Движение Сопротивления (Германия)

Сопротивление нацистскому режиму в Германии в 1933-45 годах принимало различные формы. Можно выделить следующие группы его участников:

• Заговорщики в армии и министерстве иностранных дел. Они планировали осуществить государственный переворот начиная с 1938 года и затем организовали два покушения на убийство Гитлера в 1943 и 1944 годах. Последнее покушение было соединено с попыткой государственного переворота.

• Подпольные коммунистические и социал-демократические группы. Против них были направлены основные усилия нацистского репрессивного аппарата. Поэтому достаточно весомых результатов они не добились.

• Группы «Белая роза» и «Пираты Эдельвейса».

• Священнослужители лютеранской и католической церквей. Лютеранские священники Дитрих Бонхёффер и Мартин Нимёллер и католический епископ Клеменс фон Гален открыто осуждали политику нацистского режима. Дитрих Бонхёффер затем установил связи с заговорщиками в армии и министерстве иностранных дел. В 1933 году нацистский режим вынудил протестантские церкви Германии слиться в одну Протестантскую Церковь Рейха, которая должна была бы поддерживать нацистскую идеологию. Во главе нового церковного образования оказались активисты движения Немецких христиан, поддерживавших Гитлера ещё до его прихода к власти. Церковная оппозиция была вынуждена уйти в подполье, и для координации своих действий создала в сентябре того же года Пасторский Союз (нем. Pfarrernotbund). Этим союзом в 1934 была ратифицирована Барменская декларация, основным автором которой был Карл Барт. Основной мыслью декларации была та, что Церковь в Германии не является средством проведения нацистских идей, но существует только ради проповеди Христа. Так была создана так называемая Исповедующая Церковь.

• Немцы, помогавшие евреям спастись от холокоста. В настоящее время известно более 300 их имен. Этнические немцы — супруги и близкие евреев, которых намеревались отправить в концентрационные лагеря, в 1943 г. устроили демонстрацию на Розенштрассе в Берлине и добились освобождения своих родственников.

Заговорщики в армии и министерстве иностранных дел

Первый заговор

Ключевой фигурой в организации заговора в армии был подполковник Ханс Остер, один из старших офицеров абвера. Ему покровительствовал начальник абвера адмирал Вильгельм Канарис. Остер стал убежденным противником нацистов ещё в 1934 году. В 1936 году он и его единомышленник Ханс-Бернд Гизевиус из министерства внутренних дел пришли к выводу о необходимости уничтожения режима путём военного переворота и, если это необходимо, убийства Гитлера.

В 1938 году к ним примкнул начальник генерального штаба вермахта генерал Людвиг Бек. В мае 1938 года стало ясно, что Гитлер готовится напасть на Чехословакию. Это означало вероятность войны с Великобританией, Францией и, возможно, с Советским Союзом.

Бек заявил о том, что он считает войну с Великобританией и Францией из-за Чехословакии недопустимой и ушёл в отставку. Гитлер заменил его на посту начальника генерального штаба Францем Гальдером. Однако Гальдер разделял взгляды Бека.

Остер, Гизевиус и Ялмар Шахт, глава Рейхсбанка, убеждали Гальдера и Бека немедленно организовать военный переворот, но Гальдер и Бек указывали им на то, что они смогут привлечь для этого сторонников среди офицеров, только если война станет неизбежной. Тем не менее, Гальдер попросил Остера разработать планы переворота. В эти планы были посвящены Канарис и Вейтзекер. О них знал также командующий вермахта генерал Вальтер фон Браухич. Он сказал Гальдеру, что не одобряет переворот, однако не донёс о заговоре.

Планы переворота предполагали, что когда Гальдер получит приказ о вторжении в Чехословакию он отдаст приказ генералу Эрвину фон Витцлебену, командующему берлинским военным округом, занять войсками все важнейшие правительственные здания и центры связи и арестовать всех основных нацистских лидеров, включая Гитлера. Граф Вольф-Генрих фон Хелльдорф, глава полиции Берлина, и его заместитель граф Фриц Дитлоф фон дер Шуленбург должны были оказать содействие в этом. После этого должно было быть создано новое правительство во главе с Беком и Карлом Фридрихом Гёрделером, бывшим бургомистром Лейпцига.

Остер и Гизевиус вместе с Витцлебеном также планировали переворот с участием небольшого отряда добровольцев, который должен был захватить рейхсканцелярию. Оружие для этого отряда выделил Канарис. При этом Остер предполагал, что Гитлер будет убит на месте.

