Декабрьские события в Афинах

Декабрьские события
Британские танки на улицах Афин
Дата	3 декабря 1944— 6 января 1945
Место	Афины
Итог	Тактическая британская победа Варкизское соглашение
Противники
Великобритания Эмиграционное правительство ЭЛАС
Командующие
Рональд Скоби Трасивулос Цакалотос Эммануил Мандакас
Силы сторон
80.000-90.000 11.600 17.800
Потери
неизвестно неизвестно

Декемвриана (греч. Δεκεμβριανά, то есть Декабрьские события) — военное столкновение, имевшее место в Афинах в период с декабря 1944 года по январь 1945 года между силами ЭАМ — ЭЛАС — КПГ и британскими вооружёнными силами и их греческими союзниками широкого политического спектра, начиная социал-демократами (как премьер-министр Георгиос Папандреу) и заканчивая «батальонами безопасности», ранее сотрудничавшими с немецко-фашистскими оккупантами. Единственное в своём роде событие в Европе в конце Второй мировой войны.

Начало столкновений 3 декабря 1944 года ознаменовано расстрелом правительственными и британскими силами мирного митинга сторонников ЭАМ перед памятником неизвестному солдату в центре города.

Митинг, в свою очередь, был вызван ультиматумом временного правительства (1 декабря 1944 года) о разоружении всех партизанских отрядов. В результате расстрела митинга было убито 33 и ранено 148 демонстрантов. Бои продолжались 33 дня и завершились 5-6 января 1945 года.

Это столкновение стало прелюдией к гражданской войне в Греции.

Предыстория

С началом тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции в годы Второй мировой войны Компартия Греции выступила с инициативой создания Освободительного фронта (ЭАМ) в сентябре 1941 года, который организовал в декабре 1941 года свой центральный военный комитет, образовавший затем в феврале 1942 года Освободительную армию (ЭЛАС). Хотя политические противники ЭАМ обвиняли его в том, что основной целью фронта является захват власти, на протяжении всех лет оккупации ЭАМ стремился к созданию более широкого фронта. Как следствие, ЭАМ подписал Ливанское соглашение 20 мая 1944 года и согласился на создание правительства Национального единства. Уступки греческих коммунистов и письмо генсека компартии Греции ему, Черчилль огласил 24 мая в британском парламенте и «счёл их своим триумфом», демонстративно обращаясь к единственному коммунисту в парламенте У. Галлахеру. Г. Афанасиадис, в своей книге «Первый акт Греческой трагедии», писал что это соглашение повернуло стрелки истории на 120 лет назад: Но в Ливане было принято решение, что командующим объединённых греческих сил будет генерал Александра Отонеоса, что Черчиллю не понравилось.

Последующее Казертское соглашение, достигнутое 26 сентября 1944 года в Италии, согласно которому все греческие силы (партизанские армии и воинские части эмиграционного правительства) переходили под командование правительства, но непосредственное командование британского генерала Скоби, стало ещё одним этапом уступок ЭАМ — ЭЛАС.

В годы оккупации и Сопротивления ЭАМ—ЭЛАС, будучи самыми сильными и массовыми организациями греческого Сопротивления, превратились в мощный политический и военный механизм. Ещё в 1943 году, британский майор David Wallace, находившийся с заданием британских спецслужб в горах Греции и погибший там писал: «Прежде чем начать детальный анализ политических данных, следует отметить обстановку на территории, неофициально именуемой Свободная Греция. До моего прибытия туда, я не представлял её масштабы и степень её свободы. Весь горный центральный массив, являющийся хребтом Греции, полностью и абсолютно независим от влияния оккупантов и правительства квислингов в Афинах….Границы Свободной Греции меняются на востоке и западе, в зависимости от деятельности военных соединений Оси. Естественно есть в Греции и другие изолированные освобождённые территории, но эта является единой и непрерывной, от югославской границы до гор Гиона и Парнас (гора). На этой территории передвигаешься с абсолютной безопасностью. Можно путешествовать из региона города Флорина до пригородов Афин, имея в руках визу ЭАМ». Имея в большинстве регионов страны де-факто власть в своих руках (кроме нескольких островов, Эпира и Афин), ЭАМ— ЭЛАС не желали возвращения короля в страну, как и возможного восстановления довоенного диктаторского режима подобного диктатуре генерала Метаксаса. ЭАМ заявлял, что образование временного правительства, после освобождения страны, будет иметь «единственной своей целью выборы в Конституционное собрание, чтобы народ сам принял решение о форме правления». 3-й пункт декларации ЭАМ говорил о «обеспечении суверенного права народа самому принять решение», против «каждой реакционной попытки насадить решения против его желания». Контролируемые компартией Греции ЭАМ-ЭЛАС имели широкую поддержку у беднейших слоёв населения и среди интеллигенции. Историк Д. Фотиадис, который тогда работал в аппарате эмиграционного правительства в Лондоне, писал что ЭАМ представляет 90 % греческого народа. С другой стороны образовалась коалиция всех антикоммунистических вооружённых группировок, включавшая в себя бывших сотрудников оккупантов, либералов, монархистов. Британская политика рассматривала греческого короля, именуемого Черчиллем "союзником Великобритании, которого нельзя отстранить, как необходимый фактор для сохранения своей довоенной позиции в Греции и готовилась восстановить её. Ещё с 1943 года англичане планировали отправить свои войска в Грецию после освобождения страны, чтобы не допустить ущерба интересам своей империи в Греции. Эти намерения англичан и короля, касательно послевоенного правления в Греции, вызвали мятеж в греческих частях на Ближнем Востоке, в результате которого бо́льшая часть соединений была распущена а их солдаты и офицеры оказались в британских концлагерях в Ливии. В своей записке Идену Черчилль писал 6 августа 1944 года: «…Или мы поддержим Папандреу, если понадобится и силой, как мы согласовали, или мы с видами на Грецию можно будет покончить». К тому же и сам назначенный англичанами премьер-министром Папандреу, в своих письмах Черчиллю, просил 21 августа 1944 года «Для этой цели необходимо создание Национальной армии и полиции, и для достижения этой цели будет необходима британская военная помощь». Историк Д. Фотиадис заходит ещё дальше, когда пишет, что Черчилль избрал Грецию как «прелюдию к Третьей мировой войне».

Последние месяцы войны

В сентябре 1944 года начался вывод германских войск с территории Греции.

При этом, везде, где это было возможно, части ЭЛАС наносили отступающим немецким войскам удары. Однако, как пишет современный историк Т. Герозисис, существовало как минимум «странное» явление.

Немецкая армия покидала Грецию, но британская авиация и флот, господствовавшие в воздухе и на море, не оказывали немцам совершенно никакого сопротивления.

Герозисис пишет о уникальном «соглашении» англичан и немцев в ходе войны. Альберт Шпеер подтверждает, что летом 1944 года немцы и англичане пришли в Лиссабоне к не подписанному «Gentlemen’s Agreement».

Англичане не должны были препятствовать эвакуации немцев. В свою очередь, немцы должны были передать англичанам ряд греческих городов и позиций. «Немецкие транспорта с войсками с греческих островов прошли осенью 1944 года беспрепятственно под глазами англичан и британских подлодок в Эгейском и Средиземном морях».

Немецкие самолёты беспрепятственно вывезли с Крита 50 тысяч солдат и с Родоса 17 тысяч солдат. Это вызвало протесты советского командования.

Британский генерал Скоби вёл переговоры о передаче ему греческих городов, чтобы предотвратить их занятие силами ЭЛАС. Сам Черчилль писал Идену 13 сентября: «в штабах широко распространён взгляд, что вскоре мы сойдёмся в бою с медведем и что сегодня мы в лучшем положении для этого, нежели мы были двумя месяцами раннее». Контакты некоторых британских офицеров с немцами были иногда настолько открытыми, что по требованию штаба ЭЛАС, англичане были вынуждены отозвать майора Мюллера из региона Восточная Македония и Фракия.

Готовясь к конфронтации с ЭЛАС англичане готовились задействовать и использовать любых действительных или потенциальных противников КПГ и ЭЛАС.

В годы войны и по причине противостояния идеологии «Великой Болгарии» на территории Югославии получила развитие идеологема македонизма. Впоследствии эта идеологема стала представлять претензии и на греческую территорию. В партизанской армии ЭЛАС не было соединений по языковому признаку. Исключением стал один батальон Х дивизии ЭЛАС, состоявший из славомакедонцев, подверженных новой югославской пропаганде. Англичане, готовясь к столкновению, решили разыграть и эту карту против ЭЛАС. Командование дивизии было вынуждено распустить этот батальон, который перешёл на югославскую территорию Ещё более деликатной и опасной стала ситуация возникшая в Восточной Македонии и Фракии. Болгария была одной из трёх стран оккупантов Греции. Но болгарские части задерживали свой отход, странным образом ожидая, что Россия оставит им контроль греческих территорий, предоставленных болгарам до того Гитлеровской Германией. Англичане разыгрывали и болгарскую карту против ЭЛАС. Командование ЭЛАС готовилось силой выдворить болгар из Восточной Македонии и Фракии. Но перед этим КПГ направило в Софию члена ЦК КПГ, Георгиоса Эритриадиса, который встретился с маршалом Толбухином. Эритриадис информировал Толбухина о том, что ЭЛАС не потерпит дальнейшего пребывание оккупационных болгарских войск на греческой территории, независимо от перемен в Болгарии, и намерен предпринять наступление против болгар, даже до освобождения Афин, что, по заявлению Эритриадиса, было бы «манной небесной» для Черчилля. 10 октября Толбухин приказал болгарским войскам покинуть греческую территорию. ЭЛАС дал возможность беспрепятственно уйти болгарским частям. Но болгары, повинные в зверствах, были осуждены чрезвычайными трибуналами и расстреляны в местах содеянных ими зверств, в особенности в регионе Драма.

