Дашков, Дмитрий Васильевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Дмитрий Васильевич Дашков<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Генерал-прокурор Правительствующего Сената
1829 — 1839
Предшественник: А. А. Долгоруков (Долгорукий)
Преемник: Д. Н. Блудов
 
Рождение: Москва, Российская империя
Смерть: Санкт-Петербург, Российская империя
Место погребения: Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры [1]
 
Награды:

Дмитрий Васильевич Дашков (25 декабря 1788 [7 января 1789][2]26 ноября [8 декабря1839)) — русский литератор и сановник, основатель литературного общества «Арзамас». В последние десять лет жизни управлял министерством юстиции (с 1832 г. в должности министра).





Биография

Сын рязанского помещика Василия Андреевича Дашкова (1749—1802), предводителя дворянства Спасского уезда. Несмотря на сравнительно небольшое состояние своих родителей получил хорошее домашнее образование. Поступил в московский университетский благородный пансион, в котором за успехи награждён был двумя серебряными медалями и занесением имени на мраморную доску золотыми буквами. Окончил курс со званием действительного студента.

В октябре 1801 года поступил на службу юнкером («архивным юношей») в Московский архив ведомства Коллегии иностранных дел, где подружился с Дмитрием Блудовым. В 1810 году, когда Иван Дмитриев был назначен министром юстиции, Дашков перешел на службу в Петербург по министерству юстиции.

14 июля 1818 года, в чине статского советника, назначен был вторым советником при русском посольстве в Константинополе под началом графа Каподистрия. Отозванный 3 января 1820 года от своего поста при константинопольском посольстве, Дашков, по поручению министра, занимался обозрением и приведением в надлежащее положение российских консульств в Леванте. В 1822 году он был назначен управляющим делами константинопольской миссии, а в следующем году определен членом в Совет комиссии составления законов, с оставлением в ведомстве иностранной коллегии.

С вступлением на престол Николая I начинается быстрое возвышение Дашкова, отчасти благодаря приятельству с Блудовым. В конце 1826 года Дашков получил звание статс-секретаря и назначен был товарищем министра внутренних дел. В 1828 году получил орден Святой Анны 1-й степени и назначен был следовать за Николаем I в главную квартиру действующей армии. По возвращении оттуда, 26 марта 1829 года, назначен товарищем министра юстиции и награждён чином тайного советника.

24 апреля того же года Дашков получил повеление быть в должности главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий на время отсутствия статс-секретаря Блудова, а за отсутствием князя Долгорукого вступил в управление министерством юстиции.

Был награждён орденом Белого орла.

2 февраля 1832 года призван был к занятию должности министра юстиции, с сохранением звания статс-секретаря. В том же году за отличную службу награждён был орденом Св. Александра Невского.

14 февраля 1839 года произведен был в чин действительного тайного советника, назначен членом государственного совета, председателем департамента законов и начальником Второго отделения Собственной Его Величества канцелярии, со званием главноуправляющего, которое присваивалось потом и всем последующим начальникам Второго Отделения.

Известно, что пребывая на посту министра юстиции однажды представил императору Николаю I о взятии обратно одного Высочайшего повеления, которое прислано было для обнародования, но противоречило существовавшим законам.

Участвовал в создании первого «Свода законов Российской империи», организовал опись дел Московского архива. В 1826 и 1835 работал в комиссиях по крестьянскому вопросу. По инициативе Дашкова улучшен состав сенатской канцелярии, делопроизводство в сенате подчинено определенным правилам, установившим очередь в докладе дел, выработаны были правила составления определений в сенате.

Литературная деятельность

Первоначальные литературные опыты Дашкова относятся ко времени пребывания его в университетском пансионе и состоят из переводов с французского: во второй книжке «Утренней Зари» 1803 года напечатана его идиллия: «Следы золотого века», в третьей книжке 1805 года появилась его статья: «О самоубийстве», а в 1804 г. в периодическом издании: «И отдых в пользу», поместил он очерк, озаглавленный: «Науки, искусства, ученые, художники и университеты в Германии».