Статс-секретарь барон Эрнст фон Вайцзеккер, связанный с заговорщиками, поручил советнику германского посольства в Лондоне Теодору Кордту встретиться с министром иностранных дел Великобритании лордом Эдуардом Галифаксом. Кордт сообщил Галифаксу о готовящейся агрессии против Чехословакии, разъяснив при этом, что он разговаривает с министром как частное лицо — «посланник определённых политических и военных кругов Берлина».

В то же время сам фон Вайцзеккер предупредил о планах Гитлера верховного комиссара Лиги Наций в Данциге Карла Буркхарда. Вайцзеккер просил Буркхарда использовать все своё влияние, чтобы побудить Лондон «заговорить с Гитлером недвусмысленным языком». Кроме того, по поручению адмирала Канариса в Англию был отправлен бывший офицер рейхсвера Эвальд Клейст фон Шменцин. В Лондоне фон Шменцину удается встретиться с тремя видными политиками Британии — Уинстоном Черчиллем, Дэвидом Ллойд Джорджем и Робертом Ванситартом — и проинформировать их о планируемой Гитлером агрессии. По возвращении в Германию Клейст фон Шменцин передал адмиралу Канарису личное послание от Черчилля. В то же время и с той же целью, генерал Гальдер направил в Лондон ещё одного заговорщика — полковника в отставке Ханса фон Тетельбаха.

Гёрделер всё это время почти непрерывно курсировал по маршруту Берлин—Париж—Цюрих—Лондон. В Лондоне Гёрделер беседовал с тем же советником британского министра иностранных дел сэром Робертом Ванситартом, с которым встречался Эвальд Клейст фон Шменцин.

Однако в сентябре 1938 года Великобритания и Франция уступили Гитлеру и подписали Мюнхенское соглашение, позволившее Гитлеру захватить Судетскую область без войны. После этого Гальдер отказался от идеи переворота.

1939—1940 годы

В марте 1939 г. Эвальд Клейст фон Шменцин через аккредитованного в Берлине английского журналиста Яна Кольвина передал в Лондон сообщение о том, что Гитлер готовится напасть на Польшу. В эти же дни Карл Гёрделер вместе с Ялмаром Шахтом прибыли в Швейцарию, где они вместе с Хансом Гизевиусом, который теперь служил в абвере и занимал пост вице-консула при немецком генеральном консульстве в Цюрихе, встретились с лицами, близкими к британскому и французскому правительствам, и сообщили им о принятом Гитлером решении.

В июле 1939 г. Гальдер отправил в Лондон Ханса фон Тетельбаха и подполковника графа Ульриха Шверин фон Шваненфельда, офицера генерального штаба. Ханс фон Тетельбах встретился с заместителем военного министра Великобритании, а Ульрих фон Шваненфельд посетил главу британской военно морской разведки Джона Годфри и передал ему, кроме предполагаемых сроков нападения, ещё и совет Гальдера для предотвращения агрессии против Польши направить в Балтийское море эскадру боевых кораблей, перебросить во Францию две дивизии и ввести в кабинет Чемберлена Уинстона Черчилля.

Эрнст фон Вайцзеккер, через Эриха Кордта, предупредил о готовящемся нападении на Польшу Роберта Ванситарта.

В августе 1939 года, понимая что Гитлер собирается напасть на Польшу, и это опять означает войну с Великобританией и Францией, Шахт и Гизевиус снова планировали организовать военный переворот с помощью Канариса, Гальдера и Браухича. Они даже планировали шантажировать Гальдера и Браухича тем, что если они не устроят переворот, то гестапо будет сообщено об их причастности к заговору 1938 года.

Однако из этих планов ничего не вышло, и 1 сентября 1939 года началась война с Польшей. Великобритания и Франция объявили войну Германии, однако вели «странную войну», не предпринимая каких-либо активных действий. После разгрома Польши в октябре 1939 года Гитлер приказал готовить удар по Франции через Нидерланды и Бельгию. В связи с этим Канарис и заместитель начальника генштаба первый обер-квартирмейстер генерал Карл Генрих фон Штюльпнагель снова попытались уговорить Гальдера устроить военный переворот. Гальдер сначала дал согласие, но затем отказался.

