Новое изобразительное искусство

Движение «Новое изобразительное искусство», ДНИИ (индон. Gerakan Seni Rupa Baru, в соответствии с традициями индонезийской общественной лексики, весьма употребительным стало аббревиатурное название GSRB, англ. New Art Movement) — объединение индонезийских художников-нонконформистов, существовавшее в 1975—79 годах, а также направление в индонезийском изобразительном искусстве, заданное творчеством этого объединения.

Для произведений ДНИИ — при существенном стилевом разнообразии авторов — характерно критическое отображение общественно-политических реалий режима Сухарто, процесса вестернизации Индонезии, сочетание националистических мотивов с нетрадиционными художественными формами и приемами, иногда — с элементами эпатажа. Они признавали форму таким же важным компонентом произведения, как и его идеологическое содержание.

Считается наиболее заметным проявлением андерграунда в культурной жизни Индонезии 1970-х годов, оказало большое влияние на последующее развитие национального искусства. Во второй половине 1980-х годов предпринимались попытки возрождения коллективной деятельности части представителей этого направления.

История создания ДНИИ

Предтечей Движения стало творческое объединение «Группа пяти молодых джокьякартских художников» (индон. Kelompok Lima Pelukis Muda Yogyakarta), сформированное в 1972 году в индонезийском городе Джокьякарта — многие из концептуальных идей и художественных приемов «Пятерки» были впоследствии развиты в рамках ДНИИ.

В начале 1975 года состоялось знакомство членов «Пятерки» с бандунгским художником Джимом Супангкатом (индон. Jim Supangkat), который выступил инициатором проведения совместной выставки. Коллективной экспозиции работ пятерых джокьякартцев, Дж. Супангката и четверых других молодых бандунгских живописцев, устроенной в Джакарте в августе 1975 года, было дано название «Выставка нового изобразительного искусства». Организаторы подчеркивали принципиальную новизну своего творчества, заявляя о «смерти» предшествовавших ему форм современного индонезийского искусства — в помещении выставки в джакартском культурном центре «Таман Исмаил Марзуки» (индон. Taman Ismail Marzuki) были развешаны траурные венки с соответствующими надписями.

Наибольшее внимание критиков среди экспонатов получили работы [farm1.static.flickr.com/23/95040607_be79f81864.jpg «Кен Дедес»] Дж. Супангката и «Расслабленная цепь» джокьякартца Харсоно (индон. Harsono). Первая, изображавшая легендарную правительницу средневекового яванского государства Маджапахит в расстегнутых приспущенных джинсах, подавалась как знак протеста против вестернизации Индонезии и засилья массовой культуры. Изображение обмотанных цепями матрасов на второй трактовалось как критика нарушения личных прав индонезийцев тоталитарным режимом Сухарто.

По итогам выставки, ставшей заметным событием культурной жизни Индонезии, её участники провозгласили создание нового художественного направления — Движения «Новое изобразительное искусство», приняв при этом уставный манифест, излагавший пять творческих принципов Движения. Концепция ДНИИ не предусматривала какой-либо строгой организации и наличия формального руководства. При этом его главными инициаторами, идейными вдохновителями и неформальными лидерами считались Дж. Супангкат и Харсоно.

Принципы ДНИИ

1. Открытость и
2. Неприятие элитизма, узкой специализации, примата личных чувств над социальными проблемами
3. Свобода воображения и борьба с диктатурой дидактики и менторства
4. Исследование истории современного индонезийского искусства
5. Активная вовлечённость в жизнь общества

Творческая деятельность ДНИИ

Объединившись в Движение и присягнув на верность его идеологическим принципам, молодые художники сохраняли достаточно разнообразные жанровые и стилевые подходы. Основным направлением оставалась живопись, однако некоторые авторы создавали графические и скульптурные работы, а также первые в Индонезии художественные инсталляции.

