Два бигха земли
| Два бигха земли | |
| хинди दो बीघा ज़मीन / Do Bigha Zamin | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер |
Бимал Рой |
| Автор сценария |
Салил Чаудхари[en] (сюжет) |
| В главных ролях | |
| Оператор | |
| Композитор |
Салил Чаудхари |
| Кинокомпания |
Bimal Roy Production |
| Длительность |
142 мин. |
| Сборы |
7 млн рупий[1] |
| Страна | |
| Язык | |
| Год | |
«Два бигха земли» (хинди दो बीघा ज़मीन, Do Bigha Zamin) — индийский фильм режиссёра и продюсера Бимала Роя в оригинале на языке хинди, вышедший в прокат в 1953 году. В главных ролях — Балрадж Сахни и Нирупа Рой. Фильм о тяжелой, беспросветной судьбе индийского крестьянина, вынужденного отправиться в Калькутту на заработки. На его создание Роя вдохновила картина итальянского режиссёра Витторио де Сики 1948 года «Похитители велосипедов», показанная на 1-м международном кинофестивале в Мумбаи.
По результатам проката фильм заработал статус «полу-хит»[1]. Умеренно успешный в коммерческом плане, он получил множество похвал от критиков и награды на кинофестивалях в Каннах и Карловых Варах, а также стал первым лауреатом Filmfare Award за лучший фильм.
Был показан в СССР в 1954 году в рамках первых фестивалей индийского кино в Москве[2] и Ташкенте[3]. В 2014 году «Два бигха земли» демонстрировался на фестивале Il Cinema Ritrovato[en] в Болонье в числе 8 культовых индийских фильмов, чьи копии требовали реставрации[4] .
Содержание
Сюжет
Тхакур Харнам Сингх, владелец почти всех земель в округе, решил построить фабрику. Однако выполнению этой затеи мешает небольшой клочок земли, вклинивающийся в его владения и принадлежащий трудолюбивому крестьянину Шамбху. Тхакур предлагает ему продать землю, но Шамбху отказывается, так как земля — единственное за счёт чего он живёт. Тхакур решет взыскать землю в счёт старого долга крестьянина. Чтобы погасить долг Шамбху продает украшения своей жены, но бухгалтер Тхакура подделывает счета, и вместо 65 рупий Шамбху оказывается должен 235. Он обращается в суд, но проигрывает его. Судья обязывает его погасить долг в течение трех месяцев, иначе земля будет продана.
Чтобы заработать нужную сумму Шамбху вместе со своим сыном едет в Калькутту. В городе никто не торопится помогать им. Ночуя на улицах, они теряют последние деньги. Наконец, Шамбху удается получить работу в качестве рикши. Его сын Канхайя помогает отцу, работая чистильщиком обуви. Чем больше проходит времени, тем решительнее становится Шамбху в желании собрать нужную сумму. Видя настрой отца, Канхая пытается добыть денег присоединившись к карманникам. Однако это не нравится Шамбху, и они с сыном ссорятся. Тем временем Паро, жена Шамбху, обеспокоенная долгим отсутствием вестей от мужа, решает поехать к нему в город. В Калькутте один человек говорит ей, что знает её мужа, но вместо ожидаемой помощи пытается её ограбить. Убегая от него, Паро попадает под машину. Чтобы отправить её в больницу, люди останавливают рикшу, которым оказывается Шамбху.
Между тем Канхая решается и крадет деньги у одной женщины. Вернувшись в трущобы, где они с отцом нашли прибежище, он узнает о состоянии своей матери. Решив, что это наказание за его преступление, он рвет краденные деньги. Однако на лечение Паро нужны средства, и Шамбху вынужден потратить всё, что заработал за три месяца.
Семья возвращается в деревню. Так как долг не был выплачен, то земля была продана с аукциона, и на ней начинается строительство фабрики. Шабху пытается взять на память хотя бы кусок своей земли, но ему не дают даже этого.
В ролях
- Балрадж Сахни — Шамбху Мехето, крестьянин
- Нирупа Рой — Парвати «Паро» Мехето, жена Шамбху
- Нана Палсикар[en] — Дхангу Мехето, отец Шамбху
- Раттан Кумар — Канхая Мехето, сын Шамбху и Паро
- Мурад — Тхакур Харнам Сингх
- Мина Кумари — Тхакурани
- Насир Хуссэйн[en] — рикша
- Мехмуд[en] — Притам
- Джагдип — Лалу Устад, чистильщик обуви
- Раджьялакшми — Найябджи
- Кришнакант — судья
Производство
На создание «Двух бигхов земли» Роя вдохновила картина итальянского режиссёра Витторио де Сики 1948 года «Похитители велосипедов», показанная на 1-м международном кинофестивале в Мумбаи[5][6][7]. Фильм основан на повести Rickshawalla Салила Чаудхари[en], который выступал в качестве композитора в другом фильме Роя «Замужем»[en], снимавшемся в то же время[8][9]. Название картина получила по знаменитой поэме Рабиндраната Тагора (бенг. Dui Bigha Jomi)[10]. Изначально Бимал планировал снять в главной роли Джайраджа или Трилока Капура, в то время как ему советовали Насира Хуссэйна[en], однако в итоге пригласил Балраджа Сахни, увидев его в фильме «Светильник должен гореть» (Hum Log, 1951)[8]. Его выбор был встречен скептически, так как Сахни, проведший военные годы за работой на BBC в Лондоне, был довольно образованным, выглядел скорее как европеец и не был похож на бедного крестьянина. Чтобы лучше подготовиться к роли, актёр похудел и некоторое время работал в качестве рикши[5][9]. В итоге он так вжился в образ, что новые коллеги принимали его за своего[7].