Остер попытался также связаться с Великобританией и Францией, чтобы получить от них гарантии почётного мира для Германии после свержения Гитлера. Для этой цели в Рим был послан адвокат Йозеф Мюллер-Оксензепп, связанный с католической церковью. После приезда в Рим через секретаря римского папы Пия XII, иезуита Роберта Ляйбера, с ведома самого папы Мюллер-Оксензепп установил связь с британским послом в Ватикане Френсисом Д’Арси Осборном. Они вели тайные переговоры и даже составили проект мирного соглашения, которое может быть заключено между Германией и Великобританией в случае, если Гитлер будет устранён. Этот документ, отпечатанный на гербовой бумаге Ватикана и носящий название «Меморандум X», был доставлен в Берлин и спрятан в одном из секретных сейфов немецкого генерального штаба в Цоссене.

Остер также передавал Гизбертусу Якобу Засу, военному атташе Нидерландов в Германии, информацию о подготовке нападения на Нидерланды. Информация о подготовке нападения на Бельгию была передана Гёрделером в Брюсселе бельгийскому королю и Мюллером-Оксензеппом бельгийскому послу в Риме.

1941—1944 годы

Военные успехи Германии в 1940 году — оккупация Норвегии, Дании, Нидерландов, Бельгии и, наконец, Франции сделали задачу свержения Гитлера ещё более сложной, так как увеличили его поддержку военными. Затем в 1941 году последовало нападение на Советский Союз и победы над Красной Армией вплоть до поражения под Москвой. В этот период участие элиты германского общества в сопротивлении ограничивалось так называемым «кружком Крейсау». Это была разнородная по составу группа молодых идеалистов-интеллигентов, объединившихся вокруг графа Хельмута Джеймса фон Мольтке, адвоката по профессии, служившего в юридическом отделе абвера, и графа Петера Йорка фон Вартенбурга. С ними поддерживал связь Гёрделер. Названный позднее гестапо по названию имения Мольтке в Крейсау (Силезия), кружок стал не столько конспиративной ячейкой, сколько дискуссионным клубом. В его состав входили два иезуитских священника, два лютеранских пастора, консерваторы и либералы, социал-демократы Юлиус Лебер и Адольф Рейхвейн, богатые землевладельцы, бывшие профсоюзные лидеры, профессора и дипломаты. Несмотря на различия в происхождении и убеждениях, они смогли выработать общую широкую платформу для создания будущего посленацистского правительства и экономических, социальных и духовных основ новой Германии.

В 1941 году появилась группа заговорщиков во главе с полковником Хеннингом фон Тресковом, племянником фельдмаршала Федора фон Бока, командующего Группой армий «Центр» на советском фронте, работавшим под началом дяди в штабе группы. В ноябре 1942 года лейтенант Фабиан фон Шлабрендорф, член группы Трескова, привез Гёрделера в Смоленск на встречу с новым командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом Хансом Гюнтером фон Клюге. Клюге согласился принять участие в заговоре, но через несколько дней написал генералу Беку в Берлин, чтобы на него не рассчитывали.

В мае 1942 года Ганс Шенфельд, член отдела внешних сношений немецкой евангелической церкви, и пастор Дитрих Бонхёффер, видный церковный деятель и активный заговорщик встретились в Стокгольме с Джорджем Беллом, англиканским епископом. Они проинформировали епископа о планах заговорщиков и поинтересовались, готовы ли западные союзники заключить достойный мир с нацистским правительством после свержения Гитлера. Они просили дать им ответ либо в частном послании, либо в публичном выступлении. Чтобы создать у епископа впечатление, что заговор против Гитлера подготовлен серьёзно, Бонхёффер передал ему список имен руководителей заговора. Епископ Белл незамедлительно передал информацию о заговоре Антони Идену, однако ответа англичан не последовало.

Контакты немецкого подполья с союзниками в Швейцарии осуществлялись в основном через Аллена Даллеса, резидента Управления стратегических служб США. С ним встречался Гизевиус.

План покушения в Смоленске («Вспышка»)

В феврале 1943 года Гёрделер сообщил шведскому бизнесмену Якобу Валленбергу, что заговорщики подготовили план переворота, намеченного на март. Операцию, получившую название «Вспышка», разработали в течение января — февраля генералы Фридрих Ольбрихт, начальник общего управления сухопутных войск, и фон Тресков. Ольбрихт лишь незадолго до этого присоединился к заговору, но в силу своего нового назначения быстро занял в нём ключевое место. Как заместитель генерала Фридриха Фромма, командующего армией резерва, он имел возможность использовать гарнизоны в Берлине и других городах рейха в интересах заговорщиков.

