только один — „Būdas senovės lietuvių, kalnėnų ir žemaičių“ ("Обычаи древних литовцев, аукштайтов и жемайтов") (1845).
Значение
Даукантас положил основы литовской романтизированной национальной историографии и был одним из первых идеологов литовского национального возрождения. На родине Даукантаса на средства, собранные учителями, в 1930 году был установлен памятник (скульптор Винцас Грибас). Средней школе в Папиле в 1968 году в связи с 175-летием со дня рождения Даукантаса присвоено его имя [2]. В том же году был открыт мемориальный музей, насчитывающий около 300 экспонатов.
В Вильнюсе именем Даукантаса названа площадь перед Президентурой (в XIX веке Дворцовая площадь, затем до 1915 года площадь Муравьёва, в межвоенные годы — площадь Наполеона, в советское время — площадь Кутузова). Улицы Даукантаса есть в Каунасе, Клайпеде, Паланге и других городах Литвы. Один из дворов ансамбля Вильнюсского университета носит имя Даукантаса. Во дворе посажен дуб по случаю 400-летия Вильнюсского университета (1979), доставленный с родины Даукантаса. К 400-летнему юбилею университета была установлена бронзовая мемориальная с горельефным изображением Даукантаса в боковом нефе костёла Святых Иоаннов (в то время Музей науки; автор Гядиминас Йокубонис). На стене северного корпуса двора расположен барельеф Даукантаса (скульптор Ромас Казлаускас). Портрет Даукантаса изображён на банкноте 100 литов.
Труды
- Darbai senųjų lietuvių ir žemaičių (1822).
- Istorija žemaitiška (1838).
- Būdas senovės lietuvių, kalnėnų ir žemaičių (Обычаи древних литовцев, аукштайтов и жемайтов) (1845).
- Pasakojimas apie veikalus lietuvių tautos senovėje (1850).
Напишите отзыв о статье "Даукантас, Симонас"
Примечания
- ↑ Egidijus Aleksandravičius. XIX amžiaus profiliai. Vilnius: Lietuvos rašytojų sąjungos leidykla, 1993. ISBN 9986-413-09-5. P. 167 (лит.)
- ↑ [papile.akmene.mok.lt/new_ISTORIJA_1.htm#q3 Mokyklos istorija] (лит.)
Литература
- История литовской литературы. Вильнюс: Vaga, 1977. С. 76—78.
- S. Žukas. Simonas Daukantas. Kaunas: Šviesa, 1988.
- V. Merkys. Simonas Daukantas. Vilnius: Vyturys, 1991.
- Lietuvių rašytojai. Biobibliografinis žodynas. I: A — J. Vilnius: Vaga, 1979. P. 392—409.
Ссылки
- [anthology.lms.lt/texts/16/autor.html Simonas Daukantas (Lithuanian Classic Literature)]
- [mpkelias.mch.mii.lt/MUZIEJAI/SDakmene.lt.htm Simono Daukanto muziejus Papilėje] (лит.)
Отрывок, характеризующий Даукантас, Симонас
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.
Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
