Дело Тичборна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Де́ло Ти́чборна (англ. Tichborne case) — судебный процесс, ставший популярным скандалом в викторианской Англии в шестидесятых и семидесятых годах XIX века. Рассмотренное в его рамках дело касалось претензий заявителя, объявившего себя пропавшим наследником баронетства Тичборнов. Имя заявителя доподлинно неизвестно — его называли и Томасом Кастро, и Артуром Ортоном, — однако обычно его именуют «Претендентом» (англ. the Claimant). По итогам процесса Претендент, не сумевший убедить суд в своей правоте, был обвинён в лжесвидетельстве и приговорён к длительному сроку заключения в тюрьме.

Предполагалось, что Роджер Тичборн, наследник титула и состояния Тичборнов, погиб при крушении корабля в 1854 году. Впоследствии появились слухи о том, что Тичборн избежал смерти и отправился в Австралию, и его мать, надеявшаяся на спасении сына, разместила объявления во многих австралийских газетах, предлагая вознаграждение за информацию. В 1866 году мясник из Уогга-Уогги по имени Томас Кастро провозгласил себя пропавшим дворянином. Кастро, в отличие от Тичборна, не был рафинированным джентльменом. Тем не менее, ему удалось приобрести сторонников. Он прибыл в Англию. Леди Тичборн немедленно приняла его за сына, но другие члены семьи отнеслись к Претенденту с пренебрежением и решили его разоблачить.

Спор стал предметом судебного разбирательства лишь в 1871 году, а до того основным источником информации о происходящем служили лишь многочисленные расспросы. Выяснилось, что Претендент может оказаться сыном мясника из лондонского Вапинга Артуром Ортоном, который ушёл в море ещё мальчиком, а затем оказался в Австралии. После того как гражданский суд отклонил дело Претендента, он, обвинённый в лжесвидетельстве, отправился в поездку по городам страны, намереваясь привлечь внимание к своим доводам. В 1874 году присяжные уголовного суда признали, что Претендент — Ортон, а не Тичборн, и суд приговорил самозванца к четырнадцати годам заключения. До объявления приговора судья изобличил адвоката Претендента, Эдварда Кенили, в неподобающем поведении, и через некоторое время тот был лишён адвокатского звания.

После суда Кенили удалось собрать сторонников и сформировать популярное движение за реформы, Ассоциацию Великой хартии вольностей (англ. Magna Charta Association), которое на протяжении нескольких лет выступало в защиту Претендента. В 1875 году Кенили был избран в парламент, где стал радикальным независимым членом, однако его деятельность в роли парламентария не была эффективной. Когда в 1884 году Претендент вышел на свободу, движение было уже в упадке. Претендент не сотрудничал с ослабленным движением ни в какой форме, а в 1895 году и вовсе признался в том, что он — Ортон. Отрёкшись от признания почти сразу, Претендент провёл оставшиеся годы в нищете. В 1898 году он скончался. Хотя большинство источников придерживаются приговора суда, что Претендентом был Ортон, некоторые до сих пор считают, что существуют сомнения относительно того, кем он был, и есть вероятность, что он был Роджером Тичборном.





История рода

Тичборны, чьё поместье Тичборн-Парк располагалось близ Алсферда в Гемпшире, были древним английским католическим родом, добившимся влияния ещё до Нормандского завоевания. После Реформации XVI века род оставался на стороне Короны, хотя один из Тичборнов и был повешен, выпотрошен и четвертован за участие в заговоре против Елизаветы I. В 1621 году Бенджамин Тичборн был произведён в баронеты за заслуги перед королём Яковом I[1].