К октябрю 1944 года был освобождён Пелопоннес. К началу ноября почти вся территория Греции была свободна. Исключением была одна немецкая дивизия оставшаяся на Крите до конца войны, в 1945 году, и гарнизон острова Милос. Ни английская авиация, ни флот не обращали на эти части внимание. ЭЛАС контролировал бόльшую часть континентальной Греции. Лишь Эпир в бόльшей своей части был под контролем правой ЭДЕС и в Македонии местами оставались банды ультраправой организации ПАО, которая после германо-болгарской контроля и поддержки перешла под британский контроль. В Афинах и Пирее в ожидании англичан собрались все силы, сотрудничавшие с оккупантами.

Освобождение

Немцы ушли из Афин 12 октября 1944 года. Следуя букве Казертского соглашения, регулярные части ЭЛАС не вступили в Афины. Но ещё в годы оккупации в городе действовали легко вооружённые отряды, объединённые в 1-й корпус ЭЛАС взявшие город под свой контроль и с боями спасшие множество городских объектов, включая электростанции, от их разрушения уходящими немцами. В 9 утра городские отряды ЭЛАС вступили в центр города и сняли оставшуюся гитлеровскую символику с Афинского Акрополя.

Первые английские парашютисты прибыли 14 октября на эародром в Татой, якобы для раздачи продовольствия. Их встретили партизаны ЭЛАС, занявшие аэродром 12 октября. 13 октября Би-би-си совершило «ошибку», сообщив, что Афины были освобождены силами ЭЛАС. Это вызвало недовольство Черчилля, который готовился к столкновению с ЭЛАС и, ещё находящегося вне Греции, премьер-министра Георгиоса Папандреу, потребовавшего от Форин-офиса исправить ошибку. «Ошибку» исправил, английский главнокомандующий Уилсон, Генри Мейтленд, доложивший Черчиллю, что Афины были освобождены с 13 на 14 октября британскими частями и Священным отрядом. Сегодня освобождение города отмечается 12 октября, когда он и был освобождён частями ЭЛАС, а не согласно фантазиям британского генерала.

Правительство Георгиоса Папандреу и английская «военно-политическая сеть» прибыли в Афины 18 октября встреченные почётным караулом сил ЭЛАС.

Поведение англичан по отношению к бывшим коллаборационстам стало «раздражать» греков. Даже через месяц, ни один сотрудник оккупантов не был осуждён и многие вели себя вызывающе. Решение англичан выплатить задержанное жалованье составу учреждённых немцами батальонов безопасности вызвало возмущение бойцов ЭЛАС.

Генелал Трасивулос Цакалотос, командир 3-ей Горной, писал «они нужны как противники ЭАМ». Коллаборационисты со всей Греции начали собираться в Афинах под защиту англичан. В отличие от массовых актов возмездия во Франции и Италии против сотрудников оккупантов, которые через несколько часов после Освобождения превратились в кровавую баню с 9.000 и 12.000-20.000 убитых соответственно, в Афинах ЭЛАС дал приказ не допустить актов насилия и самосуда. Мирные намерения ЭЛАС подтверждаются британскими источниками и источниками близкими к эмиграционному правительству. 23 октября Папандреу реформировал своё временное правительство. Министры от ЭАМ получили 7 второстепенных портфелей из общего числа 24.

Черчиль писал британскому послу в Афинах: «1. Поскольку вам известна высокая цена, которую мы оплатили, чтобы получить от России свободу действий в Греции, мы не должны колебаться перед использованием британских войск для поддержки греческого королевского правительства Папандреу. 3. Вскоре прибудет Греческая бригада, которая, надеюсь, при необходимости, не раздумывая откроет огонь. Нам нужно 8-10 тысяч пехоты дополнительно, чтобы удержать столицу и Салоники. В дальнейшем мы рассмотрим вопрос, как раширить зону контроля правительства. Я ожидаю в любом случае столкновения с ЭАМ и мы не должны избежать его, подготовив хорошо почву». С другой стороны, было очевидно, что коммунисты не собирались брать власть. Они не сделали этого ни 12, ни 15 октября. Старый и опытный политик Кафандарис, Георгиос узрел неспособность и нежелание лидеров коммунистов брать власть и успокаивал своих друзей: «Успокойтесь. Ничего странного не происходит. Народ выражает свою признательность своим освободителям. К счастью для нас, его (народа) вожди настолько наивны, что они вновь предложат нам власть и вновь отправятся в тюрьмы и на пустынные острова, где им комфортнее». Англичанин Крис Вудхауз писал, что если бы ЭАМ хотел бы взять власть в период с ухода немцев до прибытия англичан, ничто бы не могло бы ему помешать, что является доказательством искренности ЭАМ. Современный историк Ф. Илиу с сарказмом пишет «Иметь возможность взять власть, но не взять её, это своего рода новаторство. Наша компартия претворило это новаторство в 1944 году».

Демонстрации

15 октября 1944 года так называемые националистические организации организовали в районе центральной площади Омония свою демонстрацию, которая была разогнана сторонниками ЭАМ. Когда сторонники ЭАМ организовали свою демонстрацию, она была расстреляна членами ультраправых организаций, расположившимися в гостиницах центра города. Результатом расстрела было несколько десятков человек убитыми и раненными. Несмотря на это, реакция ЭАМ ограничилась протестами, без актов возмездия.

Начало кризиса

5 ноября Папандреу объявил, согласовав это с генералом Скоби, что поскольку вся территория Греции освобождена, ЭЛАС и ЭДЕС будут демобилизованы до 10 декабря. Последовали длительные переговоры между правительством и ЭАМ. 27 ноября Папандреу объявил, что он согласовал вопрос с министрами представлявшими ЭАМ в правительстве. Но ультиматум правительства от 1 декабря, требующий всеобщего разоружения, но исключающий из разоружения 3-ю Греческую бригаду и Священный отряд вызвал несогласие и протест со стороны ЭАМ. Папандреу аргументировал своё решение тем, что это были единственные регулярные части греческой армии, воевавшие до того в Северной Африке и Италии. 3-я Горная бригада отличилась в Сражении при Римини, но часть историков^[кто?] осторожно предполагает, что это лично Черчилль позаботился о том, чтобы Горная бригада вернулась в Грецию после войны с лаврами. Официально целью британского правительства было «создание национальной армии силой в 40.000 человек, способной принять обеспечение внутренней безопасности, с тем чтобы дать возможность скорейшему освобождению британских сил из Греции и отправки их в другие регионы операций» Г. Папандреу назначил генерала Александра Отонеоса главнокомандующим всех вооружённых сил в Греции. Однако при этом, вне командования Отонеоса оставались не только британские части генерала Скоби (Ronald Scobie, 1893—1969), но и сформированные на Ближнем Востоке и переданные под командование Скоби 3-я Греческая горная бригада, Священный отряд, но и жандармерия и полиция. Поскольку ЭЛАС и ЭДЕС подлежали расформированию, «генерал Отонеос стал бы главнокомандующим без армии». Отонеос имел признание всех политических сторон в Греции и когда он предложил начальником генерального штаба Сарафиса , Папандреу, «осознавая как он мал перед генералом», согласился. Одновременно Отонеос представил свои предпосылки, при которых он мог принять командование:

• -Абсолютная власть над греческими вооружёнными силами, согласно греческого законодательства.
• -Генерал Скоби будет иметь под своим командованием только британские силы, находящиеся на греческой территории.

Папандреу, «не в силах отказать Отонеосу лицом к лицу», пригласил Скоби. Англичанин начал давать приказы Отонеосу, который прервал Скоби, заявив что не признаёт за ним право решать вопросы формирования греческой армии. Одновременно, Отонеос заявил Папандреу, что если тот не согласен с мнением командующего, пусть немедленно заменит его. Скоби, «ведя себя как правитель британской колонии», 16 ноября 1944 года объявил Афины «запретной зоной» для партизан ЭЛАС: События стремительно шли к декабрьским боям между Народно-освободительной армией Греции, с одной стороны, и британской армией, греческими частями, созданными эмигрантским правительством, полицией, жандармерией и бывшими коллаборационистами, с другой стороны. 686 коллаборационистов, которых народная милиция передала правительству Папандреу «бежали» из тюрьмы Сингру. С «неслыханным лицемерием», британский посол писал Идену, что коллаборационисты были освобождены силами ЭЛАС.

Силы ЭЛАС

Незадолго до освобождения, к концу сентября 1944 года, регулярные и резервные части ЭЛАС, Греческий народно-освободительный флот, Организация охраны народной борьбы и другие отряды подконтрольные Генштабу ЭЛАС насчитывали более 150 тысяч человек. Из них, 50 тысяч опытных и хорошо вооружённых бойцов были в составе регулярного ЭЛАС. Кроме этого ЭЛАС мог мобилизовать в течение 1-3 месяцев до 100 тысяч добровольцев, не имея однако возможности решить вопрос их вооружения. Накануне освобождения регулярный ЭЛАС располагал 10 дивизиями и 1 кавалерийской бригадой. Перед столкновением с англичанами численный состав дивизий был увеличен. Так VI дивизия за короткий промежуток времени достигла численности в 6 тысяч человек. Кроме континентальной Греции, ЭЛАС располагал отрядами и на самых маленьких островах и большими соединениями на островах Лесбос, Самос и Крит. Городские отряды Афин и Пирея, которым предстояло принять на себя всю тяжесть столконовения с британской армией и её союзниками образовывали 1-й корпус ЭЛАС, под командованием генерала Э. Мандакаса. Силы этого резервного корпуса достигали 22 тысяч человек, но удовлетворительно вооружёнными были только 6-8 тысяч. Корпус не располагал тяжёлым оружием. На совещании командиров соединений ЭЛАС в Ламия (город) 17 ноября было предложено, что вместо того чтобы принимать меры предосторожности против внезапной атаки англичан, следовалο призвать добровольцев и увеличить численый состав частей. Предлагалось что ЭЛАС должен выступить первым, нейтрализуя британские части имевшиеся в стране на тот момент. Одновременно следовало разоружить ЭДЕС и другие вооружённые формирования, находившиеся под защитой англичан. Арис Велухиотис приступил к организации выступления и торопился опередить политбюро КПГ, предвидя его решение. В Афины был отправлен командующий группы дивизий Македонии, Маркос Вафиадис, который изложил мнение военачальников на заседании политбюро 20 ноября. Члены политбюро отклонили решение военачальников, показывая Вафиадису на «море народа», во время митинга 600 тысяч человек в центре города и говоря при этом, что если англичане хотят связаться с этим народом, то пусть попробуют. Многие сегодняшние источники пишут, что ЭАМ недооценил с самого начала вероятность британской интервенции

Политический кризис

26 ноября Скоби, на основании письма Папандреу потребовал демобилизации ЭЛАС и ЭДЕС. Командующий ЭЛАС, генерал Стефанос Сарафис, ответил, что согласно положениям Ливанского и Казертского соглашений ЭЛАС являлся национальной армией и как таковая могла быть демобилизована только правительственным указам, согласно греческого законодательства. Генерал Птолемеос Сарияннис, ставший замом военного министра, предложил организацию первой регулярной дивизии, состоящей из одной бригады ЭЛАС и одной ЭДЕС. Дивизия эта будет демобилизована после создания регулярной армии. Папандреу принял предложение, но 28 ноября объявил, что якобы с согласия всех министров остаются по бригаде ЭЛАС и ЭДЕС и Горная бригада и Священный отряд без изменений. Герозисис пишет, что военачальники Велухиотис, Макридис были правы в своих оценках о неизбежности столкновения поскольку у англичан и их союзников не было другого решения.

