Движение за гражданские права чернокожих в США

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Движение за гражданские права чернокожих в США (англ. Civil Rights Movement) — массовое общественное движение чернокожих граждан США и поддерживавших их белых активистов против расовой дискриминации в 1950-е — 1960-е годы.





Предыстория

В южных штатах США века рабства и десятилетия сегрегации создали правовую и политическую систему, которая характеризовалась господством белых. Чернокожие различными средствами не допускались к участию в выборах. Действовали законы (Законы Джима Кроу), по которым чернокожие не могли учиться в школах и университетах вместе с белыми, и имели собственную систему школ и университетов, должны были занимать специально отведенные для них места в общественном транспорте и т. д. Многие магазины, рестораны, гостиницы отказывались обслуживать чернокожих. Чернокожие всегда называли белых «мистер» или «миссис»,. Белые рассчитывали на их покорность, сопротивление чернокожих казалось немыслимым. Многие белые южане были убеждены в том, что афроамериканцы смирились с ролью граждан второго сорта, и она им даже нравится.

В 1954 году Верховный суд США, рассмотрев дело «Браун против Совета по образованию», постановил, что сегрегация школ обрекает чернокожих детей на «клеймо неполноценности» и что власти южных штатов должны как можно скорее создать единые школы для белых и чернокожих. Но южные политики выступили против этого решения. Создавались «Советы граждан» — группы, которые подвергали экономическим санкциям любых чернокожих или белых, осмеливавшихся выступать за интеграцию.

История

1 декабря 1955 г. Роза Паркс, 42-летняя чернокожая швея одного из универмагов Монтгомери, столицы штата Алабама, была задержана и затем оштрафована за отказ уступить место в автобусе белому пассажиру, как от неё требовалось по местному закону. После ареста Розы Паркс Эд Никсон, возглавлявший местный профсоюз проводников спальных вагонов, призвал негритянскую общину к бойкоту городского транспорта в знак протеста. Бойкот автобусных линий в Монтгомери вскоре возглавил молодой чернокожий священник Мартин Лютер Кинг. Благодаря усилиям Кинга и членов бойкотного комитета, протест негритянского населения длился 381 день и вошёл в историю под названием «Ходьба во имя свободы» — участникам протеста приходилось ходить на работу пешком (часть черных граждан Монтгомери развозили на работу и с работы домой черные владельцы такси по автобусным тарифам), а местные автобусные компании терпели большие убытки.

Переговоры с властями о полной десегрегации городского транспорта не дали ожидаемых результатов. Наоборот, пользование такси по сниженным тарифам было запрещено, а у таксистов, перевозивших участников бойкота, отбирались лицензии. Чернокожие водители подвергались задержаниям за мелкие, подчас надуманные нарушения правил дорожного движения. За превышение скорости был задержан и сам Кинг. После этого белые перешли к запугиванию и угрозам организаторов бойкота. В январе 1956 г. в дом Кинга была брошена бомба. Затем власти вспомнили о полузабытом «антибойкотном законе» 1921 г. и арестовали более ста участников бойкота. Суд над «нарушителями антибойкотного закона» привлек внимание общественности во всем мире к проблеме сегрегации в США.

Руководители бойкота обратились с иском в федеральный окружной суд, который в декабре 1956 г. признал неконституционность законов о сегрегации в городских автобусах. Автобусы в Монтгомери были интегрированы. Но белые расисты начали их обстреливать. Была жестоко избита негритянская девочка, беременная женщина была ранена в ногу, в негритянских кварталах взрывались бомбы. Насилие прекратилось после того, как оно было резко осуждено местной газетой, рядом белых священников и местной ассоциацией бизнесменов.

В 1957 году федеральный суд распорядился провести интеграцию в муниципальных школах Литл-Рока, штат Арканзас. Девять чернокожих детей были отобраны для зачисления в Центральную среднюю школу Литл-Рока, но местная полиция по решению губернатора штата не пустила их на занятия. После некоторых колебаний президент США Дуайт Эйзенхауэр задействовал солдат 101-й воздушно-десантной дивизии для исполнения судебного решения. Солдаты сопровождали «девятку из Литл-Рока» на занятия в школу. Когда дети, наконец, вошли в Центральную школу, то были встречены оскорблявшей их разъяренной толпой. Похожее столкновение произошло и в Новом Орлеане в ноябре 1960 года, когда четыре афроамериканских девочки поступили в начальную школу Франца в Девятом районе (одной из них была Руби Бриджес, первый учебный день которой был запечатлён на картине Нормана Роквелла Проблема, с которой все мы живём).

