Двалетия
Поделись знанием:
В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Двалетия (осет. Туалгом) — историческая область, населенная двалами.
- Историческая Двалети находится на территории юга Алагирского района Республики Северная Осетия-Алания, на территории северо востока Дзауского района Республики Южная Осетия, так частично на территории Казбегского муниципалитета Республики Грузия.
- Современными потомками двалов (туальцев) являются осетины выходцы из юга Алагирского района, так же северо восточной части Дзауского района (Урстуалгом), и осетины выходцы из Кобской котловины, и Кудского ущелья (Ныне Казбекский муниципалитет Грузии)К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 2846 дней].
История
В своей работе «География Грузии», составленной в 1745 г., Вахушти Багратиони подробно описывает Двалетию:[1]
|
Двалетия разделяется на ущелья и называются ущелья так: Касрис-хеви, Зрамага, Жгеле, Нара, Зрого, и Заха. Ущелья, оставшияся за царями овсов, называются так: Чими, Тагаури, Куртаули, Валагири, Паикоми, Дигори и Басиани; и именами этими названы они (ущельи) или по именам селений или главным образом вступившими сюда овсами: после похода Чингис-хана Батохакан разбил (овсов) и опустошил (страну их). Осетины же ушли внутрь Кавказа и именами их стали называться ущелья эти, как это показывают фамилии их: ибо превосходнейшие из овсов имеют фамилии и фамилии овсов следующия: Басиани, Баделидзе, Черкесидзе, Тагаури, Куртаули, Сидамони и Чахилидзе. После же опустошения Овсетии и вступления их (овсов) внутрь Кавказа стали называться — Овсетия Черкезией или Кабардо, а находящиеся в горах Кавказа по имени вступивших сюда (овсов) — Овсетией; ибо и теперь знатнейших из них называют осами, а прочих незнатных опять двалами. |
|
Напишите отзыв о статье "Двалетия"
Примечания
- ↑ Вахушти, царевич. География Грузии. / Введение, перевод и примечания М. Г. Джанашвили // Записки Кавказского отдела ИРГО. — Тф., 1904. — Кн. XXIV, вып. 5.
Литература
- [rus.expertclub.ge/portal/cnid__12541/alias__Expertclub/lang__ru/tabid__2546/default.aspx Вопрос политической принадлежности Двалети в конце XVIII — начале XIX века] М. Ткавашвили.
- [be.convdocs.org/docs/index-98260.html ЮЖНАЯ ОСЕТИЯ в ретроспективе грузино-осетинских отношений] Дзидзоев В. Д. , Дзугаев К. Г.
- [javakhishviliinstitute.files.wordpress.com/2009/05/2_oseti.pdf Грузино-осетинские этноисторические очерки] Р. Топчишвили Институт истории и этнологии им. И. А. Джавахишвили
- [src-h.slav.hokudai.ac.jp/coe21/publish/no18/5_dzodzua.pdf ИСТОРИОГРАФИЯ ЦХИНВАЛЬСКОГО РЕГИОНА (ЮЖНАЯ ОСЕТИЯ)] Т. Джоджуа Институт истории и этнологии Грузинской АН
- [osradio.ru/istoija/3912-shida-kartli-dvaletija-i-juzhnaja-osetija-chast-2.html Шида Картли, Двалетия и Южная Осетия / Часть 2] [osradio.ru/istoija/3915-shida-kartli-dvaletija-i-juzhnaja-osetija-chast-3.html Часть 3]
|
Это заготовка статьи по истории. Вы можете помочь проекту, дополнив её. Это примечание по возможности следует заменить более точным. |
Отрывок, характеризующий Двалетия
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
