Движение несотрудничества

Движение несотрудничества (хинди असहयोग आंदोलन) — эпизод борьбы за независимость Индии.

Идеи М. К. Ганди

Мохандас Карамчанда Ганди искал индийский путь ко всеобщему благу. Он отождествлял его с индусским путём, но видел его через призму демократических ценностей. Критикуя западную демократию, он исходил из идеалов той же демократии. Высказываясь против капитализма («индийский Рокфеллер не лучше всякого иного») он в то же время выступал с требованиями, прямо направленными на развитие крупного национального капитала. Противоречивость высказываний и поступков Ганди неоднократно отмечалась как современниками, так и позднейшими исследователями.

Идеалом государственности по Ганди была «просвещённая анархия», главным являлось самоуправление, когда «каждый становится своим собственным правителем». Так как любое государство основывается на насилии, оно должно исчезнуть. Основной враг человека, согласно Ганди — это централизация. Будущая Индия, по его мнению, должна была стать федерацией сельских общин, но в этих общинах должен был обеспечиваться суверенитет личности. Так как полностью ненасильственное государство пока недостижимо, в качестве ближайшей цели ставилась задача создать «государство, опирающееся преимущественно на ненасилие». В экономической и социальной сфере предлагалась система «опеки»: капиталисты опекают рабочих, помещики опекают крестьян. Они обязаны заботиться о трудящихся, за что им полагаются комиссионные, а те должны добросовестно трудиться. Ганди считал, что Индии не нужна крупная промышленность, экономика должна основываться на мелком производстве крестьян и ремесленников.

1915—1919

12 января 1915 года Ганди прибыл в Бомбей из Южно-Африканского Союза. В течение 1915—1919 годов Ганди провёл в разных частях Индии пять кампаний по поводу конкретных проявлений произвола со стороны английских плантаторов и английских промышленников. Все они заканчивались хотя бы относительным успехом. Это подняло его авторитет в массах и среди националистически мыслящей общественности, а также показало фабрикантам, что вносимая Ганди организованность в рабочее движение может избавить их от больших неприятностей.

Брожение в различных провинциях выливалось в уличные беспорядки и акты терроризма. Британские власти прибегли к привычным для них маневрированию в сочетании с репрессиями. В 1917 году была назначена комиссия во главе с судьёй Роулеттом, которой поручили разработать меры по пресечению антиправительственной деятельности, а в июле 1918 года был опубликован доклад государственного секретаря по делами Индии и Бирмы Э. С. Монтегю и вице-короля Челмсфорда, в котором содержался проект реформ, расширявших участие индийцев в управлении страной. 18 марта 1919 года по рекомендации комиссии Роулетта были приняты два закона, которые предоставляли властям чрезвычайные полномочия: возможность установления контроля над прессой, право осуждать политических преступников одним судьёй без присяжных, право задерживать людей по одному только подозрению в преступных замыслах. Принятие этих законов вызвало взрыв массового возмущения, по всей стране начались демонстрации, закрытия лавок, прекращение деловой активности. Это заставило Индийский национальный конгресс пойти на резкое обострение отношений с колониальным режимом и принятие гандистских методов борьбы.

Бойня в Амритсаре

Национальный конгресс объявил о проведении всеиндийского хартала (закрытия лавок и прекращения деловой активности) 30 марта 1919 года, затем он был перенесён на 6 апреля. В хартале участвовало более 30 городов, особенно сильные волнения произошли в Ахмадабаде и Лахоре. В Амритсаре были убиты четверо англичан, избита на улице английская миссионерка, сожжено несколько банков и правительственных учреждений. В ответ в Пенджабе было введено военное положение. Комендантом Амритсара был назначен генерал Дайер, объявивший о введении комендантского часа и о запрете всех митингов и демонстраций.