План заговорщиков состоял в том, чтобы заманить Гитлера в штаб группы армий «Центр» в Смоленске и там покончить с ним. Это должно было стать сигналом для переворота в Берлине. Тресков уговорил своего старого друга генерала Шмундта, адъютанта Гитлера, убедить фюрера приехать в Смоленск. Сам Шмундт ничего не знал о заговоре. Фюрер некоторое время колебался, несколько раз отменял поездку, пока, наконец, не дал твёрдого согласия прибыть в Смоленск 13 марта 1943 года.

Тем временем Тресков энергично принялся убеждать Клюге взять в свои руки операцию по устранению Гитлера. Он убеждал фельдмаршала приказать подполковнику барону фон Бёзелагеру, который командовал кавалерийским подразделением при штабе, использовать это подразделение для ликвидации Гитлера и его личной охраны, как только они прибудут в Смоленск. Бёзелагер был на это согласен, но чтобы начать действовать, ему требовалось получить приказ от Клюге. Однако колеблющийся командующий не смог заставить себя отдать этот приказ.

Поэтому Тресков и Шлабрендорф решили взять все в свои руки и поместить мину замедленного действия в самолёт Гитлера перед обратным вылетом. «Сходство с несчастным случаем, — объяснял позднее Шлабрендорф, — позволило бы избежать политических издержек убийства. Ибо в то время у Гитлера было ещё много последователей, которые после такого события могли оказать сильное противодействие нашему мятежу». В распоряжении абвера имелось несколько английских мин замедленного действия, которые британские самолёты сбрасывали для британских агентов в оккупированной Европе в целях проведения диверсий. Их привез генерал абвера Эрвин Лахузен, приехавший в Смоленск вместе с Канарисом якобы на совещание офицеров разведки вермахта.

Шлабрендорф замаскировал две мины так, чтобы они походили на две бутылки коньяка. За обедом Тресков спросил полковника Гейнца Брандта из главного штаба сухопутных войск, находившегося в числе сопровождавших Гитлера лиц, не захватит ли тот с собой подарок — две бутылки коньяка для старого друга Трескова генерала Хельмута Штиффа, начальника организационного управления главного командования сухопутных войск. Ничего не подозревавший Брандт сказал, что будет рад исполнить просьбу.

На аэродроме Шлабрендорф запустил механизм замедленного действия и вручил посылку Брандту, который сел в самолёт фюрера. Взрыв, как объяснял Шлабрендорф, должен был произойти примерно через тридцать минут после взлёта. Затем Шлабрендорф позвонил в Берлин и условным сигналом предупредил заговорщиков о том, что операция «Вспышка» началась. Однако самолёт Гитлера благополучно приземлился в ставке в Растенбурге.

Когда Тресков узнал об этом, то он позвонил полковнику Брандту и между прочим поинтересовался, нашлось ли у него время передать сверток генералу Штиффу. Брандт ответил, что у него ещё руки до этого не дошли. Тогда Тресков попросил его не беспокоиться, поскольку в бутылках не тот коньяк, и заверил, что Шлабрендорф приедет завтра по делам и заодно прихватит поистине отменный коньяк, тот, который он и намеревался послать. Шлабрендорф отправился в ставку Гитлера и обменял пару бутылок коньяка на бомбу, сел поезд на Берлин и, запершись в купе, разобрал бомбу. При этом обнаружилось, что механизм мины сработал: маленькая ампула была раздавлена, жидкость разъела проволочку, боек пробил капсюль, но детонатор не воспламенился.

Попытка покушения в Цейхгаусе

Заговорщики решили готовить новое покушение на Гитлера. И вскоре подходящий случай подвернулся. 21 марта 1943 года Гитлер в сопровождении Геринга, Гиммлера и Кейтеля должен был присутствовать в Цейхгаузе в Берлине на поминовении павших героев. Представлялась возможность разделаться не только с фюрером, но и с его ближайшими соратниками.

План заключался в том, что выразивший готовность пожертвовать собой начальник разведки группы армий «Центр» полковник Рудольф-Кристоф фон Герсдорф должен был спрятать в карман шинели две мины замедленного действия, встать во время церемонии как можно ближе к Гитлеру и взорвать фюрера и его окружение.