Литературная известность связана с его активным участием в споре о старом и новом слоге. Статья «Разбор „Двух статей из Лагарпа“» в «Цветнике» 1810 г. № 11 и 12 заключает в себе разбор книги Шишкова: «Перевод двух статей из Лагарпа», вышедшей еще в 1808 году. В книге «О легчайшем способе возражать на критику» (Санкт-Петербург, 1811) доказал, что некоторые примеры, приводимые Шишковым из старинных книг, как красоты славянского языка, всего лишь буквальный перевод с греческого.

И. И. Дмитриев поручил ему издать «Певца в стане русских воинов» Жуковского, к которому Дашков написал примечания.

В 1810 году Дашков был избран в члены Петербургского общества любителей словесности, наук и художеств и в органе общества: «С.-Петербургском Вестнике» поместил несколько статей и заметок с подписью буквой Д. В 1-й части «С.-Петербургского Вестника» 1812 года статья, имеющая значение руководящей: «Нечто о журналах», затем две рецензии: одна на «Историю Суворова» Е. Фукса, другая на «Анекдоты Вольтера», и наконец, анонимная рецензия на книгу Шишкова: «Прибавление к разговорам о словесности, или возражения против возражений, сделанных на сию книгу».

В 1812 г. исключён из Вольного Общества любителей словесности, наук и художеств, в котором одно время состоял председателем. Связано это было с приёмом в Общество графа Хвостова. Дашков возражал против этого, но был принуждён подчиниться большинству. При вступлении Хвостова приветствовал его речью, в которой иронически превозносил творения Хвостова слогом «Беседы». Хвостов на другой же день пригласил Дашкова на обед и дал ему понять, что понял насмешку, но не сердится. Прочие из «Общества», однако, сочли, что Дашков оскорбил члена общества и на основании устава подлежит исключению.

Вместе с Д. Н. Блудовым и В. А. Жуковским, Дашков был основателем и одним из деятельнейших членов литературного общества «Арзамас» и носил здесь прозвище «Чу». В 1815 году выступил одним из злейших гонителей князя Шаховского, который в своей комедии: «Урок кокеткам или Липецкие воды» осмеял Жуковского, выведя в комедии поэта Фиалкина. В «Сыне Отечества» 1815 года (ч. 25, № 42 стр. 140—148) Дашков напечатал: «Письмо к новейшему Аристофану», в котором выставил князя Шаховского интриганом, завистником и виновником погибели Озерова, потом сочинил кантату против Шаховского же, которая пелась хором всеми арзамасцами. Эта кантата была напечатана П. Н. Араповым в «Летописи русского театра» (стр. 241—242), и выдержки из неё были приведены в «Русском Архиве» 1875 года (кн. III стр. 358).

В 1816 году в собрании Арзамаса по случаю избрания в его члены В. Л. Пушкина, Дашков признес речь, направленную вообще против шишковской «Беседы любителей русского слова» и в частности против князя Шаховского. Речь эта напечатана в «Русском Архиве» 1876 года (кн. І стр. 65—66).

Во время своего четырехлетнего пребывания в Константинополе при российском посольстве и затем, во время путешествия по Греции, основательно изучив греческий язык и ознакомившись с греческой поэзией, Дашков усердно разыскивал в различных книгохранилищах древние рукописи, и неоднократно пытался ознакомиться с сокровищами библиотеки сераля. Результатом увлечения греческой поэзией и поисков рукописей был ряд прозаических статей Дашкова, а также ряд стихотворных переводов из греческой антологий.

В «Северных Цветах» были статьи Дашкова: «Афонская гора. Отрывок из путешествия по Греции в 1820 г.» (1825 г., стр. 119—161), «Известие о греческих и латинских рукописях в серальской библиотеке» (1825 г. стр. 162—165), «Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 г.» (1826 г. стр. 214—283), «Еще несколько слов о серальской библиотеке» (1826 г.,стр. 283—296). Последняя статья — ответ Дашкова на замечания Болонского всеобщего бюллетеня, усомнившегося в достоверности обнародованных Дашковым сведений о библиотеке сераля.

