Деверё, Роберт, 3-й граф Эссекс

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Роберт Деверё, 3-й граф Эссекс
Robert Devereux, 3rd Earl of Essex<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">
Роберт Эссекс-младший
(Уильям Фэйторн, гравюра с картины неизвестного, 1643)
</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Родовой щит Деверё</td></tr>
3-й граф Эссекс
25 февраля 1601 — 14 сентября 1646
Предшественник: Роберт Деверё, 2-й граф Эссекс
Преемник: мужской род пресёкся
Главнокомандующий
армией Парламента
1 августа 1642 — 3 апреля 1645
Предшественник: должность введена впервые
Преемник: Томас Фэрфакс, 3-й лорд Ферфакс в Кэмероне
 
Вероисповедание: Пресвитерианство
Рождение: 11 января 1591(1591-01-11)
Смерть: 14 сентября 1646(1646-09-14) (55 лет)
Место погребения: Вестминстерское аббатство
Отец: Роберт Деверё, 2-й граф Эссекс
Мать: Фрэнсис Уолсингем
Супруга: Фрэнсис Говард;
Элизабет Полет
Партия: Круглоголовые
 
Военная служба
Годы службы: 1620-1629; 1640-1645
Принадлежность: Англия Англия
Род войск: кавалерия и пехота
Звание: Генерал армии
Сражения: Битва при Эджхилле (23.10.1642)
Битва при Тёрнем-Грине (13.11.1642)
Первая битва при Ньюбери (20.09.1643)
«Корнуолльский поход»
(август-сентябрь 1644)
Лорд Роберт Деверё, 3-й граф Эссекс РБ (англ. Lord Robert Devereux, 3rd Earl of Essex KB, 1591—1645), известный также как Роберт Эссекс-младший[1], — английский потомственный аристократ, участник Восьмидесятилетней войны, генерал-лейтенант (1639), член Палаты лордов, член Королевского совета (1641), Лорд-камергер (1641).

Как принципиальный противник фаворитизма, граф Эссекс держался в оппозиции сначала к королю Якову Стюарту, а затем и к его сыну — Карлу. Во время возникших в 1641—1642 годах разногласий между королём Англии и его Парламентом, граф Эссекс открыто поддерживал требования Парламента. Когда затянувшийся политический кризис вылился в Первую гражданскую войну, лорд Эссекс был назначен Главнокомандующим армии Парламента.

Придерживаясь политически умеренных взглядов и будучи сторонником компромисса с королём, почти три года кряду граф Эссекс вёл «странную войну», одинаково боясь и победы, и поражения. Такая стратегия раздражала принципиальных противников монархической власти, лидером которых был Оливер Кромвель. 2 апреля 1645 года Кромвель добился смещения Роберта Эссекса с поста главнокомандующего. Одновременно было объявлено о создании так называемой «Армии нового образца».

«Новая армия», кавалерию в которой возглавил сам Кромвель, всего через три месяца наголову разгромила роялистов в битве при Несби, и фактически завершила длившуюся три года войну.

Лорд Эссекс, хотя и сложивший полномочия главнокомандующего в немного двусмысленной ситуации, и дальше пользовался всеобщим почётом и уважением, но, чувствуя себя нездоровым, отошёл от политики и вёл частную жизнь.





Биография

Роберт Деверё был старшим сыном Роберта Деверё, 2-го графа Эссекса, — известного военачальника, баловня и любимца королевы Елизаветы I (в 1590-х годах). После несчастливого похода в Ирландию, осенью 1599 года, его отец неожиданно потерял фавор, и совершал одну ошибку за другой, пока, 25 февраля 1601 года, не был казнён — за организацию мятежа. Мать Роберта, Фрэнсис Уолсингем, — дочь личного секретаря королевы Елизаветы и главы секретной разведки сэра Френсиса Уолсингема; до брака с отцом Роберта она уже успела побывать замужем за госсекретарём и одновременно известным поэтом Филипом Сидни, погибшим на войне в Голландии; Сидни был боевым товарищем Роберта-старшего[2].