На главную женскую роль Бимал взял Нирупу Рой, до этого игравшую в основном богинь в кинолентах мифологического характера. В этом же фильме ей пришлось носить грязную дешевую одежду, купленную на Чор базар, и отказаться от использования косметики[11]. Однако актриса нашла, что работать без макияжа легче; по её словам это был первый фильм, в котором ей не пришлось использовать глицерин в сценах плача[5][9]. Мина Кумари, игравшая главную роль в фильме «Замужем», увидев несколько кадров из «Двух бигхов», также изъявила желание принять участие в съемках[8]. Она появилась в небольшой роли в песне «Aaja ri aa»[9][10].
Саундтрек
Все тексты написаны Шайлендрой[en], вся музыка написана Салилом Чаудхари[en].| № | Название | Исполнители | Длительность |
|---|---|---|---|
| 1. | «Aaja ri aa nindiya tu aa» | Лата Мангешкар | 3:14 |
| 2. | «Ajab tori duniya ho mere raaja» | Мохаммед Рафи | 3:16 |
| 3. | «Dharti kahe pukaar ke» | Манна Дей, Лата Мангешкар и хор | 3:30 |
| 4. | «Hariyaala saawan dhol bajaata aaya» | Манна Дей, Лата Мангешкар и хор | 3:18 |
Анализ, наследие
Как бы мне хотелось, чтобы я сделал этот фильм!
</td> | </td> </td></tr> | ||||
| — Радж Капур[12]</td> |
</td> </tr> </table> Оригинальный текст (англ.):
«Два бигха земли» — серьезный, переходный фильм, который показал влияние итальянского неореализма на хиндиязычное кино, до этого ориентированное в основном на комедийные и приключенческие ленты. Рой не стал отступать ото всех традиций и включил в сюжет песенные и танцевальные номера, что позволило аудитории понять его фильм; в то же время новые натуралистические элементы подготовили почву для более бескомпромиссного и формально инновационного политического кино 1970-х годов[13]. Бимал Рой одним из первых отобразил в кино процесс миграции населения из феодально угнетенных и экономически истощенных деревень в города, вызванный появлением крупных заводов после обретения Индией независимости, вскрыв причины обстоятельств, которые погнали толпы нищих, голодных людей в джунгли больших городов[14]. В своем фильме он отклонился от популярной тенденции того времени — идеализирования «деревни» в отличие от «города», который выступал в роли обители порока. У Роя же деревня, откуда родом главные герои, является местом проявления голой алчности. История Шамбху, потерявшего землю по воле заминдара, вполне обыденна[6]. По словам исполнителя главной роли Балраджа Сахни, один из рикш, которому он пересказал сюжет фильма, ответил ему, что пережил почти то же самое и оставался в Калькутте, зарабатывая на спасение своей земли в течение 15 лет[15]. С другой стороны, Бимал Рой одинаково откровенен в своем представлении о жестокости городской жизни, показывая её черствость и безразличие. Единственными жителями города, которые проявляют какую-то человечность становятся недавние мигранты из деревни[6]. В популярном кино пятидесятых, кроме Роя, только Радж Капур и Гуру Датт в своих фильмах изображали судьбу одинокого человека в большом городе. Так «Два бигха земли» является одной из немногих в кино попыток посмотреть на город с точки зрения временного работника и городского пролетариата. Калькутта в фильме — город суровых тротуаров, трущоб и утомленных работой рикш[6]. «Два бигха земли» продолжает тему, показанную Роем ранее в картине «На утренней дороге» (Udayer Pathe, 1944), который смело критиковал растущую поляризацию между рабочим классом Калькутты и её богатыми горожанами[16]. Фильм можно поставить в один ряд с такими картинами, как «Город в долине» Четана Ананда и «Дети Земли» Ходжи Ахмада Аббаса (оба 1946)[6]. Одной из важных сцен фильма является эпизод, в котором богатый пассажир обещает герою хорошую плату, если тот догонит повозку с его возлюбленной. Шамбху выкладывается изо всех сил и выходит на один уровень с каретой, в которую запряжена лошадь. Рикша бежит босой, взмокший, часто вдыхая воздух, а параллельно ему точно также бежит конь. Тем временем пассажир в азарте размахивает руками, как будто хочет подстегнуть бегущего кнутом. Гонка является символом того, как город переводит трудолюбивого сельского жителя в состояние животного[7][9][17]. За более шести десятилетий почти ничего не изменилось в Индии, «Два бигха земли» остается актуальным и сегодня[10]. Тысячи фермеров совершили самоубийство в Видарбхе и других частях штатов Махараштра, Андхра-Прадеш, Карнатака, Мадхья-Прадеш, Чхаттисгарх, лишившись своей земли[18]. Данные события возродили в кино тему бедственного положения индийских крестьян, забытую со времен выхода фильмов «Мать Индия» (1957) и Upkaar (1967), в картинах The Damned Rain, «Крестьяне»[en] и «Жизнь Пипли»[en][17]. Награды
Напишите отзыв о статье "Два бигха земли"Примечания
Ссылки
|
Отрывок, характеризующий Два бигха земли
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