В тех же «Северных Цветах» (1825 г., стр. 305—312) были опубликованы переводы Дашкова в стихах под заглавием: «Цветы, выбранные из греческой апеологии», затем стихотворные переводы с греческого под тем же заглавием были опубликованы в «Полярной Звезде» 1825 года (стр. 278—286) и в «Московском Телеграфе» 1828 г. (т. XIX, № 1, стр. 46), причем в последнем журнале без всякой подписи.

В 1813 году Дашковым, по поручению И. И. Дмитриева, был издан «Певец во стане русских воинов», с примечаниями издателя, подписанными инициалами Д. Д. В 1820 году им же издана была брошюра С. С. Уварова и К. Н.Батюшкова: «О греческой анфологии». Кроме того, Дашков приготовил в рукописи перевод некоторых сочинений Гердера и предназначил его для русско-немецкого литературного сборника под названием «Аониды», к изданию которого Жуковский предполагал приступить в 1817 или 1818 году.

Почти со всеми членами общества «арзамасских гусей» Дашков — «Чу» был коротко знаком, со многими из них вел деятельную дружескую переписку и был признанным авторитетом в области литературно-художественной критики. В. Л. Пушкин в 1814 году посвятил Дашкову стихотворение: «Мой милый друг в стране, где Волга наравне с брегами протекает…» В 1838 году по предложению А. С. Шишкова он был избран членом Российской академии.

Семья

Жена (с 1831 года) — Елизавета Васильевна Пашкова (1809—1890), дочь богатого горнозаводчика В. А. Пашкова. По отзыву современника, мадам Дашкова была типичная великосветская женщина, красивая, властная, прямого нрава и живого, серьезного ума. В 1835 г. супруги Дашковы стали владельцами Благовещенского медеплавильного завода близ Уфы[3][4]. В браке имели четверых детей:

  • Анна (1831—1858), выдана за флигель-адъютанта Николая I графа Адама Адамовича Ржевуского (1801—1888), впоследствии генерал-адъютанта, генерала от кавалерии.
  • Василий (1832—1838)
  • Дмитрий (1833—1901), предводитель дворянства Спасского уезда Рязанской губернии, писатель. По словам современника, он был чрезвычайно умный и образованный человек, типичный шестидесятник, убежденный либеральный земец, весь свой век воевавший в Рязани с графом Д. А. Толстым из-за земской учительской семинарии и других вопросов, волновавших в те времена земцев.
  • Андрей (1834—1904), председатель Уфимской земской управы.

Напишите отзыв о статье "Дашков, Дмитрий Васильевич"

Примечания

  1. [www.lavraspb.ru/ru/nekropol/view/item/id/1323/catid/3 Некрополь Александро-Невской лавры. Дашков Дмитрий Васильевич]. Свято-Троицкая Александро-Невская лавра. Проверено 2 июля 2010. [www.webcitation.org/66WHW9GDQ Архивировано из первоисточника 29 марта 2012].
  2. Год рождения: по Половцову — 1788, по Брокгаузу — 1784.
  3. [www.arkur.ru/plants/Blagovessenskiy.html Статья Благовещенский завод на сайте Археология и краеведение]
  4. [www.bazrb.ru/node/40 Страница "История завода" на официальном сайте БАЗ]

Литература

Ссылки

  • [genproc.gov.ru/structure/history/history/person-50/ История в лицах. Дмитрий Васильевич Дашков](недоступная ссылка — история). Генеральная прокуратура РФ. Проверено 2 июля 2010.
  • [www.vgd.ru/D/dashkov.htm#ДАШКОВ Дашков Дмитрий Васильевич](недоступная ссылка — история). Всероссийское генеалогическое древо. Проверено 2 июля 2010. [web.archive.org/20010413022852/www.vgd.ru/D/dashkov.htm#%D0%94%D0%90%D0%A8%D0%9A%D0%9E%D0%92 Архивировано из первоисточника 13 апреля 2001].
  • [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/18554/Дашков Дашков, Дмитрий Васильевич в Большой биографической энциклопедии]
  • [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-50299.ln-ru Профиль Дмитрия Васильевича Дашкова] на официальном сайте РАН
Предшественник:
А. А. Долгоруков (Долгорукий)
Генерал-прокурор Правительствующего Сената
18291839
Преемник:
В. Н. Панин

Отрывок, характеризующий Дашков, Дмитрий Васильевич

– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.