Молодые годы и служба в армии (1605—1625)

По восшествии на английский престол первого представителя династии Стюартов, короля Якова I, — в знак доброй воли короля, — Роберт Деверё-младший был восстановлен во владениях и титуле своего отца. Яков I позаботился и о невесте для юного графа, сосватав ему в жёны дочь графа Суффолка, Фрэнсис Говард. Поскольку граф был ещё слишком юн, его отправили за границу, подучиться и возмужать. Когда он вернулся, оказалось, что сердце его жены (и, видимо, не только сердце), уже заняты сэром Робертом Карром (Robert Carr). Унизительная двусмысленность закончилась в 1613 году — ещё более унизительным разводом: графа Эссекса обвинили в импотенции[2].

В 1620 Роберт Эссекс служил добровольцем в армии, сражаясь в Рейнской Германии и в Нижних землях за протестантов. Он присоединился к отряду бесстрашного Горацио Вера, защищавшего в Палатине города курфюрста Фридриха V, — зятя английского короля. Затем служил в войсках голландского шталмейстера Мо́риса Ора́нского и немецкого графа Мансфельда. В боях под осаждённой Бредой, в 1624—1625 годах, граф Эссекс уже командовал полком. В следующем году, в ходе новой Англо-испанской войны он был назначен вице-адмиралом в экспедиции сэра Эдварда Се́сила к Кадису, окончившейся для англичан, как известно, вполне бесславно. Однако несмотря на небогатую победами карьеру полководца, граф Эссекс был офицером, получившим обширный военный опыт, и пользовался любовью и доверием своих солдат, с которыми добровольно разделял все их тяготы.

В оппозиции королю (1626—1637)

После похода на Кадис, граф Эссекс решил сделать перерыв, вышел в отставку и заинтересовался своими обязанностями в Палате лордов. Вообще щепетильный в вопросах чести, он особенно ревниво относился к чести своего рода и фамилии. Ряд легкомысленных колкостей высокопоставленных царедворцев резко охладил его отношения при Дворе, он почувствовал себя более естественно в кругах, настроенных оппозиционно к политическим кабинетам и Якова, и Карла Стюартов.

Его презрение к фавориту обоих королей, герцогу Бекингему, выразившееся в смелой критике плохо организованного похода на Кадис, стоило ему поста главнокомандующего экспедиционным корпусом в Нидерландах. В ответ он отверг сделанное ему в 1627 году предложение командовать полком в экспедиции к Ля-Рошели. Лорд Эссекс отказался, также, оплачивать принудительные военные займы Карла I, эмитированные в 1626—1627 годах. А в 1628 году поддержал Петицию Права. В тот раз противостояние короля и Парламента закончилось роспуском Парламента, после которого граф Эссекс удалился в свои владения в Чартли, в Стаффордшире[2].

В 1630 лорд Эссекс женился на Элизабет Поле́т (Elizabeth Paulet). Брак был неудачным. Графиня осталась проживать в Лондоне, в то время как Эссекс «игрался в войнушки» в своих поместьях. Спустя шесть лет брак с треском развалился: сердце графини, по общему мнению, украл рыцарь Томас Ювдэйл (Thomas Uvedale), двоюродный брат графа и его возможный наследник, в случае если Деверё останется бездетным. Хотя и перед лицом смерти Элизабет это отрицала. Когда, в ноябре 1636, графиня разродилась мальчиком, даже сам Роберт Эссекс не очень верил, что это его сын. Фамилия графа, с щекотливыми подробностями, снова стала дежурным анекдотом в устах сплетников при Дворе. Несмотря на это, граф признал сына, и даже пытался спасти брак; но когда через месяц ребёнок умер, лорд Эссекс решил развестись, окончательно оставив надежду завести семью и наследника[2].

В следующие полтора года в отношениях Карла I и Роберта Эссекса произошли какие-то неописанные перемены. Как владетель одного из ключевых графств Англии, Роберт Деверё должен был исполнять при Дворе некоторые ритуальные обязанности и, следовательно, не мог совсем избежать придворной жизни. Так, он нёс меч перед королём во время визита последнего в Оксфорд в 1636[3]. — Однако биографы упоминают вскользь или вообще опускают деталь, которая представляется крайне важной в дальнейшей судьбе графа, — отчасти она объясняет и его противоречивое поведение во время Революции: 21 мая 1638 года лорд Роберт (Деверё), 20-й граф Эссекс, был посвящён в рыцари Ба́ни (не путать с орденом Бани, учреждённым в 1725 году)[4].