К столкновению

Руководство ЭАМ выставило условием соглашения разоружение 3-ей Горной бригады и Священного отряда. В знак своего несогласия с принятым решением, министры принадлежащие ЭАМ подали в отставку 2 декабря 1944 года. Одновременно силы генерала Скоби в Афинах заняли боевые позиции. Эти силы состояли из 8 тысяч британских солдат, 3-ей горной частей, жандармерии и полиции ультраправой «Х», бывших «батальонов безопасности» коллаборационистов и большого числа офицеров. 30 ноября, решением которое «не имело никакого смысла», был воссоздан центральный комитет ЭЛАС, членами которого стали генсек КПГ Сиантос, Йоргис и генералы Хадзимихалис и Мандакас. Однако, как отмечает восклицая Герозисис, центральный комитет на располагал штабом. Создание этого комитета внесло сумятицу, поскольку с 1-го декабря начали поступать приказы от ЦК ЭАМ, от политбюро КПГ и, естественно, от Генерального штаба ЭЛАС. Далее, ЭАМ подчинило Генеральный штаб ЭЛАС новоиспечённому ЦК ЭЛАС и отняло у него ответственность за операции в районе Афин-Пелопоннеса. То есть 4 человека, без штаба, приняли на себя ответственность за «сражение за Афины». Герозисис пишет, что благодаря этим организационным решениям, «сражение за Афины» было проиграно ещё не начавшись. Однако иллюзии о «народном море» продолжались. 2 декабря ЭАМ запросило разрешение на проведение митинга протеста 3 декабря 1944 года на Площади Синтагма. В тот же день (2 декабря) руководство ЭАМ объявило о всеобщей забастовке, назначенной на 4 декабря. В начале Папандреу дал своё согласие на проведение митинга, однако после вмешательства Скоби и английского посла запретил его. Герозисис пишет, что в этот момент руководство ЭАМ и компартии пали в западню англичан. Вместо того чтобы отложить митинг на несколько дней, пока к Афинам не подойтут несколько соединений ЭЛАС, они настаивали на проведении митинга 3 декабря. Он же (Герозисис) пишет, что это доказывает отсутствие намерения ЭАМ брать власть и что последовавшее столкновение не имело смысла, поскольку единственное чего добивались ЭАМ и компартия — создание «честного правительства национального единства».

Кровавое воскресение

В воскресение 3 декабря, игнорируя правительственный запрет, сотни тысяч афинян мирно заполнили площадь Синтагма. Афинянам это было не впервой. И при немецкой оккупации афиняне не прекращали свои демонстрации и митинги. Демонстранты скандировали лозунги «нет новой оккупации», «коллаборационистов к суду», но и «да здравствуют союзники, русские, американцы, англичане». Совершенно неожиданно, полицейские, расположенные в окружающих зданиях, начали без разбора стрелять в массу людей. Но и после первых убитых и раненных, демонстранты не разбегались, скандируя «убийца Папандреу» и «английский фашизм не пройдёт». Весть о начавшемся расстреле мобилизовала людей из рабочих кварталов Афин и Пирея и ещё 200 тысяч человек подошли к центру города. Давление этой «сумасшедшей массы» демонстрантов привело в панику полицейских и резня была остановлена. Подошедшие английские танки взяли их под защиту своих орудий. В результате расстрела 33 человек были убиты и более 140 ранены. Хотя некоторые дружественные правительству историки, такие как англичанин Крис Вудхауз (Montague Woodhouse, 5th Baron Terrington), утверждали что было не ясно кто первым открыл огонь, полиция, англичане или демонстранты, этот вопрос сегодня абсолютно прояснён. 14 годами позже, начальник полиции Афин Эверт, Ангелос признался в своём интервью газете «Акрополис», что он лично приказал разогнать силой демонстрантов, согласно полученным приказам Также Никос Фармакис, который принадлежал ультраправой организации «Χ» и принял участие в расстреле демонстрации, свидетельствует о том, что сигнал начала расстрела дал Эверт, размахивая платком из окна Полицейского управления Ф. Толя, исследовательница из университета Пантеон, приводит свидетельство Элени Арвелер, ставшей в будущем известной византинисткой и первой женщиной ректором университета Сорбонна: «Я стояла перед гостиницей Grand Bretagne, напротив здания парламента. Вижу на крыше парламента полицейских, стреляющих по демонстрантам. Хватаю за руку стоявшего рядом со мной английского офицера и говорю ему на моём слабом английском языке: Видите тех на крыше. Это те же люди, что стреляли в нас при немцах. Англичанин ответил, Yes, I know. Я никогда не забуду его ответ».

4 декабря

На следующий день, 4 декабря, была осуществлена назначенная с 2 декабря всеобщая забастовка, и были проведены похороны жертв митинга предыдущего дня. Похороны (церковная служба) состоялись в соборном храме Афин, после чего похоронная процессия направилась к площади Синтагма. В голове процессии выделялся транспарант, который держали три молодые женщины, одетые в чёрное. На транспаранте было написано: «Когда народ находится перед угрозой тирании он выбирает или цепи или оружие». Похоронная процессия была также расстреляна, в основном членами ультраправой Χ и бывшими сотрудниками оккупантов, проживавших в гостиницах площади Омония. Около 100 человек было убито и ранено Разъярённая толпа которая теперь сопровождалась легко-вооружёнными группами ЭЛАС осадила гостиницу «Митрополис» на площади Омония, намереваясь сжечь её. Но в тот момент когда сопротивление коллаборационистов было сломлено и они были готовы сдаться появились английские танки которые вывезли их в район Тисио.

Силы противников

Британские силы и их союзники

В Афинах и Пирее, британские силы состояли из неполной бронетанковой бригады (23-я бронетанковая бригада) с 35-ю танками Sherman, частей парашютистов и двух пехотных батальонов, переброшенных по воздуху в начале событий, в общей сложности 5.000 человек. Англичане также имели большое число вспомогательных частей, персонал которых насчитывал около 10.000 человек.

В общей сложности в боях первых дней приняли участие 4-я дивизия (10-я, 12-я, 23-я пехотные бригады), 2-я бригада парашютистов, 23-я бронетанковая, 139-я пехотная бригада, 5-я индийская бригада и др.

Основные силы британских подкреплений первой волны — три пехотные дивизии (4-я индийская, 4-я и 46-я британские) — прибыли в середине декабря.

Эта британской экспедиция против городских частей греческих партизан в два раза превышала по количеству британский корпус в Греции в 1941 году, которому официально была поставлена задача задержать силы силы вермахта.

Так называемые правительственные силы включали в себя 3-ю Горную дивизию в 2.800 человек, части жандармериии, городской полиции, членов ультраправой организации Х, насчитывавшей от 2.500 до 3.000 вооружённых человек, членов других маленьких организаций. Однако наибольшее количество, около 12.000 человек, были из «батальонов безопасности», сотрудничавших до того с немецко-фашистскими оккупантами.

Силы ЭЛАС Афин

1-й городской корпус ЭЛАС по бумагам насчитывал около 20.000 женщин и мужчин, но располагал оружием только для 6.000 человек с минимальным запасом боеприпасов. Англичане оценивали силы ЭЛАС в городе в 6300 плохо вооружённых бойцов. Единственный механизированный отряд использовал автомобили пожарной службы.

Однако корпус располагал людскими резервами. Так, например, полк восточных кварталов города официально насчитывал 1300 бойцов, но после потери 800 бойцов, в последний день Декабрьских событий, насчитывал уже 1800 бойцов.

Части Средней Греции, II и ΧΙΙΙ дивизии, насчитывали около 5.000 вооружённых человек и находились вблизи Афин (2-й полк был разоружен до начала столкновений). В ходе боёв в Афины прибыли части из Пелопоннеса, Средней Греции и Фессалии, кавалерийская бригада и 54-й полк, в общей сложности от 6.000 до 7.000 вооружённых бойцов. Но задачей этих частей, в основном, было предотвращение британской высадки на побережье Аттики и Беотии, чтобы избежать окружения Афин. В общей сложности силы ЭЛАС в Афинах состояли из 1-го корпуса, ΙΙ дивизии, 52-го пехотного полка, VIII бригады, Национальной милиции и т. д. .