Вечером 20 марта Герсдорф встретился со Шлабрендорфом в берлинском отеле. Шлабрендорф принёс две мины со взрывателями, установленными на десять минут. Но ввиду низкой температуры в застекленном дворе Цейхгауза взрыв мог произойти лишь через 15-20 минут. По программе церемонии после произнесения речи Гитлер в течение получаса знакомился на этом же дворе с выставкой русской трофейной техники. Выставка была единственным местом, где полковник мог подойти к Гитлеру достаточно близко, чтобы убить его. Однако Герсдорф в последний момент узнал, что на осмотр экспонатов выставки Гитлером отводится от восьми до десяти минут. Таким образом, осуществить покушение оказалось невозможно, поскольку даже при нормальной температуре требовалось не менее десяти минут, чтобы сработал взрыватель.

Аресты

В апреле 1943 года гестапо нанесло серьёзный удар по заговорщикам. Ещё осенью 1942 года мюнхенский предприниматель Вильгельм Шмидтхубер был арестован за контрабандный провоз валюты в Швейцарию. В действительности он был агентом абвера, а деньги, которые он долгое время провозил через границу, поступали группе еврейских беженцев в Швейцарии. Шмидтхубер знал о заговорщиках в абвере и выдал Ганса Донаньи, одного из главных сообщников Остера в абвере, а также сообщил гестапо о переговорах с англичанами. После расследования, продолжавшегося не один месяц, гестапо приступило к действиям. 5 апреля 1943 года Донаньи, Мюллер-Оксензепп и Бонхёффер были арестованы, а Остер, который сумел уничтожить большую часть компрометирующих бумаг, был вынужден уйти в декабре 1943 года в отставку. Его посадили под домашний арест в Лейпциге. Осенью 1943 года был арестован граф фон Мольтке. Канарис в феврале 1944 года был смещен с должности начальника абвера и до июня 1944 года находился в изоляции в замке Лауенштейн. Сам абвер был слит с разведывательной службой РСХА.

Попытка покушения в Растенбурге

Однако в сентябре 1943 года была предпринята ещё одна попытка убить Гитлера. Генерал Штифф согласился организовать доставку мины замедленного действия на дневное совещание Гитлера в Растенбурге, но в последний момент струсил.

Попытка покушения при показе образцов формы

В ноябре 1943 года была предпринята ещё попытка. Для показа образца новой армейской шинели и предметов снаряжения, которые разрабатывались по приказу Гитлера и которые теперь он хотел увидеть, прежде чем утвердить их для массового пошива, заговорщики выбрали в качестве манекенщика капитана Акселя фон Бусше. Его план состоял в том, чтобы обхватить Гитлера в момент показа и взорвать спрятанные в карманах ручные гранаты.

Однако накануне показа все образцы формы были уничтожены при воздушном налёте и покушение не состоялось. Показ образцов формы был перенесен на декабрь, но фюрер неожиданно выехал на рождественские праздники в Берхтесгаден и покушение вновь не состоялось. Новая демонстрация моделей была назначена на 11 февраля 1944 года и вновь готовилось покушение, но теперь в связи с тем, что Бусше был тяжело ранен на фронте, он был заменён Генрихом фон Клейстом, сыном генерала Клейста. Генрих фон Клейст также был готов пожертвовать собой, однако фюрер по какой-то причине вновь не прибыл на показ образцов формы.

План «Валькирия»

Тем временем Ольбрихт предложил Трескову и полковнику графу Клаусу Филлипу Марие Шенку фон Штауффенбергу, офицеру штаба армии резерва, новый проект переворота. Проект опирался на план «Валькирия» по действиям при нарушении управления страной в результате вражеских бомбардировок или восстания иностранных подневольных рабочих. Согласно этому плану (утверждённому самим Гитлером) в случае потери связи с руководством страны резерв сухопутных войск подлежал мобилизации. Ольбрихт предложил немедля после убийства Гитлера ввести «Валькирию» в действие, мобилизовать резерв, разоружить СС и арестовать нацистское руководство.