Вступление графа Эссекса в Орден Бани означало изменение его статуса при Дворе: жест короля, пригласившего Эссекса в числе 4 избранных лордов, чтобы поучаствовать в обряде военно-государственной инициации наследника трона, был, разумеется, глубоко продуман, и означал предложение графу сблизиться со Двором, и вернуться в большую политику.

Перед Революцией (1638—1641)

В 1639 бескомпромиссная позиция Карла I в религиозных спорах привела к так называемой Епископской войне между Англией и Шотландией. После смерти барона Тилбери, граф Эссекс оставался, пожалуй, самым компетентным военным специалистом среди людей своего уровня[2]. Его назначили начальником штаба (second-in-command) при командующем граф-маршале Томасе Говарде, графе Арунделе. Ещё до выступления в поход, по просьбе королевы Генриетты-Марии, Эссекс был понижен до звания заместителя командующего в кавалерии (Lieutenant-General of Horse) — ради одного из её фаворитов, графа Холланда. Интрига больно задела чувства графа к королю. Недоверие и обиды возросли, когда лидеры шотландцев обратились именно к Эссексу с просьбой использовать его влияние и отменить поход. — Причём, просьбы содержались в оставшихся запечатанными письмах, которые Деверё сам же и передал королю.

Как следствие, в «Коротком парламенте» Роберт Деверё проголосовал против выделения финансов на продолжение войны с Шотландией, выставив условием такого финансирования удовлетворение сначала предъявленных королю требований Палаты общин. Эссекс оказался тогда в меньшинстве из 29 пэров. В результате, в ходе «Второй Епископской войны» (1640) ему не предлагали командных должностей. Зато, когда дело зашло в тупик, Эссекса сочли самым подходящим переговорщиком о мире с Ковенантерами.

На первых заседаниях «Долгого парламента», в ноябре 1640, в Палате лордов Роберт Эссекс воспринимался уже как лидер парламентской оппозиции среди пэров. Деверё оказывал всемерную поддержку лидеру оппозиции в Палате общин, Джону Пиму, в низложении, аресте, суде и казни фаворита Карла I — графа Страффорда, как и в его борьбе за ликвидацию «Звёздной палаты» и прочих институтов, позволявших королю править единолично, без участия Парламента. Джон Пим и граф Эссекс стали друзьями.

В 1641 году король сделал запоздалую попытку привлечь графа на свою сторону. В феврале лорд Роберт Эссекс и шесть его сторонников из Палаты лордов были назначены членами Королевского Совета (Privy Council), — весьма влиятельного совещательного органа при Дворе. В июле, во время официального визита короля в Шотландию, граф Эссекс был назначен Лордом-камергером, с подчинением ему всех вооружённых сил королевства к югу от реки Трент. Однако «Карл I никогда не доверял Эссексу до конца и не приближал его к себе, чем больно задевал его самолюбие; в то время как Парламент смотрел на графа, как на очевидного вождя в деле предстоящей реорганизации вооружённых сил»[2].

В январе 1642 графиня Карлайл сказала графу Эссексу по секрету, что при Дворе прошёл слух, будто бы король намерен арестовать 5 членов Палаты общин, — вождей оппозиции и зачинщиков нарастающей смуты. Эссекс их предупредил, и они скрылись. Вскоре после неудачной попытки ареста этих «пяти», в обстановке сильного всеобщего возбуждения, король решил покинуть непокорный Лондон. Граф Эссекс отговаривал короля от этого всё усложняющего шага и не подчинился его приказу следовать за ним в Йорк, сославшись на распоряжение Палаты лордов остаться для охраны дворца[3]. Последовал указ об освобождении его от должности Лорда-камергера. В марте 1642 граф Эссекс первым из пэров появился в штабе народного ополчения, собиравшегося на защиту Парламента[2].