В 1803 году седьмой баронет, сэр Генри Тичборн, был захвачен войсками Наполеона в Вердене и помещён в тюрьму, где провёл несколько лет[2]. Он находился в плену со своим четвёртым сыном Джеймсом и благородным англичанином Генри Сеймуром. Несмотря на ограничение свободы, Сеймур сумел поддержать романтические отношения с дочерью герцога де Бурбона, плодом которых стало рождение Генриетты Фелиситы, появившейся на свет около 1807 года. Годы спустя Сеймур, размышляя о судьбе своей двадцатилетней незамужней дочери, решил выдать её за старого знакомого Джеймса, зрелого и невзрачного мужчину. Свадьба состоялась в августе 1827 года, а 5 января 1829 года Генриетта родила сына Роджера Чарльза Даути Тичборна[3].

В 1821 году титул перешёл к старшему сыну сэра Генри, Генри Джозефу, который был отцом семерых дочерей. Поскольку титул баронета мог быть передан исключительно по мужской линии, по кончине Генри Джозефа в 1845 году девятым баронетом стал его младший брат Эдвард, принявший фамилию Даути по условию завещания. Единственный сын Эдварда умер ещё в детстве, и титул перешёл к Джеймсу Тичборну, а затем и к Роджеру. Наследство Даути существенно поправило материальное положение семейства[4][5].

Джеймс и Генриетта родили ещё троих детей. Две их дочери умерли в младенчестве, а сын Альфред явился на свет в 1839 году[6]. Брак Джеймса и Генриетты был несчастливым, поэтому супруги проводили много времени порознь: отец семейства жил в Англии, а Генриетта находилась в Париже вместе с Роджером. Французское воспитание Роджера привело к тому, что он говорил на языке отца с сильным акцентом. В 1845 году Джеймс решил, что его наследник должен завершить образование в Англии и устроил его в иезуитскую школу-пансион Стоунихёрст, где он оставался до 1848 года[5]. В 1849 году Роджер сдал экзамены Британской армии, после чего поступил в Шестой драгунский гвардейский полк. Роджер прослужил три года, большую часть которых провёл в Ирландии[7].

Находясь в отпуске, Роджер часто оставался у дяди Эдварда в Тичборн-Парк, где обнаружил интерес к своей кузине Кэтрин Даути, которая была младше его на четыре года. Сэр Эдвард и его супруга любили племянника, однако находили брак между столь близкими родственниками нежелательным. С некоторых пор паре было запрещено встречаться, но Роджер и Кэтрин устраивали свидания тайно. С горечью осознавая, что у их отношений нет перспектив, Роджер рассчитывал бежать от обстоятельств, отправившись в заморскую командировку. Когда же стало очевидно, что полк останется в Британии, Роджер подал в отставку[8]. 1 марта 1853 года он в частном порядке отправился в Вальпараисо на борту судна La Pauline[9].

Путешествия и исчезновение

19 июня 1853 года судно достигло пункта назначения, где Роджера настигла весть о майской смерти сэра Эдварда и переходе титула к его отцу[10]. Общий срок пребывания Роджера в Южной Америке составил десять месяцев. На первых порах его сопровождал семейный слуга, Джон Мур. В рамках своих сухопутных странствий Роджер мог посетить городок Мелипилья, расположенный между Вальпараисо и Сантьяго[11]. Заболевший Мур остался в столице, а Роджер тем временем выехал в Перу, отправившись там в длительный охотничий поход. К концу года он вернулся в Вальпараисо, а в январе Тичборн начал переход Анд. На исходе месяца он добрался до Буэнос-Айреса, откуда написал тёте, леди Даути. В письме он указал, что собирается посетить Бразилию, Ямайку и, наконец, Мексику[12]. В последний раз Роджера видели в апреле 1854 года в Рио-де-Жанейро — путешественник ожидал судна на Ямайку. Несмотря на отсутствие паспорта, Тичборн сумел получить спальное место на корабле «Белла» (англ. Bella), который отбыл на Ямайку 20 апреля[13][14].