Штауффенберг и Тресков совместно с Гёрделером, генералами Беком, Вицлебеном и другими разработали документы, содержавшие инструкции командующим войсками военных округов как захватить власть в своих округах, нейтрализовать СС, арестовать нацистское руководство и занять концлагеря. Более того, было подготовлено несколько громких деклараций, с которыми в соответствующий момент заговорщикам предстояло обратиться к вооружённым силам, к немецкому народу, к прессе и радио. Некоторые из них были подписаны Беком в качестве нового главы государства, другие — фельдмаршалом фон Вицлебеном в качестве главнокомандующего вермахтом, а также Гёрделером в качестве нового рейхсканцлера. Планы дополнительно уточнили к концу 1943 года, но в течение многих месяцев мало что делалось для их реализации. Тем временем события развивались.

Было решено убить Гитлера на совещании с военным командованием в ставке в Растенбурге. Временно замещавший Ольбрихта Штауффенберг был приглашен в ставку 26 декабря 1943 года для доклада о подготовке пополнений для фронта. Однако совещание не состоялось, так как Гитлер уехал отмечать Рождество.

В начале мая 1944 года генерал Бек через Гизевиуса в Швейцарии сообщил Даллесу следующий план: немецкие генералы на Западе отводят свои войска в пределы границ Германии после вторжения англо-американских сил, а союзники выбрасывают в районе Берлина три воздушно-десантные дивизии для оказания содействия заговорщикам в захвате столицы, высаживают крупные морские десанты на немецкое побережье в районе Гамбурга и Бремена, а также во Франции. Тем временем антинацистски настроенные немецкие войска захватывают район Мюнхена и окружают Гитлера в его горном убежище в Оберзальцберге. При этом война против Советского Союза будет продолжена. Однако Даллес заявил, что не может быть никакого сепаратного мира с Западом.

Контакты с коммунистами и новые аресты

В июне 1944 года заговорщики, вопреки совету Гёрделера и старейших участников заговора, решили установить контакт с коммунистами. Сделано это было по предложению Адольфа Рейхвейна. Против собственной воли Штауфенберг согласился на встречу Лебера и Рейхвейна с руководством коммунистического подполья 22 июня, но одновременно запретил сообщать коммунистам что-либо существенное. Оказалось, что коммунистам известно достаточно много о заговоре против Гитлера, но хотелось бы узнать больше. Они попросили организовать им встречу с военными руководителями заговора 4 июля. Штауфенберг идти отказался, и Рейхвейну было поручено представлять его на следующей встрече в тот же день. Однако, когда он прибыл на встречу, его самого, а также коммунистов Фраца Якоба и Антона Зефкова немедленно арестовали. Как оказалось, один из участников коммунистической группы был агентом гестапо. На следующий день Лебер был также арестован.

Арест Лебера и Рейхвейна подтолкнул заговорщиков к немедленным действиям.

Заговор 20 июля

20 июля 1944 года было совершено покушение на жизнь Гитлера и попытка государственного переворота (Заговор 20 июля). Однако Гитлер выжил и государственный переворот не удался.

Большинство заговорщиков были арестованы и казнены. Но некоторые (Шлабрендоф, Гизевиус, Герсдорф) остались живы. Их воспоминания — ценный источник информации о заговоре.

Отражение в культуре и искусстве

Участникам и событиям немецкого движения Сопротивления посвящены кинофильмы, они нашли отражение в изобразительном искусстве, поэзии, литературно-художественных и публицистических произведениях.

Фильмы

• телесериал "Красные альпинисты" ("Rote Bergsteiger", ГДР, 1967) - о антифашистской деятельности группы саксонских альпинистов, действовавшей в пограничной зоне между Германией и Чехословакией в 1933 – 1936 гг. (сюжет основан на реальных событиях).
• фильм "Сталинград" (СССР-США, 1989) - содержит эпизоды, повествующие о деятельности членов антифашистской разведывательной сети "Красная капелла", в частности, об одном из её лидеров Харро Шульце-Бойзене.
• фильм «Валькирия» (США-Великобритания-ФРГ, 2008 год) - о заговоре 20 июля 1944 года.

Книги

• И. М. Бондаренко. Красные пианисты. М.: Воениздат, 1990.

Смотри также

• Список основных участников заговора 20 июля 1944 года

Ссылки

• [www.dw-world.de/dw/article/0,,3306726,00.html В четверг, 1 мая 2008, в возрасте 90 лет скончался последний из остававшихся в живых участников покушения на Гитлера барон Филипп фон Бёзелагер (Philipp Freiherr von Boeselager).]