Главнокомандующий (1642—1645)

4 июля 1642, для координации действий в вопросах самообороны, Парламент учредил Комитет безопасности, в подчинение которому переводилась вся городская милиция королевства. В Комитет входили пять представителей Палаты лордов и десять — Палаты Общин. Среди избранных в него были и граф Эссекс, и Джон Пим. Из переговоров с королём становилось ясно, что он оставляет за собой право применить военную силу. В ответ на эту угрозу 12 июля Комитет безопасности объявил о создании Армии Парламента. Главнокомандующим (Captain-General) был избран Роберт Эссекс. — Король же объявил его изменником.

С самого начала граф полагал, что готовую к защите армию нужно использовать скорее как аргумент в переговорах, чем как активное средство военных действий в обычном смысле — с целью нанесения противнику максимального и невосполнимого ущерба. Полный решимости защитить Парламент, Роберт Эссекс в то же время не желал лишать короля возможности в любой момент прекратить конфликт, приняв требования Парламента, и сохранить при этом весь авторитет монаршей власти.

Поэтому, с началом военных действий, открытых Карлом I 22 августа, граф Эссекс придерживался оборонительной стратегии, — он реагировал лишь на самые явные угрозы, фактически оставляя военную инициативу сторонникам короля. В Парламенте, в котором изначально мало кто предвидел, насколько далеко всё зайдёт, появились «партия мира», желавшая скорейшего прекращения междоусобицы, и «партия войны», требовавшая от военных решительных действий. Стараясь сохранить дееспособное единство, между партиями умело лавировал дипломатичный Джон Пим, защищавший Эссекса как от критики «ястребов», так и от сомнений «голубей»[2].

Армия Парламента находилась не в лучшем виде. Кроме отрядов городского ополчения, плохо обученных и неопытных, костяк армии составляли небольшие кавалерийские и пехотные части, набранные среди «солдат удачи» на деньги мятежных лордов. Мотивация солдат была невысокой, — немногие понимали, что происходит, ещё меньше готовы были пожертвовать за это жизнью. В первом столкновении сторон, произошедшем 23 октября при Эджхилле, во время поднявшейся в войсках Парламента под натиском «кавалеров» паники, лорд Эссекс с пикой в руках встал в первых рядах пехотного полка, готового к бою.

Наступление короля на Лондон продолжилось. В следующей битве, произошедшей 13 ноября при Тёрнем-Грине, уже у самых стен Лондона, Эссекс удовлетворился отступлением короля и не стал ни преследовать его армию, ни затруднять её сообщения на зимних квартирах в Оксфорде.

Всю зиму с королём велись безрезультатные переговоры, из-за которых Эссекс откладывал начало кампании 1643 года вплоть до апреля[2]. В апреле он осадил и захватил Рединг; 10 июня начал наступление на штаб-квартиру короля — Оксфорд, но, взяв Тэйм, остановился, — из-за задержек солдатского жалованья и разразившихся в войсках болезней. В Лондоне поднялась волна недовольства главнокомандующим, особенно на фоне энергичных маршей и успехов генерала Уилльяма Уоллера, командовавшего парламентскими соединениями на юге. Его обвиняли чуть ли не в сговоре с королём. 28 июня даже Джон Пим упрекнул Эссекса в бездействии, на что граф подал официальное прошение об отставке. Однако парламент отклонил его, а также, стараниями Джона Пима, провёл расследование и принял обеспечительные меры по жалобам Эссекса на снаряжение и снабжение, финансирование и соблюдение субординации в штабе, опубликовав даже официальное оправдание Эссекса, бездействовавшего не по своей вине[2].

В ответ на доверие и поддержку, оказанные Джоном Пимом, «Старый Робби», как его называли солдаты, провёл блестящую операцию по снятию осады Глостера. Возвращаясь после этого в Лондон, он сумел также сохранить своё утомлённое войско в неожиданной встрече с главными силами короля под Ньюбери. Эти победы прервали долгую череду успехов «роялистов», подняв боевой дух в приунывшем Лондоне.