Для координации действий, направленных на устранение сегрегации и завоевание политических прав в 1957 г. была создана «Конференция южного христианского руководства» (The Southern Christian Leadership Conference) со штаб-квартирой в Атланте, десятками филиалов и тысячами активистов. Её президентом был избран М. Л. Кинг. В том же году Конгресс США принял первый с 1860-х годов федеральный закон об избирательных правах негров (англ.). В 1958 и 1959 гг. были организованы грандиозные марши молодежи на Вашингтон за десегрегацию средних школ. В них участвовало около 40 тысяч человек.

Новый этап борьбы за гражданские права начался в 1960 г., когда 1 февраля четверо чернокожих студентов сели на места для белых в сегрегированной закусочной в одном из универмагов компании Woolworth в Гринсборо (штат Северная Каролина). Их заставили уйти, но на следующий день их примеру последовали десятки и сотни других негритянских студентов. Так началась волна сидячих забастовок-демонстраций (sit-in), когда активисты входили в заведения «только для белых» или садились на места для белых и требовали обслужить себя, отказываясь уходить. К концу марта 1960 г. они проводились уже более чем в 50 городах. Они подкреплялись «лежачими», «коленопреклоненными» и «купальными» демонстрациями в библиотеках, театрах, церквях и плавательных бассейнах. К протестующим неграм присоединялись и белые студенты. Вначале эти акции проводились стихийно, но уже в апреле 1960 г. был сформирован «Студенческий координационный комитет ненасильственных действий» (The Student Nonviolent Coordinating Committee). Протестующие студенты символически избрали Кинга лидером своего движения. Многие из них носили с собой памятку со словами: «Помни об учении Иисуса Христа, Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга. Помни о любви и ненасилии». Были выработаны специальные правила поведения для участников демонстраций в закусочных, которые призывали не отвечать насилием на насилие, воздерживаться и не отвечать на оскорбления, вести себя вежливо и дружелюбно, сидеть прямо и всегда лицом к стойке. Благодаря таким протестам в течение 1960 г. были десегрегированы закусочные более чем в 150 городах южных штатов.

В марте 1960 г. «Конгресс расового равенства» призвал «перенести сидячие забастовки-демонстрации на дороги» страны. Так было положено начало «рейдам свободы» (freedom rides), целью которых была проверка реальности пользования общественным транспортом и общественными местами в соответствии с федеральным законом и привлечение внимания общественности к фактам сегрегации. 4 мая 1961 г. первая группа участников акции выехала из Вашингтона на междугородном автобусе на юг страны. В Аннистоне (штат Алабама), их автобус подожгли, по прибытии в Бирмингем участники «рейда» были жестоко избиты разъяренной толпой, а в штате Миссисипи их арестовали за «нарушение порядка». «Рейды свободы» длились все лето 1961 г. Черные и белые активисты на междугородных автобусах приезжали в южные штаты, группами врывались на автобусные станции, в кафетерии, магазины, мотели, садились или бросались на пол, добиваясь равного с белыми обслуживания. Над ними глумились, их избивали, автобусы поджигались. Многие участники «рейдов» были арестованы и отданы под суд. Но в результате владельцы многих предприятий торговли и сферы услуг были вынуждены отказаться от практики сегрегации в своих заведениях. Федеральная комиссия по регулированию торговли между штатами со своей стороны также была вынуждена запретить сегрегацию в автобусах дальнего следования и поездах.

Особенно упорная борьба развернулась в городе Олбани (штат Джорджия). Тактике ненасильственных действий местный начальник полиции противопоставил тактику массовых арестов. Демонстрантов арестовывали под любым предлогом и бросали в тюрьмы. Сам Кинг был трижды арестован в ходе олбанской кампании за несанкционированное проведение демонстраций. Пять процентов чернокожего населения города побывало за решеткой. В этом городе сторонники сегрегации одержали временную победу.

