Да здравствует Мексика!

Да здравствует Мексика!

Выход фильма «{{{РусНаз}}}»

«Да здравствует Мексика!» (исп. ¡Que viva México!) — неоконченный фильм Сергея Эйзенштейна, работа над которым шла в 1931—1932 гг. Почётная золотая премия Московского международного кинофестиваля 1979 года.

Предыстория

Осенью 1929 года группа советских кинематографистов во главе с Эйзенштейном выехала в Голливуд, где они должны были ознакомиться с техникой звукового кино и поставить фильм для компании Paramount Pictures. Однако Эйзенштейн и продюсеры Paramount не пришли к соглашению о сценарии.

В это время американские и мексиканские друзья, в том числе Диего Ривера и Давид Сикейрос, писатели Теодор Драйзер и Эптон Синклер, предложили группе Эйзенштейна интересную идею и финансирование. Идея была в том, чтобы снять полнометражный фильм о жизни Мексики. Финансовую сторону в основном взяло на себя семейство Синклер. Всего собрали 25 тыс. долларов. В группе были Эдуард Тиссэ и Григорий Александров.

Фильм был задуман как широкое полотно о жизни Мексики, показанной в разные эпохи, при различном социальном строе. Картина получила название «Да здравствует Мексика!».

Эйзенштейн формулировал идею фильма так: «Que viva Mexico! — это история смен культуры, данная не по вертикали — в годах и столетиях, а по горизонтали — в порядке географического сожительства разнообразнейших стадий культуры рядом, чем так удивительна Мексика, знающая провинции господства матриархата (Техуантепек) рядом с провинциями почти достигнутого в революции десятых годов коммунизма (Юкатан, программа Сапаты и т. д.).»

Сюжет

Эйзенштейн о фильме

Сюжет этого фильма необычен.

Зерно его составляют четыре новеллы в оправе пролога и эпилога, единые по сути своей и по духу.

Разные по содержанию.

Разные по месту действия.

В них разные пейзажи, люди, обычаи.

Контрастные по ритму и форме, в целом они составляют огромный, многокрасочный фильм-симфонию о Мексике. Музыкальный фон фильма — шесть мексиканских народных песен, но новеллы сами по себе — тоже песни, легенды, сказки, собранные в разных частях Мексики и сведенные здесь воедино.

Сергей Эйзенштейн

В первоначальном виде фильм состоял из двух игровых новелл «Сандунга» и «Магей» и трех эпизодов, «обрамляющих» новеллы, — Пролог, сцены испано-католической Мексики и Эпилог.

Пролог фильма показывает сцены древней Мексики — храмы, пирамиды. «Сандунга» — идиллическая новелла, повествующая о матриархальной доколониальной Мексике. Сюжет медленно разворачивается вокруг молодой индейской пары. Эту новеллу снимали в Оахаке.

Следующий эпизод является переходом ко второй новелле. Перед зрителем открывается Мексика после захвата испанцами, которые принесли с собой пышные празднества и поклонение пресвятой деве. Эйзенштейну удалось отснять празднование 400-летия чудотворной иконы пресвятой девы Гваделупской — покровительницы Мексики. Он запечатлел здесь и самоистязания кающихся, и шествия пилигримов, и религиозные пляски, и бой быков. К этому эпизоду должен был примыкать неотснятый материал «Фиеста», который задумывался как инсценировка типичного чуда, относящегося к церковному фольклору.

Вторая новелла называется «Магей». Из сока агавы магей делают пульке. Действие происходит на плантации магея в эпоху диктатуры Порфирио Диаса. Перед зрителями предстают картины тяжелой работы пеонов и издевательств над ними. Пьяный гость хозяина асьенды отбирает у пеона Себастьяна любимую девушку. Но тот решился отомстить и при помощи троих друзей сжег хозяйский дом. Но пеонов ловят и подвергают мучительной казни: закапывают по горло в песок и затаптывают лошадьми.

Последняя кульминационная новелла о Мексиканской революции — «Сольдадера» — не была окончена. По замыслу режиссёра она должна была рассказывать историю девушки Панчи, которая в начале повествования представлена зрителю как жена солдата федеральной армии Каррансы. Вместе с другими солдатскими жёнами — сольдадерами, которые готовят для войск еду и ухаживают за ранеными, — она сопровождает мужа в походах. Но после того, как он погибает на поле боя, Панча становится женой врага — солдата, воюющего на стороне Сапаты. Получается, что Панча не только меняет мужа, но и примыкает к другой армии, с которой после её объединения с войсками Вильи вступает в Мехико. Таким образом Панча становится олицетворением самой Мексики, раздираемой братоубийственной войной между различными революционными силам.

В этой новелле должна была закончиться одна из тем фильма — взаимоотношения между мужчиной и женщиной — от безмятежного времяпрепровождения в доколониальную эпоху, борьбы за свои права в эпоху феодализма к борьбе плечом к плечу во время революции.

Последним эпизодом должен был стать Эпилог, посвящённый празднованию Дня мёртвых. Зритель видит парад людей, одетых в костюмы скелетов. Здесь и черепа в треуголках генералов и министров, и черепа в цилиндрах, и скелеты в епископском облачении. Под звуки румбы танцуют люди в масках смерти. Но вот они снимают маски, и мы видим лица детей, батраков, рабочих.

Судьба ленты

Отснятый материал был направлен для проявки в Голливуд, но не был возвращён, хотя договор предусматривал безвозмездную передачу фильма для проката в СССР. Чтобы окупить затраты на картину, Эптон Синклер разрешил использование материала за деньги. В разное время из 80 тыс. метров отснятого группой Эйзенштейна материала были смонтированы две полнометражные ленты «Буря над Мексикой» и «Время под солнцем». Отдельные кадры были использованы в разных картинах, например, в «Вива Вилья!». В 1955 году Синклер передал весь негатив фильмотеке Музея современного искусства в Нью-Йорке.

Широкий зритель увидел эту картину только в 1979 году, когда из выкупленного Госфильмофондом СССР материала сорежиссёр Эйзенштейна Григорий Александров смонтировал приближенный к первоначальному замыслу вариант.

См. также

• Эйзенштейн в Гуанахуато

Литература

• Кино в дореволюционной России (1896–1917). Становление и расцвет советской кинематографии (1918–1930) : Учеб. пособ. / Под общ. ред. М. П. Власова. — М.: ВГИК, 1992. — 111 с.
• Мексика. Политика. Экономика. Культура / Под ред. А. Ф. Шульговского. — М.: Наука, 1968. — 353 с.
• Шкловский В. Б. Эйзенштейн. — 2-е изд.. — М.: Искусство, 1976. — (жизнь в искусстве).

Ссылки

[www.ivi.ru/watch/82714 «Да здравствует Мексика!»] в интернет-кинотеатре ivi.ru

Отрывок, характеризующий Да здравствует Мексика!

– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.