Поражение и отставка (сентябрь 1644 — апрель 1645)

В декабре 1643 Джон Пим умер. Палату общин возглавил сэр Генри Вэйн, в военные дарования графа Эссекса не особенно веривший. Вэйн начал осторожную подготовку к смещению Эссекса с поста главнокомандующего. В феврале, понимая, что игра ведётся против него, Эссекс не поддержал идею создания так называемого Комитета Обоих Королевств, пришедшего на смену Комитету безопасности. Летом, в напряжённой интриге за власть, Эссекс рассорился с Уоллером и самовольно двинул свою часть армии на помощь Лиму, — важному для парламентских коммуникаций портовому городу в Уэльсе, осаждённому роялистами. В том же направлении чуть позже из-под Оксфорда ушла и главная армия короля.

Успешно сняв осаду с Лима, Эссекс пустился в преследование королевского полководца и был уже на корнуолльском полуострове, когда, соединившись со своим полководцем, вдвое превосходящая армия короля преградила ему дорогу из Корнуолла. Ловушка захлопнулась под местечком Лостуитиэл. Буквально в последний момент кавалерия «круглоголовых» успела вырваться. Оставшуюся с обозом и артиллерией пехоту ждало либо полное истребление, либо капитуляция. Тогда главнокомандующий сэр Роберт Деверё, 3-й граф Эссекс, рыцарь Ба́ни, в сопровождении двух офицеров сел на простую рыбацкую лодку и уплыл в Плимут.

Командовать армией Парламента под Лостуитиэлом остался пехотный генерал Филип Скиппон. В скором времени он добился приемлемых условий капитуляции. Из 6 000 безоружных и голодных солдат в Плимут вернулись едва 3 000.

Фиаско в «корнуолльском походе» означало конец военной карьеры графа Эссекса. По мнению историка, в Парламенте обошлось без трибунала только потому, что по понятиям того времени главную силу армии — «кавалерию» — он в походе полностью сохранил[5]. С другой стороны, настроения в Парламенте настолько изменились, на повестку дня вышли настолько насущные вопросы дальнейшего государственного устройства, что некоторым политикам казалось совершенно несвоевременным выводить из игры такую влиятельную фигуру, как лорд Эссекс.

Во время второй битвы при Ньюбери (27 октября) Роберт Эссекс лежал больным в Рединге. Вернувшись в Палату лордов, он поддержал графа Манчестера в его сопротивлении растущему влиянию Оливера Кромвеля: в декабре в доме графа собрались сторонники «партии мира», и вместе с некоторыми представителями Шотландии составили официальное обвинение Кромвеля в «разжигании вражды между нациями Королевства»[3]. После того, как обвинение было полностью отвергнуто Парламентом, граф Эссекс примкнул к негласной оппозиции в Палате лордов, не желающей реформировать Армию по новому образцу, как за то ратовал в Палате общин Кромвель и его сторонники. Однако, несмотря на пассивное сопротивление «партии мира», к которой в последний период относился и лорд Эссекс, реформа была одобрена. В соответствии с нею, все члены Парламента обязаны были сложить с себя военные полномочия. Подчиняясь закону, 2 апреля 1645 граф Эссекс оставил пост Главнокомандующего, обратившись к членам Парламента с речью «исполненной истинного достоинства»[2].

После отставки. Последний год. Упокоение и память

После отставки граф Эссекс оставался членом Палаты лордов, но активного участия в политической жизни не принимал. Здоровье его было уже некрепким. Он пользовался особым уважением действующих политиков, поскольку ради общего дела сумел добровольно отказался от значительной власти.

14 сентября 1646 года во время охоты на оленей в Виндзорском парке его постиг удар.

Роберт Деверё, 3-й граф Эссекс, РБ, был похоронен в Вестминстерском аббатстве «с большой помпой и церемониями». Над захоронением воздвигли его бюст.

Спустя месяц могила была осквернена, а бюст обезглавлен яростным ветераном, сражавшимся недавно солдатом в армии короля[2]. Бюст восстановили.

Во время реставрации Стюартов король Карл II, — когда-то восьмилетний мальчик, присягавший Ордену Ба́ни вместе с лордом Эссексом, — распорядился демонтировать памятник неверному вассалу в столь священном для нации месте[2]. Прах при этом потревожен не был.