Вооружённые столкновения

В тот же день когда состоялся митинг (3 декабря) генерал Скоби приказал удалить силы ЭЛАС из Афин. Черчилль, усиливший свою дипломатическую позицию англосоветским соглашением, подписанным в Москве 9 октября 1944 года, касательно послевоенного статуса Балкан, приказал подавить восстание и в своём приказе генералу Скоби дословно говорил: "не колеблясь, действуйте так, как будто вы находитесь в завоёванном городе где вспыхнул местный мятеж ". В тот же момент, Черчилль давал указания британскому послу в Афинах Реджинальду Липеру (Sir Reginald Leeper), что он и Папандреу должны следовать указаниям Скоби во всех вопросах касающихся общественного порядка и безопасности В своих мемуарах Черчиль писал : «Нет смысла делать подобные вещи полумерами». Действительные противники, англичане и городской ЭЛАС, отметили свои первые успехи. Англичане и их союзники были вынуждены уйти из рабочих кварталов сохраняя только некоторые стратегические позиции, такие как казармы в Макриянни и Гуди (район Афин) и т. д. Среди частей ЭЛАС, которым был дан приказ подойти к Афинам, самой ближней к городу был 2-й полк 2-й дивизии. Но полк не имел конкретной задачи и приказа ввязаться в бой с англичанами. Вследствие этого, при неожиданном окружении британскими танками в районе Палео Психико, полк сдался без боя и был разоружен в ночь с 3 на 4 декабря. Нерешительность и осутствие планов у ЦК ЭЛАС оставили с военной точки зрения неиспользованными 3, 4 и 5 декабря и присутствие этого полка могло иметь только ограниченные тактические результаты. Но его разоружение имело негативные последствия для морального состояния других партизанских частей.

На рассвете следующего дня, в районе Тисио произошёл первый бой между подразделением ЭЛАС и всеми располагаемыми силами ультраправой организации Χ, базировавшейся в этом районе. Бой продолжился несколько часов и ЭЛАС подавил сопротивление противника, однако вмешались англичане со своими танками и вывезли лидера организации Χ, Георгиоса Гриваса, в контролируемый англичанами центр Афин. В тот же день силы ЭЛАС захватили многие полицейские участки в Пирее и в районах по периметру центра Афин, как то в Кипсели, в Неос Космос, в Амбелокипи, в Колонос, в Патисия и других местах. Вечером того же дня силы ЭЛАС атаковали тюрьму расположенную в начале проспекта Вулиагмени и заняли её В ночь с 4-го на 5-е декабря силы ЭЛАС попытались взять тюрьму Сингру. Атака была прервана вмешательством британских танков. Подобным образом завершилась и атака на тюрьму Хадзикостас. 5 декабря англичане атаковали ЭЛАС всеми располагаемыми силами.

5 декабря ЭЛАС занял Центральное управление охранки по улице Патисион и взял некоторое число пленных, однако большинство полицейских защищавших здание были вывезены на английских танках. Одновременно, 4-й полк ЭЛАС занял Центральное управление жандармерии на Марсовом поле и взял в плен около 80 офицеров жандармерии. Уже 6 декабря инициатива была в руках ЭЛАС и под котролем британских сил было нескольми кварталов в центре города и ось проспект Сингру-Фалер. 6 декабря ЭЛАС, после двухдневной осады, занял Управление специальной охранки по улице 3-го сентября и сжёг здание, которое было логовомпыток и казней членов Сопротивления в годы оккупации^{[нейтральность?]} . На рассвете 6-го декабря силы ЭЛАС предприняли атаку на полк жандармерии в квартале Макриянни. После четырёхдневного жестокого боя, силы ЭЛАС были остановлены после вмешательства британских танков, и расположились вокруг казарм жандармерии. Подобным был результат атаки сил ЭЛАС против казарм в Гуди, где располагалась 3-я Горная дивизия. 8 декабря генерал Скоби, убедившись что действительность намного серьёзнее и труднее, нежели он предполагал, отправил телеграмму командующему ЭЛАС, генералу Сарафису. Скоби писал, что не считает Сарафиса персонально ответственным за события и просил его сотрудничества. Но Сарафис, имея горький опыт Ливанского и Казертского соглашений и «узнав, хотя и поздно, какова цена английских подписей», не согласился сотрудничать, объясняя ещё раз причины кризиса. Из ответа Сарафиса следует, что Генштаб ЭЛАС был готов разрешить обстановку.

9 декабря ЭЛАС осуществил атаку на Военное училище эвэлпидов, где находились 23 офицера и 183 курсантов. Осада была прервана вмешательством англичан, которые перевели персонал училища в королевский дворец

Герозисис пишет, что ЦК ЭЛАС должен был воспользоваться той удивительной всенародной демонстрацией 3 и 4 декабря и атаковать всеми располагаемыми силами, при поддержке народа, центр Афин, чтобы снести правительство которое опиралось на слабые тогда силы Скоби. Вместо этого, ЭЛАС занялся разоружением полицейских участков и зачисткой центров ультраправых организаций и коллаборационистов в отдалённых точках Афин. С другой стороны Скоби не знал, что из себя представлял ЭЛАС с военной точки зрения, поскольку ему противостоял только легко-вооружённый городской ЭЛАС. Скоби верил своим греческим советникам, которые, как генерал Вентирис, утверждали что «по свистку и по приказу, ЭЛАС будет разогнан без единой капли крови». События вызвали правительственный кризис и премьер Георгиос Папандреу выразил в тот же вечер своё намерение подать в отставку. Британская реакция была немедленной. Англичане потребовали от Папандреу, чтобы он оставался на своём посту. Согласно информации из архивов Форин-офиса ставшей доступной в 1974 году, Черчилль в своём разговоре с британским послом в Афинах Реджинальдом Липером (Reginald Leeper) заявлял: «Вы должны обязать Папандреу, чтобы он оставался на посту премьера. Если он подаст в отставку, возьмите его под арест, пока не придёт в себя, когда завершатся бои. Он бы мог также хорошо, заболеть чтобы никто не мог подойти к нему.…»

Действия Генштаба ЭЛАС

Герозисис пишет, что решение отнять руководство операциями в Афинах у Генштаба ЭЛАС было роковым. В распоряжение ЦК ЭЛАС были переданы II, III, XIII дивизии каваллерийская бригада и батальон диверсантов Олимпа под командованием А. Врацаноса. «Если бы эти силы находились в период 3-7 декабря недалеко от Афин, то город был бы взят». Но эти части находились далеко и начали подходить с 10 декабря. Между тем англичане стали перебрасывать в Грецию подкрепления оголяя фронт в Италии. Английских солдат информировали, что они отправляются в Грецию, поскольку «банды» ЭЛАС, совместно с немецкими войсками атакуют английскую армию. Генеральный штаб ЭЛАС, после того как у него отняли руководство операциями в Афинах и располагая I и VIII дивизиями и группой дивизий Македонии (VI,IX, XI дивизии) взял на себя охрану северных границ, ликвидацию ЭДЕС в Эпире и ультраправой ПАО в Македонии, а также блокирование английских сил в Салониках и других плацдармах. Трудную задачу согласования действий между Генштабом ЭЛАС и ЦК ЭЛАС взял на себя старый генерал Хадзимихалис. 6 декабря когда «всё разыгрывалось в Афинах», Генштаб получил приказ ЦК ЭЛАС ликвидировать ЭДЕС в Эпире и банды коллаборационстов ПАО и Михалаги в Македонии. В Эпире были задействованы I,VIII,IX дивизии, в Македонии VI дивизия. Банды в Македонии были лквидированы за несколько часов. Но против ЭДЕС (7-9 тысяч вооружённых) операция началась с опозданием, 21 декабря. В операции были задействованы 18-20 тысяч партизан ЭЛАС. Генеральный штаб предполагал, что для разгрома ЭДЕС понадобятся 10-15 дней. Но несмотря на британскую поддержку, ЭДЕС выстоял только 3 дня и 29 декабря ни одного соединения ЭДЕС не осталось на территории Эпира. Но тактическая победа над ЭДЕС была стратегическим поражением ЭЛАС. Герозисис пишет, что ЦК ЭЛАС и Политбюро компартии следовало оставить Зерваса в покое и свести с ним счёты после того как завершится сражение в Афинах так как это сделал Тито со своим Зервасом Михаиловичем. После победы Генштаба в Эпире, ЦК ЭЛАС, признавая своё поражение, просило у Генштаба подкреплений «поскольку обстановка в Афинах становится критической». Но в разгар зимы в горной Греции подкрепления не могли быстро дойти до Афин.

Акрополь

Силы ЭЛАС контролировали Афинский Акрополь с самого начала столкновений. Заботясь о сохранности Священного для каждого грека холма, ЭЛАС согласовал с британским командование для Акрополя статус нейтральной зоны. Но как только силы ЭЛАС оставили Акрополь, англичане установили на холме артиллерийские батареи и безнаказанно расстреливали оттуда позиции ЭЛАС и город. Англичане продолжали эти обстрелы до конца боёв, в то время как ЭЛАС не смел ответить на огонь чтобы не нанести повреждения памятникам.

Протесты в мире и Англии

Хотя Черчилль 5 декабря «нагло врал» в британском парламенте, что это «бой 3-4 дней, предназначенный упредить ужасную резню в центре Афин, где все формы правления были сметены и где существует угроза установления неприкрытого и торжествующего троцкизма», на фоне боёв произошли «потрясающие политические события». В самой Англии разразилась буря протеста против британской военной интервенции и снятия сил с итальянского фронта, в тот момент когда развивалось немецкое наступление в Арденнах и Черчилль просил срочного советского наступления. Депутат британского парламента запрашивал Черчилля «кто дал ему право назначать гауляйтеров, как Гитлер, в союзной стране». Рузвельт, забыв о том, что британские войска перебрасывались в Грецию на американских самолётах, риторически спрашивал перед американской общественностью: « Как англичане посмели сделать это ! До чего они могут дойти, чтобы сохранить своё прошлое! Я бы нисколько не удивился, если бы Уинстон (Черчилль) просто заявил бы, что он поддерживает греческих монархистов ! Это подобает его характеру. Но убивать партизан !,используя для этого дела британских солдат …». Однако следует отметить, что американские офицеры, находившиеся в Греции, сохраняли нейтралитет, не скрывая свои симпатии к ЭЛАС. Но Черчилль оставался непреклонным 8 декабря он телеграфировал генералу Скоби: «наша ясная объективная цель — поражение ЭАМ». Маршалу Александеру Черчилль приказал послать дополнительные силы и отправиться самому в Афины. Британскому послу Липеру Черчиль телеграфировал «никакого мира до победы». 9 декабря Черчиль приказал отправку новых подкреплений в Грецию. На следующий день англичане начали операцию по повторному занятию Пирея. В операции по занятию холма Кастелла была использована 5-я индийская дивизия, которая при огневой поддержке кораблей британского флота безуспешно 4 дня пыталась сломить сопротивление немногочисленных защитников холма. В конечном итоге в бой были брошены батальоны гуркхов, которые после тяжёлого боя и больших потерь, сумели занять Кастеллу 14 декабря. Все 30 защитиников холма погибли до последнего.