13 апреля в Пенджабе отмечается день рождения основателя сикхизма гуру Нанака. Всё ещё взбудораженный после восстания Амритсар наполнился пришедшими на праздник жителями соседних городов и деревень. Вопреки запрету, на площади Джаллианвалабагх состоялся многолюдный митинг (15-20 тысяч человек). Генерал Дайер, узнав о нём, решил преподать индийцам жестокий урок. Во главе отряда из 90 человек, с двумя броневиками он отправился на площадь. 40 солдат были расставлены на постах по дороге, а броневики застряли в узких улочках, так что на площадь генерал явился с 50 солдатами. Они выстроились в шеренгу и открыли огонь без предупреждения, стреляя пока не кончились патроны. Впоследствии выяснилось, что были убиты 379 человек и 1208 ранены.

Строжайшая цензура привела к тому, что масштабы трагедии стали известны в остальной Индии только через четыре месяца, однако слухи просачивались, и возмущение было всеобщим. Рабиндранат Тагор в знак протеста отказался от рыцарского звания, пожалованного ему в 1915 году; Санкаран Наир подал в отставку с поста министра в Исполнительном совете при вице-короле; Мадан Мохан Малавия и Мазхар-ул-Хак вышли из Центрального Законодательного совета. «Амритсарская бойня» привела к резкой радикализации лидеров Конгресса, чьи надежды на мирные договорённости с властями были серьёзно подорваны.

Движение несотрудничества

В декабре 1919 года Индийский национальный конгресс собрался в Амритсаре. Этот город был намечен для следующего заседания Конгресса ещё годом ранее, но после «Амритсарской бойни» съезд приобрёл символическое значение. Было принято несколько резолюций, осуждавших лиц, конкретно виновных в трагедии.

Ещё до съезда Ганди выступил с программой полного бойкота англичан и их власти. Программа предусматривала:

1. Отказ индийцев от титулов и званий, полученных от англичан
2. Бойкот выборов в законодательные собрания
3. Бойкот судов, правительственных учреждений и английских учебных заведений
4. Отказ от одежды европейского образца
5. Поощрение ручного ткачества и ручного прядения
6. Отказ от уплаты налогов

Каждый последующий пункт рассматривался как более высокая степень бойкота; считалось что отказ от уплаты налога должен вызвать полную капитуляцию правительства (хотя на само деле более 50 % доходов казны составляли не прямые, а косвенные налоги). Официально ещё не приняв эту программу, Конгресс начал претворять её в жизнь.

Ещё в 1919 году в Индии было образовано Движение в поддержку халифата. Индийский национальный конгресс принял решение поддержать халифатистов. По всей стране создавались Халифатские комитеты, которые возглавляли мусульмане — члены и Конгресса, и Мусульманской лиги, что привело к практическому слиянию гандистского движения ненасильственного сопротивления и мусульманского халифатистского движения.

Начало акции несотрудничества было назначено на 1 августа 1920 года, когда должен был состояться всеобщий хартал. В этот день умер Бал Гангадхар Тилак, по всей стране состоялись грандиозные демонстрации. В сентябре Конгресс был вынужден собраться на чрезвычайную сессию в Калькутте. Программа Ганди была одобрена и стала выполняться (лидер мусульман Мухаммад Али Джинна, отрицательно относившийся как к халифатистскому движению, так и к гандистской компании, сразу после съезда вышел из ИНК). Ганди выдвинул лозунг «Независимость в течение года!».

Средства на кампанию поступали из «Тилак сварадж фонда» и «Халифатистского фонда», которые пополнялись добровольными взносами и поборами с более или менее состоятельных людей (например, на Ганге с каждой лодки, перевозившей продовольствие, торговцы должны были платить в фонд определённую сумму).

На сессии в Нагпуре в декабре 1920 года программа несотрудничества была разработана более детально. Целью движения стало «достижение свараджа внутри Империи, если возможно, и вне её, если необходимо». Был принят новый устав, наконце-то превращавший Конгресс в массовую политическую партию. Территориально партия строилась не по британским провинциям (которые, по всеобщему признанию, были совершенно искусственными), а по «конгрессистским провинциям», примерно соответствовавшим расселению основных народов Индии.