Граф Эссекс умер, не оставив наследников мужского пола, род Деверё пресёкся. Графский титул Эссекса остался вакантным (extinct). В 1661 году король Карл II Стюарт восстановил титул, чтобы пожаловать его благородному сыну образцового вассала, — казнённого «круглоголовыми» «кавалера» лорда Кэйпела (Capel).

В 1676 году рядом с «домом Эссекса», в котором жил отец Роберта-младшего и родился он сам, — на улице Эссекса — было построено здание «Палаты Деверё»; фасад здания, на уровне третьего этажа, украшен барельефным портретом героя статьи[6]. Координаты здания на карте: 51°30′47″ с. ш. 0°06′45″ з. д. / 51.513056° с. ш. 0.112750° з. д. / 51.513056; -0.112750 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=51.513056&mlon=-0.112750&zoom=14 (O)] (Я), по пути к нему с улицы Эссекса располагается кафе «Деверё» (Devereux).

Напишите отзыв о статье "Деверё, Роберт, 3-й граф Эссекс"

Литература

  • A.H. Burne & P. Young, The Great Civil War (London 1959)
  • S.R. Gardiner, Robert Devereux, third Earl of Essex, DNB, 1888
  • J.H. Hexter, The Reign of King Pym (Harvard 1941)
  • John Morrill, Robert Devereux, third earl of Essex, Oxford DNB, 2004

Примечания

  1. Эссекс, Роберт (младший) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 David Plant. [bcw-project.org/biography/robert-devereux-3rd-earl-of-essex Robert Devereux, 3rd Earl of Essex, 1591-1646] (англ.) (Article). Biographies. London: British Civil Wars Project. Проверено 8 сентября 2015.
  3. 1 2 3 Samuel Rawson Gardiner. [en.wikisource.org/wiki/Devereux,_Robert_(1591-1646)_(DNB00) Devereux, Robert third Earl of Essex (1591–1646)] // [en.wikisource.org/wiki/Index:Dictionary_of_National_Biography_volume_14.djvu Dictionary of National Biography] / Leslie Stephen. — London: Smith, Elder & Co., 1888. — Vol. XIV, Damon - D'Eyncourt. — P. 440-443. — 456 p.
  4. William Arthur Shaw. [books.google.ru/books?id=l4xUsPyL6koC&pg=PP5&dq=The+Knights+of+England,+Volume+I.&hl=ru&source=gbs_selected_pages&cad=3#v=onepage&q=The%20Knights%20of%20England%2C%20Volume%20I.&f=false The Knights of England: A Complete Record from the Earliest Time to the Present Day...]. — Genealogical Publishing Com, 2002. — Т. I. — С. 163. — 479 с.
  5. Свечин А. А. [books.google.ru/books?id=XZ61Gc5yFtwC&pg=PA181&dq=граф+эссекс+парламент&hl=ru&sa=X&ved=0CDEQ6AEwA2oVChMI8NK2vPjkxwIVw14sCh0lDgu0#v=onepage&q=%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%20%D1%8D%D1%81%D1%81%D0%B5%D0%BA%D1%81%20%D0%BF%D0%B0%D1%80%D0%BB%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D1%82&f=false Эволюция военного искусства]. — М: Directmedia, 2013. — С. 181. — 858 с.
  6. [www.londonremembers.com/memorials/robert-devereux-bust Robert Devereux bust] (англ.). London Remembers. Проверено 12 сентября 2015.