Александер в Афинах

11 декабря в Афины прибыл маршал Александер и Макмиллан, Гарольд. Обстановка для премьера Папандреу была тяжелейшая.

Оценив обстановку Александер потребовал срочной переброски ещё одной дивизии с итальянского фронта В этот день было принято решение открытого использования «батальонов безопасности» коллаборационистов вместе с британскими войсками.

Много позже, заместитель военного министра, Леонидас Спаис, писал: "Это было решение англичан и моё. Я не оправдываю свои действия, но другого выхода не было. Наши военные силы были исчерпаны. В нашем распоряжении было 27 тысяч человек «батальонов безопасности». Мы использовали 12 тысяч, наименее скомпометированных.

В последующие дни были доставлены ещё 6 тысяч британских солдат. 16 декабря новые британские подкрепления высадились Фалере.

Обеспечив контроль над проспектом Сингру, который давал им возможность переправлять войска из Фалера в центр Афин, англичане заняли 18 декабря господствующий в центре города холм Ликавиттос, откуда держали под огнём своих орудий центральные улицы Афин.

В ночь с 17-го на 18-е декабря силы ЭЛАС осуществили успешную операцию, заняв гостиницы северного района Кифисия «Сесил», «Аперги» и «Пентеликон», в которых находился персонал RAF (Королевские военно-воздушные силы Великобритании).

Было взято в плен в общей сложности 50 офицеров и 500 рядовых RAF. Все эти дни боёв британская авиация бомбила рабочие кварталы и позиции ЭЛАС в столице и пригородах, причиняя многочисленные жертвы гражданскому населению.

20 декабря ЦК ЭАМ вручил протест председателю Международного Красного Креста И. де Ренье, касательно английских бомбёжек против гражданского населения, «жертвы которого на сегодняшний день превышают 2500 человек».

Александер, изучив обстановку, предложил Черчилю отправку дополнительных сил, чтобы удержать обстановку в Афинах и начать политические переговоры.

С 20 декабря соотношение сил стало склоняться в пользу англичан. Контрнаступление ЭЛАС 15 и 16 декабря не имело успеха, поскольку ожидаемые с севера подкрепления ещё не успели подойти.

20 декабря в Афинах и регионе находились 40 тысяч британских солдат. Генерал Скоби был отстранён от командования операциями. Герозисис комментирует, что «человек умел воевать против босоногих индийских племенных вождей, но не против национальной партизанской армии».

22 декабря, только что прибывшая 5-я индийская бригада. была немедленно высажена в районе Драпецона, но была сразу же блокирована на побережье отрядами ЭЛАС.

Через несколько недель число британских солдат в Афинах достигло 100 тысяч.

Рапорт Александера

21 декабря маршал Александер писал Черчиллю, что нет военного решения вопроса, а только политическое, потому что: "если предположить, что ЭЛАС продолжит борьбу, то думаю что мы можем очистить регион Афин-Пирея и удерживать его, но так мы не можем победить ЭЛАС и вынудить к капитуляции. Немцы во время оккупации держали в континентальной Греции до 7 дивизий и ещё 4 на островах… Но и так они не могли держать открытыми линии коммуникаций и я не уверен, что мы встретим менее сильное сопротивление и меньше решительности, нежели встретили они. Делаю замечания, чтобы прояснить обстановку и подчеркнуть, что греческий вопрос нельзя решить военными средствами. Решение будет найдено на политическом поле. … любая военная акция, после зачистки региона Афин-Пирея, превосходит возможности наших сегодняшних сил. Аналогично было письмо и Макмиллана. Так премьер министр Великобритании, Черчилль, прибыл в Афины, в полдень 25-го декабря, сопровождаемый министром иностранных дел Великобритании Иденом. Между тем, 24 декабря, непонятно из каких соображений, британский флот попытался высадить десант на острове Лесбос. Но высадке 3 дня препятствовало местное, частично вооружённое, население и эскадра вернулась восвояси.

Черчилль в Афинах

В ночь с 24-го на 25-е декабря диверсанты ЭЛАС заминировали гостиницу «Grande Bretagne», где расположились греческое правительство и британский штаб. Была заложена 1 тонна взрывчатк в канализационный канал, который выходил на фундаменты гостиницы. Однако взрыв был временно отложен, в связи с прибытием в Грецию Черчилля, что дало время англичанам обнаружить и нейтрализовать взрывчатку. . В первый день Черчилль пребывал в Фалере, на броненосце «Ajax», на следующий день перебрался в гостиницу «Grande Bretagne», где принял участие в заседании под председательством архиепископа Дамаскина. На заседании приняли участие Черчилль, Иден, Макмиллан, Липер, Папандреу, Софулис, Фемистоклис, Кафандарис, Георгиос, Пластирас, Николаос. От ЭАМ участие приняли участие Сиантос, Йоргис, Парцалидис и генерал Мандакас. Присутствовали американский посол и представитель советской миссии, полковник Попов. Черчилль выступил с речью и удалившись оставил греческих политиков одних, снимая таким образом фактор британской интервенции и ограничивая вопрос межгреческими отношениями. Межгреческое совещание продолжилось 27 и 28 декабря, но было безрезультатным. Кафандарис, который ни в коем случае не был другом ЭЛАС, обвинил Папандреу, именуя его «недостойным политиком, который из-за 2 тысяч преторианцев Горной бригады вверг страну в кровопролитие». Черчиль отбыл из Греции, «из этой проклятой страны», как он её охарактеризовал 28 декабря. Ему удалось убедить Папандреу этого «премьер-министра крови» подать в отставку, что было диаметрально противоложно его настойчивости удержать Папандреу у власти в начале кризиса. Ему удалось также убедить короля, находившегося вне страны, согласиться на регентство архиепископа Дамаскина, которого сам Черчилль в разных оказиях именовал «квислингом», «коммунистом» и обвинял его, что он ведёт себя как де Голль. На пост премьер-министра был предложен Пластирас, Николаос

Продолжение военных действий

27 декабря находясь ещё в Афинах Черчиль приказал генеральное наступление всеми располагаемыми силами. Были задействованы авиация, артиллерия флота, тяжёлая артиллерия и большое число танков. Тяжёлые бои, вплоть до рукопашных, продолжились до 5 января 1945 года. 20 боцов студенческой роты Политехнического университета которая была названа именем английского филюллина лорда Байрона была окружена большими британскими силами и танками. Продержавшись сутки эта группа студентов прорвалась в ночь на 2 января и соединилась со своей ротой. 4 января колонна примерно 100 британских танков прорвала линию обороны и двинулась по улице Ленорман. ЦК ЭЛАС приняло решение отходить. Клин сил ЭЛАС доходил до центра города. Частям в центре города было приказано атаковать чтобы отвлечь англичан. Отход сил к подножию горы Парнита был произведен в порядке. К этому моменту начали подходить первые подкрепления с севера (30й и 36-й полк и батарея тяжёлых орудий), но было уже поздно для них принять участие в сражении в городе. «Сражение за Афины» продожилось 33 дня Бои продолжились в районе города Ламия, где располагалась ставка Генерального штаба ЭЛАС. 8 января 1945 года на конференции политического и военного руководства ЭАМ в Ламии на Генеральный штаб ЭЛАС была вновь возложена ответственность за ведение операций на всей территории страны. Это было признание руководства компартии, ЭАМ, ЦК ЭЛАС и «политических генералов» в своей «трагической неудаче». На той же конференции военные руководители ЭЛАС, Велухиотис, Сарафис, Макридис были запрошены о возможности продолжения войны. Макридис ответил фразой «два года и ручаюсь своей головой». С перспективой продолжения войны Генштаб перебрался из Ламии в село Маврели. Генштаб был полон оптимизма, поскольку каждый раз, когда англичане пытались продвинуться на север, они наталкивались на регулярные части ЭЛАС и терпели поражения с тяжёлыми потерями (Фермопилы, Агиос Константинос, Бралос). Эти поражения подверждали оценку маршала Александера, что обстановка будет неопродолимой для британских сил, когда ЭЛАС перегруппируется и приспособиться к новым условиям. Руководство ЭЛАС к этому времени уже имело информацию о предстоящей встрече глав США, Великобритании и СССР и осознавало, что Черчилль торопился разрешить греческий вопрос до этого события. ЭЛАС контролировал на тот момент 80 % территории страны, имея огромные людские резервы и поддержку народа. Если бы война продолжилась, англичанам было бы трудно объяснить своим союзникам, но и собственному народу, почему они оккупируют часть греческой территории и воюют против греческого Сопротивления, удаляя силы с Германского фронта.