24 апреля опрокинутая судовая шлюпка с пометкой «Белла» была обнаружена на бразильском берегу вместе с обломками, однако без людей. Предполагалось, что судно потерпело крушение вместе со всем экипажем и пассажирами. В июне сообщение о пропаже Роджера доставили в семью Тичборнов, сохранивших, впрочем, тусклую надежду, подпитываемую слухами о спасении выживших другим кораблём, направлявшимся в Австралию[13][15]. Сэр Джеймс Тичборн скончался в июне 1862 года, что означало бы переход титула к Роджеру, однако ввиду его предполагаемой смерти новым баронетом стал его младший брат Альфред. Безрассудство Альфреда вскоре поставило его на грань банкротства[16], а поместье Тичборн-Парк было освобождено и отдано в пользование арендаторам[17].

Воодушевившись разговором с ясновидящей, заверившей леди Тичборн в том, что Роджер жив и здоров, мать пропавшего начала регулярно размещать объявления в The Times, предлагая вознаграждение за информацию о Роджере и судьбе судна[18]. Такого рода поиски не увенчались успехом, однако в мае 1865 года леди увидела сообщение Артура Кьюбитта из австралийского Сиднея, который рекламировал услуги своего «Агентства пропавших друзей» (англ. "Missing Friends Agency"). Тичборн написала ему, и Кьюбитт согласился направить несколько заметок в местные издания. В этих объявлениях были изложены детали последнего плавания «Беллы» и дано описание Роджера как человека «хрупкого сложения, довольно высокого, с очень светлыми коричневыми волосами и голубыми глазами»[прим. 2]. За любую информацию, которая могла бы «определённо указать на его судьбу»[прим. 3], предлагалась «самая щедрая награда»[19][прим. 4].

Появление Претендента

Австралия

В октябре того же года Кьюбитт сообщил леди Тичборн о том, что адвокат Уильям Гиббс из Уогга-Уогги опознал Роджера в обанкротившемся местном мяснике, известного под именем Томаса Кастро[20]. В ходе проверки, проходившей в рамках процедуры банкротства, Кастро упоминал, что располагает собственностью в Англии. Ему, по собственным словам, удалось пережить кораблекрушение, и, кроме того, он курил трубку из шиповника с инициалами «R. C. T.». Когда Гиббс потребовал от Кастро открыть его подлинное имя, тот поначалу не сказал ничего явного, но затем согласился, что он действительно является пропавшим Тичборном. С этого времени мясник Кастро стал известен как Претендент[17][21].

Предложив леди Тичборн перевезти Претендента в Англию, Кьюбитт написал ей с просьбой о покрытии расходов[22][прим. 5]. Тогда же Гиббс потребовал Претендента составить завещание и написать письмо матери. В завещании Претендент допустил ряд ошибок, назвав леди Тичборн «Анной Франсес» (англ. "Hannah Frances") и указав большое количество земельных участков, не принадлежавших семейству[23]. В письме к леди Претендент описал своё прошлое весьма расплывчато, однако, несмотря на все несоответствия, леди Тичборн признала в австралийском мяснике своего старшего сына. Возможно, её готовность принять Претендента была вызвана смертью сына Альфреда, ушедшего из жизни в феврале[24].

В июне 1866 года Претендент прибыл в Сидней, и, пользуясь заявлением, подтверждавшим личность Роджера Тичборна, он сумел получить деньги в нескольких банках. Впоследствии было обнаружено, что документ содержал множество ошибок, хотя дата рождения и элементы родословной были приведены верно. В заявлении излагалась краткая хронология ранее неизвестного периода жизни Роджера Тичборна. После крушения «Беллы» его вместе с другими пассажирами приняло судно «Оспрей» (англ. Osprey), направлявшееся в Мельбурн[25]. Прибыв в Австралию, он принял имя Томаса Кастро, с которым познакомился в Мелипилье, после чего скитался по стране на протяжении нескольких лет. Обсновавшись в Уогга-Уогге, он женился на беременной домохозяйке Мэри Энн Брайант и принял её дочь как родную. Ещё одна дочь родилась в марте 1866 года[26][27].

