Девотасо

Девотасо (исп. Devotazo) — название массовой социальной кампании по борьбе за освобождение аргентинских политических заключённых, арестованных военными режимами во время так называемой «Аргентинской революции».

История

11 марта 1973 года в Аргентине прошли первые за десять лет демократические выборы. Подавляющее большинство голосов было отдано за лево-перонистского кандидата Эктора Кампору. 25 мая 1973 года многие тюрьмы страны, в том числе Вилья-Девото от которой и взяло своё название это движение, были окружены огромными толпами требовавшими освобождения заключённых. Протестующих поддержал аргентинский писатель Хулио Кортасар.

Социальные протесты в Аргентине 1969—1973 годов, последующий приход левого политика Кампора к власти, усиление террора левацких организаций вызвали ответную реакцию со стороны правых сил. Так, 20 июня 1973 года при встрече генерала Перона в аэропорту «Эсейса» правые перонисты устроили резню. Это привело к вооружённому противоборству «монтонерос» и ААА в 1973—1975 годах. Таким образом, «девотасо» стало одним из последних «мирных» кампаний в истории Аргентины перед военным переворотом 1976 года и последовавшим за ним кровавым «процессом национальной реорганизации».

См. также

• Боготасо
• Каракасо
• Энвар Эль Кадри

Литература

• Строганов А. И. Новейшая история стран Латинской Америки. — М.: Высшая школа, 1995. — С. 415. — ISBN 5-06-002830-5.

Отрывок, характеризующий Девотасо

M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.