В мае 1962 г. Кинг был приглашен в Бирмингем, штат Алабама, чтобы помочь местной организации «Движение алабамских христиан за права человека» (The Alabama Christian Movement for Human Rights). Были определены четыре цели протеста в Бирмингеме: десегрегация закусочных, примерочных, туалетов и фонтанчиков питьевой воды в универмагах; недискриминационное повышение по службе и наем черных на работу в торговую сеть и на промышленные предприятия города; амнистия всех демонстрантов, которые попадут за решетку; создание межрасового комитета для выработки графика десегрегации в других сферах жизни Бирмингема. Каждый участник движения подписывал специальную «карточку приверженности» движению, обязуясь соблюдать его принципы. Протест начался 3 апреля. За сидячими забастовками последовали первые аресты. 12 апреля Кинг возглавил несанкционированную демонстрацию и был арестован и брошен в тюрьму. Выйдя через восемь дней из тюрьмы под залог, Кинг решил привлечь в ряды демонстрантов учащихся колледжей и средних школ. 2 мая более тысячи юных демонстрантов были задержаны. На следующий день в уличной демонстрации приняло участие ещё больше молодежи, скандировавшей: «Мы хотим свободы!». На приказ остановиться они не отреагировали и тогда их стали поливать водой из пожарных брандспойтов. В ответ на это в полицию полетели камни и бутылки. На демонстрантов были спущены полицейские собаки. На следующий день газеты всего мира поместили фотографии полицейских собак, кусающих бирмингемских детей. Было задержано более 2500 демонстрантов. Под давлением международной общественности администрация президента Кеннеди послала в Бирмингем помощника министра юстиции Бэрка Маршалла для участия в переговорах местных властей с протестующими чернокожими.

10 мая было достигнуто соглашение, которое предусматривало десегрегацию в течение трех месяцев, повышение по службе и наем черных на работу в течение двух месяцев, обещание официального содействия в освобождении заключенных и создание в течение двух недель органа межрасового сотрудничества. Однако, на следующий день, были взорваны бомбы у дома брата Мартина Лютера Кинга и в мотеле «Гастон», где размещалась штаб-квартира самого Кинга. Неорганизованная толпа возмущенных чернокожих ответила на это погромами и беспорядками, которые длились всю ночь. Сотрудники Кинга делали все возможное, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу.

Откликом на бирмингемские события стали массовые демонстрации и выступления под лозунгом «Свободу немедленно!» (Freedom now!), которые прошли за четыре месяца в 196 городах 35 штатов. В 1962 г. Верховного суда США принял решение о зачислении чернокожего Джеймса Мередита в Миссисипский университет. Тем не менее, такому исходу дела воспротивился губернатор Миссисипи Росс Барнет и расистски настроенная часть жителей штата. Протестующие собрались в студенческом городке. Решение вопроса потребовало вмешательства федерального правительства в лице президента Джона Ф. Кеннеди и генерального прокурора Роберта Ф. Кеннеди. 30 сентября Джеймс Мередит появился в университете в сопровождении федеральных маршалов, однако для полного урегулирования ситуации в Миссисипи были направлены несколько тысяч солдат федеральной армии. Во время беспорядков погибли два человека, 375 человек были ранены и около 200 арестованы. Некоторое количество военнослужащих оставались для охраны Мередита до его выпуска.

Расисты оказывали ожесточенное сопротивление. В 1963 году губернатор Алабамы Джордж Уоллес заявил: «Сегрегация сегодня, сегрегация завтра, сегрегация навсегда». 11 июня 1963 года произошёл инцидент на входе в университет, когда Уоллес закрыл собой дорогу для первых двух чернокожих студентов Университета Алабамы — Вивиан Мелоун и Джеймса Худа. 12 июня 1963 чернокожий активист Медгар Эверс погиб на пороге своего дома в городе Джексоне (штат Миссисипи) от пули белого расиста Байрона де ла Беквита.

В том же году году в Бирмингем, штат Алабама, члены «Ку-клукс-клана» взорвали баптистскую церковь чернокожих и при этом погибли четыре девочки. В следующем году их единомышленники около маленького городка Филадельфия, штат Миссисипи, убили трех борцов за гражданские права (двух белых и чернокожего), это преступление привлекло внимание всей страны (про это дело в 1988 г. был снят фильм «Миссисипи в огне», а организатор убийства Эдгар Рэй Киллен был осужден только в 2005 г.).

Президент Кеннеди в июне 1963 г. направил в Конгресс законопроект о широкой десегрегации и мерах против дискриминации чернокожих граждан. Для оказания давления на Конгресс во многих городах США были организованы массовые митинги и демонстрации с требованием принятия этого закона. 28 августа 1963 г. состоялся марш на Вашингтон, в котором участвовали 250 тыс. человек. Этот день стал подлинным праздником единства белых и чернокожих.

И хотя мы сталкиваемся с трудностями сегодня и будем сталкиваться с ними завтра, у меня все же есть мечта. Эта мечта глубоко укоренена в американской мечте.

Я мечтаю, что однажды эта нация распрямится и будет жить в соответствии с истинным смыслом её принципа: "Мы считаем самоочевидным, что все люди сотворены равными."

Я мечтаю, что однажды на красных холмах Джорджии сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут сидеть вместе за братским столом.

Я мечтаю о том, что наступит день и даже штат Миссисипи, изнемогающий от жары несправедливости и гнета, превратится в оазис свободы и справедливости.