Потери

В самой приемлемой «таблице потерь» противоборствующих сторон в боях Афин, британские силы потеряли 210 человек убитыми, 55 пропавшими без вести и 1100 пленными. «Правительственные силы» потеряли 3480 убитыми (889 жандармов и полицейских и 2540 армейских) и большое число пленных. Потери ЭЛАС оцениваются в 2-3 тысячи убитых и 7-8 тысяч пленных, не включая в число последних граждан левых убеждений и сторонников ЭАМ арестованных англичанами

Пленные и заложники

В ходе Сражения за Афины англичане арестовали большое число сторонников ЭАМ и КПГ, по приблизительным оценкам около 10 тысяч человек. Англичане выслали их в концлагеря в Северную Африку, где уже находились 15 тысяч греческих солдат, сторонников ЭАМ, из расформированных в 1943 году частей греческой армии на Ближнем Востоке. Вместе с заключёнными в районе Афин, общее число заключённых сторонников ЭАМ достигало 40 тысяч человек. С другой стороны, руководство ЭАМ совершило глупую ошибку и, выводя части из Афин, забрало с собой, в качестве заложников, неизвестное число монархистов и англофилов. Макмиллан писал, что «это будет нашим результативным оружием».

Перемирие

8 января 1945 ЭАМ принял предложение о перемирии. Англичане нуждались в передышке. Для продвижения на север они нуждались в новых силах. Их греческие союзники не имели серьёзного военного значения, за исключением 3-ей Горной бригады и Священного отряда. Но эти две части понесли огромные потери. События показали что ЭДЕС, «Х», «батальоны безопасности» без британской поддержки были бы сметены за несколько дней. Греческая авиация располагала несколькми десятками самолётов, но часть её офицеров «подозревалась» в симпатиях к ЭАМ. Что касалось греческого ВМФ, если бы он был использован против ЭЛАС, многие корабли могли перейти на его сторону. Перемирие было подписано 11 января 1945 года. Протокол перемирия подписали генерал Скоби, как представитель британской армии, Дзимас от политического руководства ЭАМ и майор Афинагорас Афинеллис, как представитель Генштаба ЭЛАС. Подписи наглядно демонстрировали кто был противобоствующими сторонами конфликта. Перемирие должно было вступить в силу 14 января. С началом перемирия ЭЛАС передал англичанам 1.100 британских военопленных, среди которых было 4 полковника. Англичане передали 700 бойцов ЭЛАС и некоторое число гражданского населения.

Речь Черчиля

18/1/1945 британский премьер в своей речи в Палате общин говорил касательно положения в Греции и Декабрьских событий.

Сталин остался верным этому соглашению. В эти шесть недель боёв против ЭЛАС, ни «Известия», ни «Правда» не упомянули эти события. Но в двух причерноморских балканских странах он следовал противоположной политике. Но если бы я прижал его, он мог бы сказать: «Я не мешаю тому что вы делаете в Греции. Следовательно, по какой причине вы не даёте мне действовать свободно в Румынии?».

Трактовка советского молчания

Исследователь Василис Контис пишет, что пока существовала опасность сепаратного мира между США, Британией и побеждённой Германией, советские войска, вышедшие летом 1944 года на болгаро-греческую границу, не были намерены пересечь её

Согласно другим греческим историкам, в преддверии Ялтинской конференции, советское правительство не желало огорчать англичан и ставить под удар свои интересы в других регионах.

Они же пишут, что после этих событий Сталин сохранял странное молчание и избегал осуждать англичан, но с другой стороны не создавал препятствий действиям ЭЛАС. Касательно этого поведения Сталина, Черчилль отметил, что в то время как США осудили британское вмешательство в Грецию, Сталин оставался строго и добросовестно верен нашему октябрьскому соглашению и на протяжение многих недель борьбы против коммунистов на улицах Афин ни одного слова осуждения не было отмечено на страницах «Правды» и «Известий».

Другие историки, комментируя информацию, увидевшую свет в последние годы считают что, до заключения перемирия, СССР предупредил руководство КПГ, через бывшего генерального секретаря Коммунистического интернационала Георгия Димитрова, что ему (руководству КПГ) не следует ожидать никакой помощи. Болгарский историк И.Баев пишет, что Болгарская компартия мотивировала свой ответ опасностью международных осложнений и нехваткой оружия.

Позиция временного правительства Франции

2 декабря, накануне декабрьских событий Шарль де Голль прибыл в Москву. В ходе переговоров со Сталиным, у де Голля создалось впечатление, что «советская сторона акцентировала внимание в первую очередь на польском вопросе», и, как пишет исследовательница французских архивов, Ирини Лагани, «убедился в том, что Греция передана в сферу британского влияния». Находясь ещё в Москве (5 декабря) де Голль «молниеносно» принял решение вылететь инкогнито в Афины и встретиться с Папандреу. Он был обеспокоен полученной с места информацией от своих сотрудников о ожидаемой британской интервенции и назревающей гражданской войне. Де Голль полагал, что ещё имелась возможность найти мирный компромисс между Папандреу и коммунистами. Лагани пишет, что если бы вмешательство де Голля удалось, то, вероятно, британские планы о контроле над Восточным Средиземноморьем были бы сорваны, что соответствовало видению де Голля о создании, под его эгидой, федерации западных государств, в которой Греция должна была занять достойное место. Инициатива предполагала положительный ответ Папандреу, чего однако не произошло. Аргументируя опасной обстановкой и заботой о его безопасности, греческий МИД отказал де Голлю в приезде. В этой связи остаётся безответным вопрос о роли, которую де Голль предназначал французской эскадре, под командованием адмирала Филиппа Обоно (Philippe Auboyneau), которая подошла к Фалеру ещё когда де Голль находился в Москве. Лагани полагает, что целью было «усилить дух городских отрядов ЭЛАС, противостоявших британскому генералу Скоби». Характерна позиция и роль французской миссии в Афинах. Французские дипломаты с августа 1944 относились к правительству Папандреу критически, отвергали термин "эмиграционное"правительство, ставили под сомнение характеристику «национального единства» и отмечали британское вмешательство в поддержку Папандреу любой ценой. Критика политики Черчилля усилилась по прибытия в Афины эллиниста, но и антикоммуниста, Белена (Jean Baelen), который пришёл к заключению, что «грекам не позволили править своей страной и решить свою собственную судьбу». Он же писал о "преднамеренной интервенции"и призывал своё правительство вмешаться. С началом декабрьских событий, Белен стал именовать правительство Папандреу «англоправительственное». Французское посольство не нуждалось в информации из третьих рук, о том как начались события — здание посольства примыкает к площади Синтагма. Демонстранты, дифференцируя своё отношение к союзникам, планировали 3 декабря, по пути к британскому посольству, остановиться у французского и отдать честь французскому флагу, но их колонна была расстреляна, не доходя 30-40 метров до французского посольства. Эллинист Белен писал, что сражающийся греческий народ — «внуки Аристотеля», именовал Черчилля «тираном», гостиницу Британия «штабом британской оккупационной армии». Французская миссия отказалась от «покровительства» греческих властей, поскольку не только была уверена, что ей ничего не угрожает со стороны ЭЛАС, но и потому что не хотело отождествлять себя с ними и быть под их контролем. Особые отношения французов с ЭАМ позволили им вызволить из плена 3-х сотрудников Папандреу. Французская миссия отмечает, что её автомобили, с флагом Франции, беспрепятственно и под крики да здравствует Франция, передвигались по городу и пересекали зоны конфронтации, что было возможно только для автомобилей Красного креста.

Особой критике французы подвергли британские воздушные бомбёжки Афин, которых избегали совершать даже немцы. Державшийся до 30 декабря и разрушенный самолётами RAF район Кесариани они именовали «маленьким Сталинградом». В тот же день миссия отметила заявления Милтиада Порфирогениса, члена руководства КПГ («мы умрём, но с оружием в руках») и убедились, что у городских отрядов ЭЛАС «не было иллюзий в исходе борьбы, но и в позиции СССР».

Варкизское соглашение

Хотя командование ЭЛАС было готово к длительной борьбе и сам генсек Сиантос заявлял «будем воевать 40 лет», руководство компартии и ЭАМ, в который раз, показывая свою «добрую волю», согласилось удалить силы ЭЛАС из города Фессалоники, части Пелопоннеса и Средней Греции. Руководство компартии учло письмо Георгия Димитрова, который, учитывая международную обстановку на Балканах и непосредственные интересы Болгарии и Югославии, советовал найти мирное решение. Это письмо Димитрова было ответом на письмо Сиантоса, в котором последний просил помощь оружием и боеприпасами. Командующий ЭЛАС Сарафис, в дальнейшем писал, что это было несколько «странным», поскольку у ЭЛАС были боеприпасы, продовольствие и людские ресурсы для ведения войны длительный период. Ещё более «странным» в ответе Димитрова был совет войти в контакт с английской рабочей партией и американскими профсоюзами В руководстве ЭАМ и КПГ сочли, что ответ исходит от самого Сталина. Герозисис пишет, что в период когда в Афинах находился полковник Г. Попов, как глава советской миссии, Сталину не было необходимости использовать Димитрова для связи с КПГ. Во всяком случае, через несколько лет, в 1950 году, на встрече с следующим генсеком КПГ, Н. Захариадисом, Сталин отметил, что «Варкизское соглашение было ошибкой, вы не должны были сдавать оружия, надо было сражаться вне Афин, товарищ Димитров не являлся ЦК Партии большевиков». Если с военной точки зрения обстановка и перспективы были предельно ясны, то в политическом аспекте в КПГ-ЭАМ продолжались конфуз, пораженчество, иллюзии и даже предательство.

После отсрочек и неофициальных встреч, на которых англичане выступали как «большие победители», и после начала Ялтинской конференции 8 февраля 1945 года, на следующий день, 9 февраля, состоялась Варкизская конференция в афинском пригороде Варкиза. Несмотря на то что командование ЭЛАС, офицеры и рядовые, сторонники ЭАМ и члены партии были против, руководство ЭАМ подписало 12 февраля Варкизское соглашение, отдав Грецию на произвол англичан, коллаборационистов и монархистов, без никаких гарантий для демократов и участников Сопротивления. Руководство ЭАМ и КПГ полагало, что оно подписало Соглашение. В действительности это была капитуляция: 1) ЭЛАС должен был быть разоружен до 15 марта 1945 года. 2) подлежли амнистии все политические преступления (но было оставлено окошко фразой уголовные преступления). 3) ни одна из греческих частей находившихся под английским командованием не подлежала разоружению 4) в 1945 году должнен был состояться референдум и выборы.