Находясь в Сиднее, Претендент столкнулся с двумя слугами, ранее работавшими в семье Тичборнов. Один из них — садовник Майкл Гайлфойл — вначале признал в Претенденте своего бывшего работодателя. Когда же Гайлфойла попросили оплатить возвращение Тичборна домой, он изменил своё мнение[28]. Эндрю Богл, второй слуга, работавший на сэра Эдварда долгие годы, не сразу узнал Роджера в Претенденте. К моменту их встречи в Австралии масса тела Претендента составляла 189 фунтов (почти 86 килограммов), что сильно контрастировало с воспоминаниями Богла о молодом хрупком Тичборне. Затем, впрочем, Богл признал кандидатуру Претендента и оставался уверен в истинности его слов до самой смерти[29]. 2 сентября 1866 года Претендент, получив средства из Англии, отплыл из Сиднея на борту судна «Ракаиа» (англ. Rakaia), взяв с собой жену, детей и несколько слуг, в числе которых был и Богл[30]. Покидая Австралию, получивший доступ к деньгам Претендент весил уже 210 фунтов (около 95 килограммов), а к концу длительного путешествия набрал ещё 40 (около 18 килограммов)[31]. Путешествие, потребовавшее нескольких пересадок, завершилось 25 декабря того же года в эссекском Тилбери[32].

Англия и Франция

Разместив жену и детей в одном из лондонских отелей, Претендент осведомился о местонахождении леди Тичборн и выяснил, что она пребывает в Париже. Затем он направился в Вапинг на востоке Лондона, справившись там о семье Ортонов. Выяснив, что Ортоны больше не живут в этом районе, он назвался соседу другом Артура Ортона, который, по его словам, был теперь одним из богатейших людей Австралии. Важность этого визита стала очевидной лишь впоследствии[33]. 29 декабря Претендент посетил Алсферд, остановившись в отеле «Суон» (англ. Swan Hotel). Лендлорд заметил, что внешность постояльца напоминает ему о Тичборнах, и Претендент открыл ему свою личность — личность баронета Роджера, — хотя и попросил оставить её в секрете. В поместье Претендент занимался поиском информации о семействе Тичборнов[34].

По возвращении в Лондон Претендент нанял солиситора Джона Холмса, который согласился отправиться с ним в Париж для встречи с леди Тичборн[35]. Визит состоялся 11 января в отеле «Лилль» (фр. Hôtel de Lille). Лишь только увидев лицо Претендента, леди немедленно признала в нём сына. Детский учитель Роджера отец Четиллон, напротив, объявил Претендента самозванцем, однако леди осталась равнодушной к этому мнению и позволила Холмсу разместить в The Times заметку о признании Претендента[36]. Она назначила Претенденту ежегодный доход в размере тысячи фунтов[прим. 6] и направилась с ним в Англию, желая представить его другим членам семьи, воспринявшим возвращение Роджера скептически[36].

Предпосылки судебного разбирательства

Сторонники и противники

Сторону Претендента довольно скоро приняли авторитетные для семьи фигуры. Поддержку кандидатуре выразили и солиситор Эдвард Хопкинс, и семейный врач Дж. П. Липском. Последний, детально обследовав Претендента, объявил, что пациент страдает ярко выраженной мальформацией гениталий. С течением времени утвердилось мнение, что Роджеру был поставлен тот же диагноз, однако документальных подтверждений этому нет[37][38]. Многих впечатлил тот факт, что Претендент мог вспомнить мельчайшие детали ранних лет жизни Роджера. В частности, он упоминал о мушиных снастях, которые Тичборн использовал для ловли рыбы. Претендента признали и некоторые сослуживцы Роджера, среди которых был и его бывший денщик Томас Картер[39][прим. 7]. Другими влиятельными сторонниками Претендента стали лорд Риверс, землевладелец и спортсмен, и Гилдфорд Онслоу, парламентарий от Либеральной партии. Роэн Макуильям в своих записях о деле отмечает, что столь широкое признание только усилило физические различия между Претендентом и Роджером. К середине июня 1867 года Претендент весил уже почти 300 фунтов (около 136 килограммов), и в последующие годы он стал ещё более дородным[40][прим. 8].

