Двенадцатилетнее перемирие

Двенадцатилетнее перемирие
Провозглашение двенадцатилетнего перемирия в Антверпене в 1609 г., Франц Хогенберг, 1616
Тип договора	перемирие
Дата подписания	9 апреля 1609
— место	Гаага
Вступление в силу — условия	1609 признание независимости республики соединённых провинций
Сайт	[beeldbank.nationaalarchief.nl/na:col1:dat535836 Национальный архив]

Двенадцатилетнее перемирие (нидерл. Twaalfjarig Bestand) — период прекращения огня между габсбургской Испанией и Республикой соединённых провинций во время восьмидесятилетней борьбы последней за независимость от испанской короны. Перемирие длилось с 1609 по 1621 годы. В 1621 году обсуждалась возможность заключения нового мирного соглашения с Испанией, но условия, предложенные испанцами, Нидерланды сочли для себя неприемлемыми, и боевые действия были возобновлены.

Предыстория

См. также: Нидерландская революция

К середине XVI века на территории Нидерландов, бывших в то время под испанским владычеством, распространились идеи реформации, жестоко преследовавшиеся испанской инквизицией. Такая политика испанских властей привела в 1568 году к началу вооруженной борьбы семи северных провинций за независимость, которую возглавил Вильгельм Оранский.

Король Испании Филипп II послал на подавление восстания испанские войска. Военные действия велись с переменным успехом, приводя к большим разрушениям и бедствию мирного населения с обеих сторон. В январе 1595 г. король Франции Генрих IV объявил Испании войну и был готов вступить в союз с голландской республикой, направленный против общего врага. Эрцгерцог Эрнст, будучи в ту пору штатгальтером испанских Нидерландов, опасаясь войны на два фронта, вступил в переговоры с Нидерландами на предмет заключения мирного договора, подобного гентскому умиротворению. Но переговоры были прерваны в связи со скоропостижной кончиной эрцгерцога 20 февраля 1595 года.

На его место в январе 1596 года заступил Альбрехт VII, продолживший войну на два фронта, которая осложнялась отсутствием денег, вызванным банкротством Испании. К большому недовольству Нидерландов, Франция и Испания подписали в Вервене 2 мая 1598 года мирный договор, а в сентябре умер Филипп II, который так и не дождался бракосочетания Альбрехта и своей любимой дочери Изабеллы Клары Евгении. Молодожены прибыли в Брюссель в конце 1599 года.

К концу XVI века голландская республика превратилась в грозную силу, с которой считались многие европейские государства. Амстердам стал одним из крупнейших портов, перевалочным пунктом в торговле с Балтикой и Индией. В протестантские Нидерланды стекались купцы и крестьяне, бежавшие от преследования за веру во Франции, испанских Нидерландах и других европейских странах, а также португальские и испанские евреи. В испанских Нидерландах, после разорения Антверпена, этот некогда крупнейший порт пришел в упадок, промышленность Брюгге и Гента была уничтожена.

В 1601 году испанцы окружили Остенде и взяли его после трехлетней осады. Затраты на оборону города проделали серьёзную брешь в финансах Нидерландов, а налоги были так высоки, что Йохан ван Олденбарневелт и многие руководители республики ставили под сомнение целесообразность продолжения войны. К 1607 году у противоборствующих сторон не было ни сил, ни финансовых возможностей продолжать боевые действия в надежде на скорый успех.

На море ситуация была иной. Нидерланды стали ведущей морской державой, их флот теснил португальцев и испанцев в Индии и Индокитае. В свою очередь торговые корабли голландцев, шедшие домой мимо Иберийского полуострова, подвергались нападению у берегов Испании и Португалии. В апреле 1607 года, узнав, что испанцы собрали армаду у Гибралтара, голландцы послали им навстречу свой флот под командованием Якоба ван Хемскерка. В ходе четырёхчасового боя испанская армада была полностью уничтожена. Эта весть шокировала испанцев и заставила ускорить подписание перемирия.

Мирный договор

Первые шаги к достижению мира были предприняты штатгальтерами испанских Нидерландов. Секретный агент испанцев был послан в мае 1606 года к Морицу и Олденбарневелту. Условиями голландской стороны были признание республики суверенным государством, разрешение торговли в обеих Индиях и запрет католического богослужения. После некоторых колебаний Альбрехт и Изабелла согласились с первым пунктом и перемирие сроком в восемь месяцев было заключено в апреле 1607 года.

1 февраля 1608 года для ведения переговоров в Гаагу отправилось посольство испанских Нидерландов во главе со Спинолой. В переговорах, которые проходили в Бинненхофе, участвовали помимо воюющих сторон также представители Франции, Англии, Пфальца и Бранденбурга, выступавшие в роли посредников. Вопрос независимости республики был быстро урегулирован, однако проблема торговли в Индиях и свобода католического вероисповедания стали камнем преткновения на пути к достижению мирного соглашения.

Стороны стали готовиться к возобновлению боевых действий, но французский посланник Пьер Жанни спас ситуацию. Он предложил в качестве компромисса двенадцатилетнее перемирие, оставив при этом открытыми вопросы, по которым к соглашению прийти не удалось. При этом Жанни удалось сблизить позиции Морица и Олденбарневелта, которые представляли две противоборствующие партии внутри республики, партии войны и мира. Он был также осведомлен о катастрофическом финансовом положении Испании и невозможности последней продолжать войну.

9 апреля 1609 года в Гааге при участии Франции и Англии был подписан договор о перемирии. Этим актом Испания де-факто признала независимость семи северных провинций страны, образовавших Республику соединённых провинций. В этом же году голландская республика установила дипломатические отношения с Англией и Францией. В секретной части договора король Испании обещал не препятствовать торговле Голландии в Индиях, но для сохранения лица этот пункт не был включен в официальный текст договора.