Отрывок, характеризующий Движение Сопротивления (Германия)

– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]
– Mais rien, [Да ничего,] – отвечал Пьер, все не поднимая глаз и не изменяя выражения задумчивого лица.
Граф нахмурился.
– Un conseil d'ami, mon cher. Decampez et au plutot, c'est tout ce que je vous dis. A bon entendeur salut! Прощайте, мой милый. Ах, да, – прокричал он ему из двери, – правда ли, что графиня попалась в лапки des saints peres de la Societe de Jesus? [Дружеский совет. Выбирайтесь скорее, вот что я вам скажу. Блажен, кто умеет слушаться!.. святых отцов Общества Иисусова?]
Пьер ничего не ответил и, нахмуренный и сердитый, каким его никогда не видали, вышел от Растопчина.

Когда он приехал домой, уже смеркалось. Человек восемь разных людей побывало у него в этот вечер. Секретарь комитета, полковник его батальона, управляющий, дворецкий и разные просители. У всех были дела до Пьера, которые он должен был разрешить. Пьер ничего не понимал, не интересовался этими делами и давал на все вопросы только такие ответы, которые бы освободили его от этих людей. Наконец, оставшись один, он распечатал и прочел письмо жены.
«Они – солдаты на батарее, князь Андрей убит… старик… Простота есть покорность богу. Страдать надо… значение всего… сопрягать надо… жена идет замуж… Забыть и понять надо…» И он, подойдя к постели, не раздеваясь повалился на нее и тотчас же заснул.
Когда он проснулся на другой день утром, дворецкий пришел доложить, что от графа Растопчина пришел нарочно посланный полицейский чиновник – узнать, уехал ли или уезжает ли граф Безухов.
Человек десять разных людей, имеющих дело до Пьера, ждали его в гостиной. Пьер поспешно оделся, и, вместо того чтобы идти к тем, которые ожидали его, он пошел на заднее крыльцо и оттуда вышел в ворота.
С тех пор и до конца московского разорения никто из домашних Безуховых, несмотря на все поиски, не видал больше Пьера и не знал, где он находился.