Леди Тичборн настаивала на том, что Претендент — это её сын, при этом другие члены семьи фактически единодушно считали австралийца самозванцем. Двенадцатым баронетом был признан сын Альфреда Тичборна, Генри Альфред. Леди Даути, вдова Эдварда, вначале поверила новостям из-за океана, однако по прибытии Претендента в Англию она также отказалась признавать в нём Роджера[41]. Генри Сеймур, приходившийся леди Тичборн братом, объявил Претендента ложным кандидатом, выяснив, что тот не говорит по-французски и даже не понимает язык, на котором говорил в детстве. У предполагаемого Роджера не осталось ни следа французского акцента, свойственного ему ранее. Претендент не смог назвать нескольких членов семьи, когда его пытались поймать на лжи, представляя ненастоящих Тичборнов[40][42]. Претендент не произвёл впечатления и на бывшего управляющего Тичборн-Парком Винсента Госфорда. Когда стюард попросил Претендента перечислить содержимое запечатанного пакета, оставленного Роджером перед отъездом в 1853 году, Претендент заявил, что не может вспомнить этих подробностей[43][прим. 9]. Не верившие Претенденту Тичборны считали, что он почерпнул имеющиеся у него знания о семье — например, некоторые сведения об устройстве Тичборн-Парка, — из общения с Боглом и некоторых других источников[44]. Помимо леди Тичборн Претендента признал лишь один родственник — Энтони Джон Райт Биддалф, из числа дальних кузенов Роджера[40]. Впрочем, при жизни леди Тичборн позиции Претендента оставались весьма сильны[14].

31 июля 1867 года вопрос был рассмотрен в Канцлерском отделении Высокого суда справедливости в Здании королевских судов [45]. Претендент заявил, что после прибытия в Мельбурн в июле 1854 года он работал на скотном дворе Уильяма Фостера в Гиппсленде. Тогда, представляясь именем Томаса Кастро, он повстречался с другим работником, англичанином Артуром Ортоном. Уйдя от Фостера, Претендент странствовал по стране, работая в разных местах, — иногда его сопровождал и Ортон. Затем, в 1865 году Претендент обосновался в Уогга-Уогге[46]. Приняв во внимание показания Претендента, Тичборны направили в Австралию своего представителя Джона Маккензи. Там он нашёл вдову Фостера, которая предоставила ему старые записи мужа. Несмотря на то что никакого упоминания о Томасе Кастро в них не было, имя Артура Ортона в документах фигурировало. Увидев фотографию Претендента, вдова опознала в нём именно Ортона, сформировав тем самым первое доказательство против него. Один из жителей Уогга-Уогги вспомнил о неком Кастро и сказал, что этот человек научился своему ремеслу в Вапинге[47]. Когда эта информация достигла Лондона, Тичборны решили направить в Вапинг частного детектива, бывшего полицейского Джека Уичера[48], которому удалось узнать о том самом визите Претендента в декабре 1866 года[14][49].

Ортон

Сын мясника Артур Ортон родился 20 марта 1834 года в Вапинге. Он ушёл в море ещё мальчиком, и в начале 1850-х годов Ортон оказался в Чили[14]. В 1852 году он на борту корабля «Миддлтон» (англ. Middleton) прибыл в Хобарт, Тасмания, а затем перебрался в континентальную часть Австралии. Он прекратил работать на Фостера в 1857 году, когда между ними возник спор о заработной плате[50]. Сведения о его дальнейшей судьбе отсутствуют. Если Ортон и Кастро действительно были разными людьми, то прямых доказательств дальнейшего существования Ортона нет, хотя заинтересованная сторона и предпринимала энергичные попытки найти его. Претендент намекал, что они вместе с Ортоном время от времени преступали закон, ввиду чего им приходилось периодически изменять имена. Большинство родственников Ортона не узнали в Претенденте давно пропавшего Артура. Их показания, вероятно, были ложными, поскольку удалось установить, что Ортоны получили от Претендента определённую сумму денег[14][47]. С другой стороны, соответствие между Претендентом и Артуром Ортоном установила бывшая возлюбленная последнего, Мэри Энн Лоудер[51].