Двенадцать лет мира

Первые годы перемирия стали для молодой республики годами небывалого процветания. После стольких лет борьбы и страданий Нидерланды смотрели в будущее с большим воодушевлением и оптимизмом. Республика, ведомая Олденбарневелтом, несмотря на свои небольшие размеры, набирала вес и авторитет в Европе. Однако вопрос о клевском наследстве едва не превратил двенадцатилетнее перемирие в двенадцатимесячное.

В марте 1609 года клевский герцог умер бездетным и территории герцогства на нижнем Рейне превратились в плацдарм столкновения интересов протестантов и католиков. Нидерландские войска во главе с Морицем осадили Юлих и взяли его 1 сентября 1610 года. На помощь католикам подошли испанские войска под командованием Спинолы, и оба полководца опять оказались лицом к лицу во главе противоборствующих сил. Но благодаря посредничеству Франции и Англии прямого конфликта удалось избежать, и стороны заключили мирное соглашение в Ксантене.

По объему торговли на Балтике голландцы обошли города ганзейского союза. Встретив сопротивление своему растущему влиянию со стороны датского короля Кристиана IV, Нидерланды заключили с Ганзой союз, призванный защитить их торговые интересы в регионе. Олденбарневелт установил дипломатические отношения со Швецией и Русским государством.

С тех пор как в 1584 году Балтазар де Мушерон основал факторию недалеко от монастыря Михаила Архангела, торговля с Россией через Архангельск быстро росла, основным конкурентом голландцев на этом направлении была английская московская компания. Голландский купец Исаак Масса, пользуясь своими связями при московском дворе, добился для Нидерландов права на монопольную торговлю с Московией. Московское посольство, побывавшее в Гааге в 1614 году, открыло голландцам доступ во внутренние регионы России.

В Средиземноморье дела Голландии шли не менее успешно. В 1609 году зять Олденбарневелта был назначен послом в венецианской республике, а в следующем году венецианский посол Томмасо Контарини прибыл в Гаагу. В 1612 году Корнелис Хага отправился послом в Османскую империю.

Отношения с Англией были напряженными. Англия пыталась противостоять растущему могуществу Голландии. В 1609 году Яков I подписал эдикт, обязующий уплату пошлины иностранными судами за ловлю рыбы в английских территориальных водах. Эта мера больно ударила прежде всего по голландским морякам. Но начавшаяся клевская война и смена политического курса Франции после убийства Генриха IV заставили Англию отложить введение эдикта в силу до 1616 года. Независимость Нидерландов была ограничена присутствием английских войск на территории республики. Флиссинген, Брилле и Остенде по условиям Нонсачского договора были заняты англичанами. Олденбарневелт, воспользовавшсь хронической нехваткой денег у английского короля, предложил выкупить города, и в июне 1616 года гарнизоны городов перешли под контроль республики.

Голландская Ост-Индская компания занимала доминирующую позицию в торговле со странами Дальнего востока, являясь по сути дела первой транснациональной корпорацией с факториями на мысе Доброй Надежды, в Персии, Бенгалии, на Малакке, в Китае, Сиаме и Формозе. В 1606 году дивиденды в размере 50-ти процентов были выплачены в расчете на каждую акцию, в 1609 году размер дивидендов составил уже 325 процентов. Позиции компании значительно укрепились в результате заключения перемирия и секретного параграфа, разрешавшего торговлю в Ост-Индии.

В 1618 году началась тридцатилетняя война. В 1620 году Испания прислала на помощь императору 25-тысячное войско под командованием Амброзио Спинолы. Протестантские войска были разбиты в битве на Белой Горе, а Фридрих V вместе с женой бежали в Голландию в поиске защиты и покровительства у своего кузена Морица Оранского.

Приближался срок окончания перемирия и эрцгерцог Альбрехт с инфантой Изабеллой, не имевшие ни малейшего желания возобновлять боевые действия, отправили в Гаагу посланника с целью начала новых переговоров с Морицем. Но условия Испании оказались неприемлемыми для Нидерландов, и в начале лета 1621 года Спинола и Мориц вновь встретились на поле боя.

Мориц и Олденбарневелт

Заключенное перемирие не привело к стабилизации политической ситуации внутри самих Нидерландов. Отношения между Морицем и Олденбарневелтом оставались напряженными. Принц был против заключения перемирия, хотя и не препятствовал его подписанию. Мориц был далек от политики, он был военным, большую часть своей жизни проведшим в походах, поэтому после заключения перемирия он поначалу оказался не у дел. Враги Олденбарневелта, воспользовавшись предоставившейся им возможностью, заронили зерна сомнения в сердце принца по-поводу мотивов, которые двигали пенсионарием при заключении мира. Его даже заподозрили в получении испанского золота в обмен на подписание мирного соглашения.

По фатальной случайности конфессионный спор превратил эту неприязнь в открытую вражду. Кальвинисты в Нидерландах принадлежали к двум течениям.

Литература

• J. C. H. Blom,Emiel Lamberts, History of the Low Countries, ISBN 1-57181-084-6
• George Edmundson, History of Holland (eBook), Chapter VIII: «The Twelve Years’ Truce», [www.authorama.com/history-of-holland-10.html Authorama-H10].
• Martina Dlugaiczyk, Der Waffenstillstand (1609—1621) als Medienereignis, ISBN 3-8309-1329-X

Отрывок, характеризующий Двенадцатилетнее перемирие

Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.