Отрывок, характеризующий Деверё, Роберт, 3-й граф Эссекс

Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.
«Что с ней сделалось?» еще удивленнее сказал он сам себе.
Князь Андрей с бережливо нежным выражением стоял перед нею и говорил ей что то. Она, подняв голову, разрумянившись и видимо стараясь удержать порывистое дыхание, смотрела на него. И яркий свет какого то внутреннего, прежде потушенного огня, опять горел в ней. Она вся преобразилась. Из дурной опять сделалась такою же, какою она была на бале.
Князь Андрей подошел к Пьеру и Пьер заметил новое, молодое выражение и в лице своего друга.
Пьер несколько раз пересаживался во время игры, то спиной, то лицом к Наташе, и во всё продолжение 6 ти роберов делал наблюдения над ней и своим другом.
«Что то очень важное происходит между ними», думал Пьер, и радостное и вместе горькое чувство заставляло его волноваться и забывать об игре.
После 6 ти роберов генерал встал, сказав, что эдак невозможно играть, и Пьер получил свободу. Наташа в одной стороне говорила с Соней и Борисом, Вера о чем то с тонкой улыбкой говорила с князем Андреем. Пьер подошел к своему другу и спросив не тайна ли то, что говорится, сел подле них. Вера, заметив внимание князя Андрея к Наташе, нашла, что на вечере, на настоящем вечере, необходимо нужно, чтобы были тонкие намеки на чувства, и улучив время, когда князь Андрей был один, начала с ним разговор о чувствах вообще и о своей сестре. Ей нужно было с таким умным (каким она считала князя Андрея) гостем приложить к делу свое дипломатическое искусство.
Когда Пьер подошел к ним, он заметил, что Вера находилась в самодовольном увлечении разговора, князь Андрей (что с ним редко бывало) казался смущен.
– Как вы полагаете? – с тонкой улыбкой говорила Вера. – Вы, князь, так проницательны и так понимаете сразу характер людей. Что вы думаете о Натали, может ли она быть постоянна в своих привязанностях, может ли она так, как другие женщины (Вера разумела себя), один раз полюбить человека и навсегда остаться ему верною? Это я считаю настоящею любовью. Как вы думаете, князь?
– Я слишком мало знаю вашу сестру, – отвечал князь Андрей с насмешливой улыбкой, под которой он хотел скрыть свое смущение, – чтобы решить такой тонкий вопрос; и потом я замечал, что чем менее нравится женщина, тем она бывает постояннее, – прибавил он и посмотрел на Пьера, подошедшего в это время к ним.
– Да это правда, князь; в наше время, – продолжала Вера (упоминая о нашем времени, как вообще любят упоминать ограниченные люди, полагающие, что они нашли и оценили особенности нашего времени и что свойства людей изменяются со временем), в наше время девушка имеет столько свободы, что le plaisir d'etre courtisee [удовольствие иметь поклонников] часто заглушает в ней истинное чувство. Et Nathalie, il faut l'avouer, y est tres sensible. [И Наталья, надо признаться, на это очень чувствительна.] Возвращение к Натали опять заставило неприятно поморщиться князя Андрея; он хотел встать, но Вера продолжала с еще более утонченной улыбкой.
– Я думаю, никто так не был courtisee [предметом ухаживанья], как она, – говорила Вера; – но никогда, до самого последнего времени никто серьезно ей не нравился. Вот вы знаете, граф, – обратилась она к Пьеру, – даже наш милый cousin Борис, который был, entre nous [между нами], очень и очень dans le pays du tendre… [в стране нежностей…]
Князь Андрей нахмурившись молчал.
– Вы ведь дружны с Борисом? – сказала ему Вера.
– Да, я его знаю…
– Он верно вам говорил про свою детскую любовь к Наташе?
– А была детская любовь? – вдруг неожиданно покраснев, спросил князь Андрей.
– Да. Vous savez entre cousin et cousine cette intimite mene quelquefois a l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas? [Знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость приводит иногда к любви. Такое родство – опасное соседство. Не правда ли?]
– О, без сомнения, – сказал князь Андрей, и вдруг, неестественно оживившись, он стал шутить с Пьером о том, как он должен быть осторожным в своем обращении с своими 50 ти летними московскими кузинами, и в середине шутливого разговора встал и, взяв под руку Пьера, отвел его в сторону.
– Ну что? – сказал Пьер, с удивлением смотревший на странное оживление своего друга и заметивший взгляд, который он вставая бросил на Наташу.
– Мне надо, мне надо поговорить с тобой, – сказал князь Андрей. – Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). – Я… Но нет, я после поговорю с тобой… – И с странным блеском в глазах и беспокойством в движениях князь Андрей подошел к Наташе и сел подле нее. Пьер видел, как князь Андрей что то спросил у нее, и она вспыхнув отвечала ему.
Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.