Истощение средств

12 марта 1868 года ушла из жизни леди Тичборн, оставив Претендента и без главного защитника, и без надёжных источников дохода. Похороны леди стали ещё одним поводом для его конфликта с Тичборнами: настаивая на роли главного плакальщика панихиды, Претендент вызвал возмущение всего семейства. С другой стороны, утраченный им доход был скоро компенсирован за счёт средств сторонников — Претендент мог рассчитывать на 1400 фунтов в год. Кроме того, Претендента поселили в доме неподалёку от Алсферда[47].

В сентябре 1868 года Претендент в компании своих юристов посетил Южную Америку, где намеревался встретиться со свидетелями из Мелипилья, которые, возможно, могли бы подтвердить его личность. Он высадился на берег в Буэнос-Айресе, заявив своим спутникам, что встретится с ними в Вальпараисо. Юристы продолжили плавание, а Претендент, пробыв в Аргентине два месяца, сел на корабль, шедший в Англию. Его оправдания — слабое здоровье и угроза нападения разбойников — не убедили его сторонников, многие из которых отказались помогать ему впредь. С должности его солиситора ушел Холмс. Юристы же по возвращении в Англию сообщили, что никто в Мелипилье не слышал о Тичборне, зато некоторые припомнили английского моряка Артуро[52].

Вскоре Претендент объявил себя банкротом. В 1870 году его новые юридические консультанты запустили оригинальную кампанию по сбору средств: была выпущена тысяча долговых расписок стоимостью по сто фунтов. Владельцы этих ценных бумаг, названных «облигациями Тичборна» (англ. Tichborne Bonds), могли получить долг с процентами после того, как Претендент унаследовал бы полагающееся ему состояние. В итоге было собрано около 40 тысяч фунтов, при этом сами бумаги вскоре через некоторое время обменивались большой скидкой, а затем их цена стала вовсе смехотворной[53]. Тем не менее, собранные средства позволяли Претенденту жить и оплачивать услуги юристов на протяжении некоторого времени[прим. 10]. После задержки, вызванной течением и последствиями Франко-прусской войны, ключевые свидетели смогли покинуть Париж, и в мае 1871 года в суд было передано гражданское дело о личности Роджера Тичборна. Претендент рассчитывал на победу, желая получить долгожданное признание и наследство[54].

Гражданское дело: Тичборн против Лашингтона, 1871—1872

Дело было внесено в реестр Суда общих тяжб под заголовком «Тичборн против Лашингтона». Суть иска составляло требование о выселении полковника Лашингтона, снимавшего помещения в Тичборн-Парк. Действительной же целью разбирательства являлось доказательство личности Претендента и, следовательно, получение им прав на недвижимость Тичборнов. Провал означал бы, что Претендент будет признан самозванцем[55]. В случае успеха Претендент мог получить не только 2290 акров (около 927 гектар) поместья, но и усадьбы, земли и фермы в Гемпшире, а также недвижимость в Лондоне и других регионах Англии[56]. Совокупный доход от этих активов составлял бы более 20 тысяч фунтов ежегодно[40]. В современных ценах доход Претендента исчислялся бы миллионами фунтов[57].