Герозис пишет, что для того чтобы подписать подобное соглашение, не надο было разрушать Афины и оплакивать тысячи убитых греков. Достаточно было принять предложения генерала Скоби и Папандреу. К тому же, с разоружением ЭЛАС, не было никаких гарантий в выполнении согласованных условий этого Соглашения.

Историки о Декабрьских событиях

Для большой части современных историков^{[каких?]} Декабрьские события — чистой воды империалистическое вмешательстве в дела союзного государства, поскольку в военное время, когда Гитлеровская Германия ещё не была разбита, Британия послала в Грецию почти 100.000 солдат, чтобы защитить свои геостратегические интересы. Другая часть историков рассматривает события как вторую фазу гражданской войны (считая первой фазой межгреческие столкновения в годы оккупации), которые в дальнейшем привели к третьей фазе, широкомасштабной Гражданской войне 1946—1949 годов. Сторонники первой концепции делают акцент на тот факт, что британские силы в 6 раз превышали число разношерстных соединений правительства Папандреу и при участии в боях британской авиации и флота речь в действительности идёт о иностранной интервенции. Они же считают, что в условиях доминирования ЭЛАС в стране, без британского вмешательства, военная конфронтация правых сил с ЭЛАС не имела никаких шансов на успех и практически исключалась^{[нужна атрибуция мнения]}. Есть и третья концепция, сторонники которой, как например П.Родакис, соглашаются с тем, что Декабрьские события были навязаны англичанами, но с другой считают, что КПГ и ЭАМ ввязались в это столкновение, хотя могли избежать его, так как это сделали все компартии Западной Европы.

Исход Декабрьских событий положил начало политической нестабильности в стране и кровавому террору против участников Сопротивления, продолжавшегося до и после начала Гражданской войны в 1946 года.

Макриянни

В последовавшие после Гражданской войны годы, официальная Греция отмечала юбилеи Декабрьских событий у здания жандармерии в квартале Макриянни, выстоявшего при поддержке британских танков в декабре 1944 года. После прихода к власти правительства социалистов эти мероприятия были отменены правительственным указом в 1982 году. Юбилей продолжали отмечать «Союз ветеранов жандармерии и полиции» и ультраправые организации. Сегодня этот юбилей является составляющей антикоммунистического идеологического арсенала неонацистской организации Хриси Авги и одним из основных в серии антикоммунистических мероприятий этой организации.

Декабрьские события в искусстве

Тема декабря 1944 года занимает греческих писателей поэтов художников и кинематографистов на протяжение последних 70 лет. Менелаос Лудемис написал книгу «Великий Декабрь», с подтитлом в заголовке " Джордж Ноэл Байрон , поэт, как хорошо что ты умер.

Мелпо Аксиоти написала книгу «Ответ на 5 вопросов», поэт Никифорос Вреттакос книгу «33 дня». Впоследствии Вреттакос написал также поэму «Вечный октябрь».

Кипрский поэт Теодосиос Пиеридис написал поэму «Гимн Афинам декабря»,, где поэт писал «и те что оскорбили тебя, Афины, придут просить твоего великодушного прощения».

Мимис Фотопулос, известный греческий актёр театра и кинематографа, был арестован и отправлен в Северную Африку, как сочувствующий коммунистам. Был в числе заключённых в британские концлагеря и написал книгу «Концлагерь Эль Даба».

Сразу после падения военной диктатуры в 1974 году известный кинорежиссёр Теодорос Ангелопулос снял фильм «Комедианты» или «Труппа» (Ο Θίασος), действие которого разворачивается на фоне событий предшествующих декабрю, самих Декабрьских событий и последующих им событий.

Отложенному взрыву гостиницы «Grand Bretagne» был посвящён фильм «Красный поезд» (1982).

Отрывок, характеризующий Декабрьские события в Афинах

Тарутинское сражение, очевидно, не достигло той цели, которую имел в виду Толь: по порядку ввести по диспозиции в дело войска, и той, которую мог иметь граф Орлов; взять в плен Мюрата, или цели истребления мгновенно всего корпуса, которую могли иметь Бенигсен и другие лица, или цели офицера, желавшего попасть в дело и отличиться, или казака, который хотел приобрести больше добычи, чем он приобрел, и т. д. Но, если целью было то, что действительно совершилось, и то, что для всех русских людей тогда было общим желанием (изгнание французов из России и истребление их армии), то будет совершенно ясно, что Тарутинское сражение, именно вследствие его несообразностей, было то самое, что было нужно в тот период кампании. Трудно и невозможно придумать какой нибудь исход этого сражения, более целесообразный, чем тот, который оно имело. При самом малом напряжении, при величайшей путанице и при самой ничтожной потере были приобретены самые большие результаты во всю кампанию, был сделан переход от отступления к наступлению, была обличена слабость французов и был дан тот толчок, которого только и ожидало наполеоновское войско для начатия бегства.


Наполеон вступает в Москву после блестящей победы de la Moskowa; сомнения в победе не может быть, так как поле сражения остается за французами. Русские отступают и отдают столицу. Москва, наполненная провиантом, оружием, снарядами и несметными богатствами, – в руках Наполеона. Русское войско, вдвое слабейшее французского, в продолжение месяца не делает ни одной попытки нападения. Положение Наполеона самое блестящее. Для того, чтобы двойными силами навалиться на остатки русской армии и истребить ее, для того, чтобы выговорить выгодный мир или, в случае отказа, сделать угрожающее движение на Петербург, для того, чтобы даже, в случае неудачи, вернуться в Смоленск или в Вильну, или остаться в Москве, – для того, одним словом, чтобы удержать то блестящее положение, в котором находилось в то время французское войско, казалось бы, не нужно особенной гениальности. Для этого нужно было сделать самое простое и легкое: не допустить войска до грабежа, заготовить зимние одежды, которых достало бы в Москве на всю армию, и правильно собрать находившийся в Москве более чем на полгода (по показанию французских историков) провиант всему войску. Наполеон, этот гениальнейший из гениев и имевший власть управлять армиею, как утверждают историки, ничего не сделал этого.
Он не только не сделал ничего этого, но, напротив, употребил свою власть на то, чтобы из всех представлявшихся ему путей деятельности выбрать то, что было глупее и пагубнее всего. Из всего, что мог сделать Наполеон: зимовать в Москве, идти на Петербург, идти на Нижний Новгород, идти назад, севернее или южнее, тем путем, которым пошел потом Кутузов, – ну что бы ни придумать, глупее и пагубнее того, что сделал Наполеон, то есть оставаться до октября в Москве, предоставляя войскам грабить город, потом, колеблясь, оставить или не оставить гарнизон, выйти из Москвы, подойти к Кутузову, не начать сражения, пойти вправо, дойти до Малого Ярославца, опять не испытав случайности пробиться, пойти не по той дороге, по которой пошел Кутузов, а пойти назад на Можайск и по разоренной Смоленской дороге, – глупее этого, пагубнее для войска ничего нельзя было придумать, как то и показали последствия. Пускай самые искусные стратегики придумают, представив себе, что цель Наполеона состояла в том, чтобы погубить свою армию, придумают другой ряд действий, который бы с такой же несомненностью и независимостью от всего того, что бы ни предприняли русские войска, погубил бы так совершенно всю французскую армию, как то, что сделал Наполеон.
Гениальный Наполеон сделал это. Но сказать, что Наполеон погубил свою армию потому, что он хотел этого, или потому, что он был очень глуп, было бы точно так же несправедливо, как сказать, что Наполеон довел свои войска до Москвы потому, что он хотел этого, и потому, что он был очень умен и гениален.
В том и другом случае личная деятельность его, не имевшая больше силы, чем личная деятельность каждого солдата, только совпадала с теми законами, по которым совершалось явление.
Совершенно ложно (только потому, что последствия не оправдали деятельности Наполеона) представляют нам историки силы Наполеона ослабевшими в Москве. Он, точно так же, как и прежде, как и после, в 13 м году, употреблял все свое уменье и силы на то, чтобы сделать наилучшее для себя и своей армии. Деятельность Наполеона за это время не менее изумительна, чем в Египте, в Италии, в Австрии и в Пруссии. Мы не знаем верно о том, в какой степени была действительна гениальность Наполеона в Египте, где сорок веков смотрели на его величие, потому что эти все великие подвиги описаны нам только французами. Мы не можем верно судить о его гениальности в Австрии и Пруссии, так как сведения о его деятельности там должны черпать из французских и немецких источников; а непостижимая сдача в плен корпусов без сражений и крепостей без осады должна склонять немцев к признанию гениальности как к единственному объяснению той войны, которая велась в Германии. Но нам признавать его гениальность, чтобы скрыть свой стыд, слава богу, нет причины. Мы заплатили за то, чтоб иметь право просто и прямо смотреть на дело, и мы не уступим этого права.
Деятельность его в Москве так же изумительна и гениальна, как и везде. Приказания за приказаниями и планы за планами исходят из него со времени его вступления в Москву и до выхода из нее. Отсутствие жителей и депутации и самый пожар Москвы не смущают его. Он не упускает из виду ни блага своей армии, ни действий неприятеля, ни блага народов России, ни управления долами Парижа, ни дипломатических соображений о предстоящих условиях мира.