Я мечтаю, что придет день, когда мои четыре ребёнка будут жить в стране, где они будут судимы не по цвету их кожи, а в соответствии с их личными качествами.

Я мечтаю сегодня!

Я мечтаю сегодня, что однажды в Алабаме с её злобными расистами и губернатором, с губ которого слетают слова о вмешательстве и аннулировании, в один прекрасный день, именно в Алабаме, маленькие черные мальчики и девочки возьмутся как сестры и братья за руки с маленькими белыми мальчиками и девочками.

— [www.americanrhetoric.com/speeches/mlkihaveadream2.htm] Из речи Мартина Лютера Кинга у монумента Линкольна в Вашингтоне, 28 августа 1963 г.

2 июля 1964 г. президентом США Джонсоном был подписан принятый Конгрессом Закон о гражданских правах 1964 года (англ.), который запретил расовую дискриминацию в сфере торговли, услуг и при приеме на работу. Мартин Лютер Кинг, которому в октябре 1964 г. была присуждена Нобелевская премия мира, начал кампанию в алабамском городе Селма за включение чернокожих в списки избирателей. 7 марта 1965 г. на окраине Селмы были жестоко избиты участники несанкционированной демонстрации, 78 человек были ранены. Фотографии этой расправы напечатали все крупнейшие газеты мира.

Результатом селмской кампании стало принятие Конгрессом США Закона 1965 г. об избирательных правах (англ.), по которому только федеральные власти могли назначать регистраторов, занимающихся составлением списка избирателей.

С 1966 г. центр событий, связанных с движением чернокожих, переместился с юга США в негритянские районы городов северных штатов. Стокли Кармайкл выдвинул радикальный лозунг «сила чёрных (англ.)» (Black Power), который поддержали некоторые ведущие организации движения за гражданские права. Сторонники этого лозунга отвергали интеграцию с белыми. Кинг и его сторонники не были согласны с ним из-за того оттенка горечи и ненависти, который в нём явно присутствовал. По их мнению, путь к равенству для черных американцев лежал только через братство белых и цветных в США.

Летом 1967 года вспыхнули стихийные бунты чернокожих в 128 городах, кульминацией которых стали кровавые беспорядки в Ньюарке и Детройте. Чтобы привлечь внимание общественности к положению в черных гетто, Конференция южного христианского руководства перенесла свою штаб-квартиру в Лоундейл, бедный район Чикаго. Были созданы союзы квартиросъемщиков, отстаивающие права местных жителей перед «сламлордами» — владельцами трущобных домов. По мнению многих американских исследователей, Кинг и его соратники сумели на некоторое время направить стихийный гнев и разрушительную энергию отчаявшихся бедняков из чёрного гетто в русло организованного ненасильственного протеста для решения конкретных задач.

В 1967 г. Кинг выдвинул идею «похода бедняков (англ.)» на Вашингтон с требованием принятия закона об экономических правах, который должен был гарантировать всем бедным американцам — чёрным и белым — работу и прожиточный минимум. В Вашингтоне они должны были разбить демонстративный палаточный городок, блокировать городские магистрали, устроить сидячие забастовки в правительственных учреждениях. Начало марша намечалось на 22 апреля 1968 года, но эта акция не состоялась, так как 4 апреля 1968 г. Кинг был убит в Мемфисе, штат Теннесси. Летом 1968 г. соратнику Кинга Ралфу Абернети удалось провести «поход бедняков» на Вашингтон, но он был малоуспешен. Конгресс США принял закон о десегрегации при продаже и аренде жилых домов, но фактические экономическое неравенство черных, разумеется, нельзя было устранить только принятием тех или иных законов.

Достижения

За двенадцать лет ненасильственной борьбы движение за гражданские права добилось прекращения расовой дискриминации в различных сферах. Это движение пробудило в черных американцах чувство самоуважения, гордости и уверенности в своих силах, способствовало достижению взаимопонимания между белыми и чернокожими гражданами США.

См. также

Напишите отзыв о статье "Движение за гражданские права чернокожих в США"

Ссылки

  • [web.archive.org/web/20090715193830/www.america.gov/ru/media/pdf/books/free-at-last-ru2.pdf#popup Свободны наконец! (Движение за гражданские права в США]
  • В. Киселев [krotov.info/library/n/nen/asilie_02.htm Ненасильственный опыт движения за гражданские права в США (50-е -60-е гг.)]
  • [www.agitclub.ru/front/amer/america.htm США:Право на несогласие]

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

 Для улучшения этой статьи желательно?:

Отрывок, характеризующий Движение за гражданские права чернокожих в США

Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Движение_за_гражданские_права_чернокожих_в_США&oldid=80452769»