Рассмотрение доказательств и перекрёстный допрос

Слушания по делу состоялись в суде, расположенном на территории Вестминстерского дворца[прим. 11]. Рассмотрение началось 11 мая 1871 года[58], а председателем судебной коллегии был назначен сэр Уильям Боувилл, главный судья по общим тяжбам[59]. Сторону Претендента представляли опытные адвокаты Уильям Баллантин и Хардинг Гиффард, а также другие юристы[прим. 12]. Интересы Тичборнов защищали Генеральный солиситор Джон Коулридж (в рамках процесса он получил должность Генерального атторнея[60]) и Генри Хокинс, будущий судья Высокого суда, который был наделён правом провести перекрёстный допрос[61][62]. В своём вступительном слове Баллантин обратил внимание слушателей на несчастливое детство Роджера Тичборна, властный характер его отца, его плохое образование и часто немудрые решения в выборе компании. Проведя время в открытой лодке после крушения корабля, Претендент, по словам Баллантина лишился многих воспоминаний, чем и можно было объяснить его слабое представление о прошлом[63]. Попытки же доказать соответствие его личности и личности Артура Ортона, по мнению адвоката, предпринимались «безответственными» частными сыщиками, работавшими на Тичборнов[64].

Среди первых свидетелей, вызванных Претендентом, были бывшие офицеры и служащие из полка Роджера, все из которых выразили мнение о том, что в зале присутствует подлинный Роджер Тичборн[65]. Баллантин приглашал в зал нынешних и бывших слуг семейства, в частности, Джона Мура, сопровождавшего Роджера в Южной Америке. Мур подтвердил, что Претендент верно описал многие мелкие детали их путешествия, например, использованную тогда одежду или имя принятой собаки[66]. Кузен Роджера Энтони Биддалф отметил, что признать Претендента он смог только после долгого пребывания в его обществе[67][68].

30 мая Баллантин призвал к ответу самого Претендента. В ходе перекрёстного допроса он отвечал на вопросы об Артуре Ортоне, которого он описал как «ширококостного мужчину с острыми чертами и длинным лицом, слегка отмеченном оспой»[69][прим. 13]. По его собственному утверждению, они расстались между 1862 и 1865 годом, вновь встретившись в Уогга-Уогге[70]. Когда Претендента спросили о подробностях его отношений с Ортоном, он был уклончив и сказал, что не желает изобличать самого себя. Задав свои вопросы относительно поездки Претендента в Вапинг, Хокинс прямо спросил его: «Вы Артур Ортон?»[прим. 14], на что тот ответил отрицательно[71][прим. 15]. Отвечая на вопросы о пребывании в Стоунихёрсте, Претендент проявил существенное невежество. Он не узнал Вергилия, путал латынь с греческим и не понимал, что такое химия[72]. Он привёл аудиторию в недоумение, заявив, что он соблазнил Кэтрин Даути и упомянув, что в содержимом оставленного Госфорду пакета, о котором он якобы не мог вспомнить раньше, были инструкции, которые предназначались на случай её беременности[73]. Роэн Макуильям указывает, что Тичборны с тех пор стремились не только сохранить наследство, но и защитить честь Даути[72].

Завершение дела

7 июля было принято решение о переносе дальнейших разбирательств на четыре месяца. Когда слушания возобновились, Баллантин вызвал ещё ряд свидетелей, среди которых были Богл и Фрэнсис Бейджент, близкий друг семейства. Хокинс утверждал, что оба этих снабжали Претендента информацией, которая позволила ему ориентироваться в биографии Роджера. Тем не менее, перекрёстный опрос показал, что и Богл, и Бейджент действительно верили в правоту Претендента. В одной из своих речей в январе 1872 года Коулридж поставил Претендента в один ряд с «величайшими самозванцами в истории»[74][прим. 16]. Пытаясь доказать, что Претендент является Артуром Ортоном[75], он вызвал более двухсот свидетелей[76] — в итоге потребовались показания всего нескольких. Лорд Беллью, знавший Роджера во время его пребывания в Стоунихёрсте, рассказал суду о нескольких заметных татуировках Роджера, которых на теле Претендента обнаружено не было[74]. 4 марта присяжные обратились к судье, заявив, что получили достаточно доказательств для отвержения притязаний Претендента. Убедившись, что решение основано не только на показаниях Беллью, судья Боувилл постановил арестовать Претендента за лжесвидетельство и направить его в Ньюгетскую тюрьму[77][прим. 17].