Ростовы до 1 го сентября, то есть до кануна вступления неприятеля в Москву, оставались в городе.
После поступления Пети в полк казаков Оболенского и отъезда его в Белую Церковь, где формировался этот полк, на графиню нашел страх. Мысль о том, что оба ее сына находятся на войне, что оба они ушли из под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть, и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь, в это лето, с жестокой ясностью пришла ей в голову. Она пыталась вытребовать к себе Николая, хотела сама ехать к Пете, определить его куда нибудь в Петербурге, но и то и другое оказывалось невозможным. Петя не мог быть возвращен иначе, как вместе с полком или посредством перевода в другой действующий полк. Николай находился где то в армии и после своего последнего письма, в котором подробно описывал свою встречу с княжной Марьей, не давал о себе слуха. Графиня не спала ночей и, когда засыпала, видела во сне убитых сыновей. После многих советов и переговоров граф придумал наконец средство для успокоения графини. Он перевел Петю из полка Оболенского в полк Безухова, который формировался под Москвою. Хотя Петя и оставался в военной службе, но при этом переводе графиня имела утешенье видеть хотя одного сына у себя под крылышком и надеялась устроить своего Петю так, чтобы больше не выпускать его и записывать всегда в такие места службы, где бы он никак не мог попасть в сражение. Пока один Nicolas был в опасности, графине казалось (и она даже каялась в этом), что она любит старшего больше всех остальных детей; но когда меньшой, шалун, дурно учившийся, все ломавший в доме и всем надоевший Петя, этот курносый Петя, с своими веселыми черными глазами, свежим румянцем и чуть пробивающимся пушком на щеках, попал туда, к этим большим, страшным, жестоким мужчинам, которые там что то сражаются и что то в этом находят радостного, – тогда матери показалось, что его то она любила больше, гораздо больше всех своих детей. Чем ближе подходило то время, когда должен был вернуться в Москву ожидаемый Петя, тем более увеличивалось беспокойство графини. Она думала уже, что никогда не дождется этого счастия. Присутствие не только Сони, но и любимой Наташи, даже мужа, раздражало графиню. «Что мне за дело до них, мне никого не нужно, кроме Пети!» – думала она.
В последних числах августа Ростовы получили второе письмо от Николая. Он писал из Воронежской губернии, куда он был послан за лошадьми. Письмо это не успокоило графиню. Зная одного сына вне опасности, она еще сильнее стала тревожиться за Петю.
Несмотря на то, что уже с 20 го числа августа почти все знакомые Ростовых повыехали из Москвы, несмотря на то, что все уговаривали графиню уезжать как можно скорее, она ничего не хотела слышать об отъезде до тех пор, пока не вернется ее сокровище, обожаемый Петя. 28 августа приехал Петя. Болезненно страстная нежность, с которою мать встретила его, не понравилась шестнадцатилетнему офицеру. Несмотря на то, что мать скрыла от него свое намеренье не выпускать его теперь из под своего крылышка, Петя понял ее замыслы и, инстинктивно боясь того, чтобы с матерью не разнежничаться, не обабиться (так он думал сам с собой), он холодно обошелся с ней, избегал ее и во время своего пребывания в Москве исключительно держался общества Наташи, к которой он всегда имел особенную, почти влюбленную братскую нежность.
По обычной беспечности графа, 28 августа ничто еще не было готово для отъезда, и ожидаемые из рязанской и московской деревень подводы для подъема из дома всего имущества пришли только 30 го.
С 28 по 31 августа вся Москва была в хлопотах и движении. Каждый день в Дорогомиловскую заставу ввозили и развозили по Москве тысячи раненых в Бородинском сражении, и тысячи подвод, с жителями и имуществом, выезжали в другие заставы. Несмотря на афишки Растопчина, или независимо от них, или вследствие их, самые противоречащие и странные новости передавались по городу. Кто говорил о том, что не велено никому выезжать; кто, напротив, рассказывал, что подняли все иконы из церквей и что всех высылают насильно; кто говорил, что было еще сраженье после Бородинского, в котором разбиты французы; кто говорил, напротив, что все русское войско уничтожено; кто говорил о московском ополчении, которое пойдет с духовенством впереди на Три Горы; кто потихоньку рассказывал, что Августину не ведено выезжать, что пойманы изменники, что мужики бунтуют и грабят тех, кто выезжает, и т. п., и т. п. Но это только говорили, а в сущности, и те, которые ехали, и те, которые оставались (несмотря на то, что еще не было совета в Филях, на котором решено было оставить Москву), – все чувствовали, хотя и не выказывали этого, что Москва непременно сдана будет и что надо как можно скорее убираться самим и спасать свое имущество. Чувствовалось, что все вдруг должно разорваться и измениться, но до 1 го числа ничто еще не изменялось. Как преступник, которого ведут на казнь, знает, что вот вот он должен погибнуть, но все еще приглядывается вокруг себя и поправляет дурно надетую шапку, так и Москва невольно продолжала свою обычную жизнь, хотя знала, что близко то время погибели, когда разорвутся все те условные отношения жизни, которым привыкли покоряться.
В продолжение этих трех дней, предшествовавших пленению Москвы, все семейство Ростовых находилось в различных житейских хлопотах. Глава семейства, граф Илья Андреич, беспрестанно ездил по городу, собирая со всех сторон ходившие слухи, и дома делал общие поверхностные и торопливые распоряжения о приготовлениях к отъезду.
Графиня следила за уборкой вещей, всем была недовольна и ходила за беспрестанно убегавшим от нее Петей, ревнуя его к Наташе, с которой он проводил все время. Соня одна распоряжалась практической стороной дела: укладываньем вещей. Но Соня была особенно грустна и молчалива все это последнее время. Письмо Nicolas, в котором он упоминал о княжне Марье, вызвало в ее присутствии радостные рассуждения графини о том, как во встрече княжны Марьи с Nicolas она видела промысл божий.
– Я никогда не радовалась тогда, – сказала графиня, – когда Болконский был женихом Наташи, а я всегда желала, и у меня есть предчувствие, что Николинька женится на княжне. И как бы это хорошо было!
Соня чувствовала, что это была правда, что единственная возможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна была хорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, может быть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботы распоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиня обращались к ней, когда им что нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа, напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доме надоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики и беспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причина их смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось, было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав из дома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом мужчиной; весело было оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро была надежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; и главное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегда покорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долго была грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она была здорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался (восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтоб ее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же, веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться у заставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда то, что вообще происходит что то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенности для молодого.


31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.
Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.
Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; но душа ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.
– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?
И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.
Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.
Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.
Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.
– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.
– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.
Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.
– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.
Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.
– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.
Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.
– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.
Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.
– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.
Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.
– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.
– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.
– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.
– Ну, я спрошу.
Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.
– Вы спите, мама?
– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.
– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.
– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.
– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.
– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.
– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.