В военном отношении, тотчас по вступлении в Москву, Наполеон строго приказывает генералу Себастиани следить за движениями русской армии, рассылает корпуса по разным дорогам и Мюрату приказывает найти Кутузова. Потом он старательно распоряжается об укреплении Кремля; потом делает гениальный план будущей кампании по всей карте России. В отношении дипломатическом, Наполеон призывает к себе ограбленного и оборванного капитана Яковлева, не знающего, как выбраться из Москвы, подробно излагает ему всю свою политику и свое великодушие и, написав письмо к императору Александру, в котором он считает своим долгом сообщить своему другу и брату, что Растопчин дурно распорядился в Москве, он отправляет Яковлева в Петербург. Изложив так же подробно свои виды и великодушие перед Тутолминым, он и этого старичка отправляет в Петербург для переговоров.
В отношении юридическом, тотчас же после пожаров, велено найти виновных и казнить их. И злодей Растопчин наказан тем, что велено сжечь его дома.
В отношении административном, Москве дарована конституция, учрежден муниципалитет и обнародовано следующее:
«Жители Москвы!
Несчастия ваши жестоки, но его величество император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность. Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш муниципалитет или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших нуждах, об вашей пользе. Члены оного отличаются красною лентою, которую будут носить через плечо, а градской голова будет иметь сверх оного белый пояс. Но, исключая время должности их, они будут иметь только красную ленту вокруг левой руки.
Городовая полиция учреждена по прежнему положению, а чрез ее деятельность уже лучший существует порядок. Правительство назначило двух генеральных комиссаров, или полицмейстеров, и двадцать комиссаров, или частных приставов, поставленных во всех частях города. Вы их узнаете по белой ленте, которую будут они носить вокруг левой руки. Некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они в них находили помощь и покровительство, следуемые несчастию. Сии суть средства, которые правительство употребило, чтобы возвратить порядок и облегчить ваше положение; но, чтобы достигнуть до того, нужно, чтобы вы с ним соединили ваши старания, чтобы забыли, если можно, ваши несчастия, которые претерпели, предались надежде не столь жестокой судьбы, были уверены, что неизбежимая и постыдная смерть ожидает тех, кои дерзнут на ваши особы и оставшиеся ваши имущества, а напоследок и не сомневались, что оные будут сохранены, ибо такая есть воля величайшего и справедливейшего из всех монархов. Солдаты и жители, какой бы вы нации ни были! Восстановите публичное доверие, источник счастия государства, живите, как братья, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтоб опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут».
В отношении продовольствия войска, Наполеон предписал всем войскам поочередно ходить в Москву a la maraude [мародерствовать] для заготовления себе провианта, так, чтобы таким образом армия была обеспечена на будущее время.
В отношении религиозном, Наполеон приказал ramener les popes [привести назад попов] и возобновить служение в церквах.
В торговом отношении и для продовольствия армии было развешено везде следующее:
Провозглашение
«Вы, спокойные московские жители, мастеровые и рабочие люди, которых несчастия удалили из города, и вы, рассеянные земледельцы, которых неосновательный страх еще задерживает в полях, слушайте! Тишина возвращается в сию столицу, и порядок в ней восстановляется. Ваши земляки выходят смело из своих убежищ, видя, что их уважают. Всякое насильствие, учиненное против их и их собственности, немедленно наказывается. Его величество император и король их покровительствует и между вами никого не почитает за своих неприятелей, кроме тех, кои ослушиваются его повелениям. Он хочет прекратить ваши несчастия и возвратить вас вашим дворам и вашим семействам. Соответствуйте ж его благотворительным намерениям и приходите к нам без всякой опасности. Жители! Возвращайтесь с доверием в ваши жилища: вы скоро найдете способы удовлетворить вашим нуждам! Ремесленники и трудолюбивые мастеровые! Приходите обратно к вашим рукодельям: домы, лавки, охранительные караулы вас ожидают, а за вашу работу получите должную вам плату! И вы, наконец, крестьяне, выходите из лесов, где от ужаса скрылись, возвращайтесь без страха в ваши избы, в точном уверении, что найдете защищение. Лабазы учреждены в городе, куда крестьяне могут привозить излишние свои запасы и земельные растения. Правительство приняло следующие меры, чтоб обеспечить им свободную продажу: 1) Считая от сего числа, крестьяне, земледельцы и живущие в окрестностях Москвы могут без всякой опасности привозить в город свои припасы, какого бы роду ни были, в двух назначенных лабазах, то есть на Моховую и в Охотный ряд. 2) Оные продовольствия будут покупаться у них по такой цене, на какую покупатель и продавец согласятся между собою; но если продавец не получит требуемую им справедливую цену, то волен будет повезти их обратно в свою деревню, в чем никто ему ни под каким видом препятствовать не может. 3) Каждое воскресенье и середа назначены еженедельно для больших торговых дней; почему достаточное число войск будет расставлено по вторникам и субботам на всех больших дорогах, в таком расстоянии от города, чтоб защищать те обозы. 4) Таковые ж меры будут взяты, чтоб на возвратном пути крестьянам с их повозками и лошадьми не последовало препятствия. 5) Немедленно средства употреблены будут для восстановления обыкновенных торгов. Жители города и деревень, и вы, работники и мастеровые, какой бы вы нации ни были! Вас взывают исполнять отеческие намерения его величества императора и короля и способствовать с ним к общему благополучию. Несите к его стопам почтение и доверие и не медлите соединиться с нами!»
В отношении поднятия духа войска и народа, беспрестанно делались смотры, раздавались награды. Император разъезжал верхом по улицам и утешал жителей; и, несмотря на всю озабоченность государственными делами, сам посетил учрежденные по его приказанию театры.
В отношении благотворительности, лучшей доблести венценосцев, Наполеон делал тоже все, что от него зависело. На богоугодных заведениях он велел надписать Maison de ma mere [Дом моей матери], соединяя этим актом нежное сыновнее чувство с величием добродетели монарха. Он посетил Воспитательный дом и, дав облобызать свои белые руки спасенным им сиротам, милостиво беседовал с Тутолминым. Потом, по красноречивому изложению Тьера, он велел раздать жалованье своим войскам русскими, сделанными им, фальшивыми деньгами. Relevant l'emploi de ces moyens par un acte digue de lui et de l'armee Francaise, il fit distribuer des secours aux incendies. Mais les vivres etant trop precieux pour etre donnes a des etrangers la plupart ennemis, Napoleon aima mieux leur fournir de l'argent afin qu'ils se fournissent au dehors, et il leur fit distribuer des roubles papiers. [Возвышая употребление этих мер действием, достойным его и французской армии, он приказал раздать пособия погоревшим. Но, так как съестные припасы были слишком дороги для того, чтобы давать их людям чужой земли и по большей части враждебно расположенным, Наполеон счел лучшим дать им денег, чтобы они добывали себе продовольствие на стороне; и он приказал оделять их бумажными рублями.]
В отношении дисциплины армии, беспрестанно выдавались приказы о строгих взысканиях за неисполнение долга службы и о прекращении грабежа.

Х
Но странное дело, все эти распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в подобных же случаях, не затрогивали сущности дела, а, как стрелки циферблата в часах, отделенного от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не захватывая колес.
В военном отношении, гениальный план кампании, про который Тьер говорит; que son genie n'avait jamais rien imagine de plus profond, de plus habile et de plus admirable [гений его никогда не изобретал ничего более глубокого, более искусного и более удивительного] и относительно которого Тьер, вступая в полемику с г м Феном, доказывает, что составление этого гениального плана должно быть отнесено не к 4 му, а к 15 му октября, план этот никогда не был и не мог быть исполнен, потому что ничего не имел близкого к действительности. Укрепление Кремля, для которого надо было срыть la Mosquee [мечеть] (так Наполеон назвал церковь Василия Блаженного), оказалось совершенно бесполезным. Подведение мин под Кремлем только содействовало исполнению желания императора при выходе из Москвы, чтобы Кремль был взорван, то есть чтобы был побит тот пол, о который убился ребенок. Преследование русской армии, которое так озабочивало Наполеона, представило неслыханное явление. Французские военачальники потеряли шестидесятитысячную русскую армию, и только, по словам Тьера, искусству и, кажется, тоже гениальности Мюрата удалось найти, как булавку, эту шестидесятитысячную русскую армию.
В дипломатическом отношении, все доводы Наполеона о своем великодушии и справедливости, и перед Тутолминым, и перед Яковлевым, озабоченным преимущественно приобретением шинели и повозки, оказались бесполезны: Александр не принял этих послов и не отвечал на их посольство.
В отношении юридическом, после казни мнимых поджигателей сгорела другая половина Москвы.
В отношении административном, учреждение муниципалитета не остановило грабежа и принесло только пользу некоторым лицам, участвовавшим в этом муниципалитете и, под предлогом соблюдения порядка, грабившим Москву или сохранявшим свое от грабежа.
В отношении религиозном, так легко устроенное в Египте дело посредством посещения мечети, здесь не принесло никаких результатов. Два или три священника, найденные в Москве, попробовали исполнить волю Наполеона, но одного из них по щекам прибил французский солдат во время службы, а про другого доносил следующее французский чиновник: «Le pretre, que j'avais decouvert et invite a recommencer a dire la messe, a nettoye et ferme l'eglise. Cette nuit on est venu de nouveau enfoncer les portes, casser les cadenas, dechirer les livres et commettre d'autres desordres». [«Священник, которого я нашел и пригласил начать служить обедню, вычистил и запер церковь. В ту же ночь пришли опять ломать двери и замки, рвать книги и производить другие беспорядки».]
В торговом отношении, на провозглашение трудолюбивым ремесленникам и всем крестьянам не последовало никакого ответа. Трудолюбивых ремесленников не было, а крестьяне ловили тех комиссаров, которые слишком далеко заезжали с этим провозглашением, и убивали их.
В отношении увеселений народа и войска театрами, дело точно так же не удалось. Учрежденные в Кремле и в доме Познякова театры тотчас же закрылись, потому что ограбили актрис и актеров.
Благотворительность и та не принесла желаемых результатов. Фальшивые ассигнации и нефальшивые наполняли Москву и не имели цены. Для французов, собиравших добычу, нужно было только золото. Не только фальшивые ассигнации, которые Наполеон так милостиво раздавал несчастным, не имели цены, но серебро отдавалось ниже своей стоимости за золото.
Но самое поразительное явление недействительности высших распоряжений в то время было старание Наполеона остановить грабежи и восстановить дисциплину.
Вот что доносили чины армии.
«Грабежи продолжаются в городе, несмотря на повеление прекратить их. Порядок еще не восстановлен, и нет ни одного купца, отправляющего торговлю законным образом. Только маркитанты позволяют себе продавать, да и то награбленные вещи».
«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?