Общим для участников ДНИИ было негативное отображение общественно-политических реалий современной им Индонезии, в частности, тоталитарных методов военного режима, форсированной модернизации и вестернизации. В то же время им были совершенно чужды левые убеждения и принципы социалистического реализма, распространенные среди деятелей искусства в предшествовавший период — при президентстве Сукарно. Окружающая действительность критиковалась с гуманистических, эстетических и, часто, с патриотических позиций.

Примечательно, что апелляция к исконным национальным ценностям не мешала художникам использовать совершенно нетрадиционные для Индонезии методы и приемы, частично заимствованные из арсенала западного андерграунда. Иногда творчество отдельных представителей ДНИИ приобретало эпатажные формы, например, приколотые к холсту насекомые или изображения, воспринимавшиеся многими как порнографические.

Костяком Движения был десяток основных участников выставки 1975 года, живших и работавших в основном в городах Джокъякарта и Бандунг. В последующем о принадлежности к нему заявляли новые художники, а некоторые из первоначальных создателей со временем отошли от творческой деятельности.

Официальной критикой и многими индонезийскими художниками старшего поколения деятельность Движения оценивалась весьма скептически, его идейная чужеродность и политическая неблагонадежность отмечалась должностными лицами сферы искусства и культуры. При том, что никто из участников объединения не был подвергнут репрессиям, многие из них испытывали постоянное давление различных контролирующих инстанций, трудности с организацией выставок и зарубежных поездок.

В 1979 году произошел самороспуск Движения. Большая часть участвовавших в ДНИИ художников продолжала после этого творческую деятельность, однако активность многих снизилась, коллективные экспозиции и собрания единомышленников больше не проводились.

Влияние на индонезийское искусство, попытки воссоздания

Несмотря на достаточно непродолжительное существование ДНИИ оказало огромное влияние на культурную жизнь страны и последующее развитие национального искусства — некоторые исследователи вообще склонны считать Движение началом современного индонезийского искусства как такового. Многие из его участников продолжали активную творческую деятельность, в различной степени перекликавшуюся с принципами Движения — в частности, Харсоно остаётся (на 2010 год) одним из наиболее плодовитых и популярных индонезийских художников. Немало мастеров младшего поколения восприняли идеи и художественные методы ДНИИ.

В 1980-е годы периодически возникали идеи в пользу воссоздания Движения. В июне 1987 года, накануне 12-й годовщины учреждения ДНИИ в Джакарте, в том же «Таман Исмаил Марзуки» состоялась выставка работ большей части участников выставки 1975 года под названием «Супермаркет мира фантазий» (индон. Pasaraya Dunia Fantasi), которая трактовалась многими критиками как возрождение Движения «Новое изобразительное искусство». Однако в дальнейшем масштабных коллективных мероприятий в формате, хотя бы отдаленно напоминающем ДНИИ, не проводилось.

Творческое наследие Движения до настоящего времени активно изучается индонезийскими и зарубежными искусствоведами, а также некоторыми из его непосредственных участников. Так, наиболее полным источником информации о ДНИИ по состоянию на 2010 год является сборник публикаций, вышедший в 1979 году под редакцией Дж. Супангката.

Основные участники ДНИИ

• Джим Супангкат
• Хартоно
• Аньюл Суброто (индон. Anyool Subroto)
• Бахтиар Зайнул (индон. Bachtiar Zainoel)
• Панду Судево (индон. Pandu Sudewo)
• Наник Мирна (индон. Nanik Mirna)
• Мурьёто Хартоно (индон. Muryoto Hartoyo)
• Харсоно (индон. Harsono)
• Мунни Ардхи (индон. Munni Ardhie)
• Харди
• Рис Пурвана (индон. Ris Purwana)
• Сити Адияти (индон. Siti Adiyati)

Литература

• Jim Supangkat (editor). Gerakan seni rupa baru Indonesia : kumpulan karangan. — Jakarta, 1979.

Отрывок, характеризующий Новое изобразительное искусство

– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.