Движение развёртывалось как массовое нарушение запретов властных органов. Английские ткани торжественно сжигались на площадях. Магазины, которые продолжали торговать английскими товарами, пикетировались. Чиновники-индийцы подавали заявления об отставке. Отряды «волонтёров» пытались без применения силы пройти туда, куда их не пускала полиция, избивая и арестовывая. Тюрьмы были переполнены, но движение не прекращалось.

Заметным эпизодом явился бойкот визита в Индию принца Уэльского (будущего короля Эдуарда VIII): он высадился в Бомбее 17 ноября 1921 года, встреченный бурными демонстрациями протеста. Демонстрации 17-21 ноября прошли по всей стране, в них приняли участие все видные деятели Конгресса и Халифатистского комитета. В ходе этих демонстраций было арестовано свыше 2 тысяч человек, в том числе Мотилал Неру, Джавахарлал Неру, Шаукат Али, Мухаммад Али, Лала Ладжпат Рай и многие другие.

Завершение

Ганди ещё в конце 1921 года писал о том, что народ оказался неготовым к гражданскому неповиновению, и кампанию надо прекратить, но Конгресс тогда не согласился с ним. Лидеры Конгресса считали, что победа близка, нужно только утроить усилия. 27 декабря на сессии Конгресса в Ахмадабаде было решено предоставить Ганди чрезвычайные полномочия по руководству движением. 1 февраля 1922 года Ганди направил вице-королю Ридингу ультиматум, требуя освободить политических заключённых и отменить контроль над прессой, в противном случае он угрожал начать кампанию неплатежа налогов. Казалось, что решающая схватка приближается.

Однако 4 февраля 1922 года в деревне Чаури-Чаура участники мирного митинга, проводившегося в рамках кампании несотрудничества, были обстреляны полицией. Возмущённая толпа заперла полицейских в здании и сожгла их. Погиб 21 полицейский вместе с офицером. Ганди расценил этот инцидент как показатель того, что массы не созрели для ненасильственных действий, и решил прекратить кампанию. 11-12 февраля он созвал срочное заседание рабочего комитета ИНК в Бардоли и настоял на принятии решения о прекращении борьбы.

Подавляющее большинство участников движения, в том числе его руководителей, были возмущены поступком Ганди и деморализованы. Они считали, что он предал движение в тот момент, когда оно приобрело наибольший размах и вскоре должно было победить. Англичане, воспользовавшись моментом, 10 марта арестовали Ганди и осудили его за подстрекательство к антиправительственным действиям на 6 лет тюрьмы. Из тюрьмы Ганди продолжал настаивать на тактике бойкота, но его уже не так беспрекословно слушались. В Конгрессе возникла группа сторонников перемен, выступавших за участие в выборах в Законодательное собрание. Когда большинство Конгресса их не поддержало, они основали собственную Конгресс-халифатистскую партию свараджа. Выйдя в 1924 году из тюрьмы Ганди, после переговоров с лидерами свараджистов, отменил программу несотрудничества.

Источники

• «История Востока» (в 6 т.), том V «Восток в новейшее время (1914—1945 гг.)» — Москва: издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2006. ISBN 5-02-018500-0
• Джон Кей «История Индии» — Москва: «АСТ», 2010. ISBN 978-5-17-070521-4

Отрывок, характеризующий Движение несотрудничества

Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег'ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.


Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l'empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.
24 го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса, устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость, один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.
В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапарте. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля, вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по русски спросил, тут ли живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.
– Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, – сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его движение.
– Я не во время кажется, – сказал он, – я бы не приехал, но мне дело есть, – сказал он холодно…
– Нет, я только удивляюсь, как ты из полка приехал. – «Dans un moment je suis a vous», [Сию минуту я к твоим услугам,] – обратился он на голос звавшего его.
– Я вижу, что я не во время, – повторил Ростов.
Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова, были как будто застланы чем то, как будто какая то заслонка – синие очки общежития – были надеты на них. Так казалось Ростову.
– Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во время, – сказал Борис. – Борис ввел его в комнату, где был накрыт ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но гусарский офицер, его старый приятель. – Граф Жилинский, le comte N.N., le capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] – называл он гостей. Ростов нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.