«Обращение к общественности», 1872—1873

Находясь в тюрьме, Претендент поклялся продолжить борьбу сразу после освобождения[78]. 25 марта 1872 года в Evening Standard вышло его «Обращение к общественности» (англ. Appeal to the Public), в котором он просил о материальной поддержке для покрытия юридических и бытовых расходов[прим. 18]. Он писал: «Я обращаюсь к каждой британской душе, вдохновлённой любовью к правосудию и честной игре и желающей защитить слабого от сильного»[79][80][прим. 19]. Отстаивая свои интересы в суде, Претендент привлёк на свою сторону множество сочувствующих. Его сторонники считали, что процесс символизирует всю проблематику взаимодействия рабочего класса и судебной системы[14]. После публикации обращения по всей стране были созданы комитеты в поддержку Претендента. В начале апреля он был освобождён и передан на поруки лорда Риверса и Гилдфорда Онслоу. Выходящего из здания Олд-Бейли Претендента встречала ликующая толпа[81].

14 мая в Алсферде состоялась открытая встреча сторонников, на которой Онслоу сообщил о получении пожертвований и многочисленных приглашений из английских городов. В то время как Претендент выступал в разных уголках страны, следившие за его поездкой журналисты заметили, что он говорит с акцентом кокни, характерным для небогатых уроженцев Восточного Лондона[82]. Тем не менее, кампания привлекла на сторону Претендента ещё нескольких влиятельных персон, в том числе Джорджа Хаммонда Уэлли, парламентария от округа Питерборо и убеждённого антикатолика. И он, и Онслоу порой позволяли себе неосторожные заявления. После состоявшейся 11 декабря встречи в столичном Сент-Джеймс-холле оба предъявили конкретные обвинения Генеральному атторнею и Правительству, которые, с их точки зрения, пытались помешать правосудию. В результате Уэлли и Онслоу были обвинены в неуважении к суду и оштрафованы на сто фунтов каждый[83][прим. 20].

Крупные издания, за редким исключением, отзывались о кампании Претендента весьма враждебно. Желая противостоять информационной атаке, сторонники Претендента запустили две недолго просуществовавшие газеты: в мае 1872 года началась публикация Tichborne Gazette, а с июня начала выходить Tichborne News and Anti-Oppression Journal[прим. 21]. Первая газета, выходившая вплоть до декабрьского наказания Уэлли и Онслоу, была полностью посвящена делу Претендента. Второе издание, освещавшее и другие противоречивые процессы, просуществовало четыре месяца[84][85].

Уголовное дело: Королева против Кастро, 1873—1874

Судьи и адвокаты

Уголовное дело, которое должно было быть рассмотрено в Суде королевской скамьи, проходило под заголовком «Королева против Кастро»[86]. В свете предполагаемой длительности процесса было решено передать дело не одному судье, но полной коллегии. Её председателем стал сэр Александр Кокберн, Лорд главный судья[87]. Его намерение заслушать дело вызвало в обществе споры, поскольку в ходе гражданского процесса он открыто называл Претендента лжесвидетелем и клеветником[88]. Также в коллегию вошли сэр Джон Мэллор и сэр Роберт Лаш, уже имевшие опыт в Суде королевской скамьи[87].

Состав стороны обвинения по сравнению с гражданским процессом практически не изменился — выбыл лишь Коулридж. Команду адвокатов возглавлял Хокинс, его главными ассистентами были Чарльз Боуэн и Джеймс Мэтью. И тот, и другой впоследствии стали судьями[89][87]. Команда Претендента была значительно слабее. Ему не удалось вновь нанять Баллантина, а другие участники предыдущего процесса отказались сотрудничать с ним снова. Возможно, нежелание юристов представлять Претендента было связано с необходимостью доказывать связь клиента с Кэтрин Даути[89]. В итоге одним из защитников Претендента стал Эдвард Кенили, в известной мере талантливый, но эксцентричный ирландский адвокат[14]. До того Кенили защищал фигурантов других громких дел, среди которых были отравитель Уильям Палмер и лидеры Фенианского восстания 1867 года[90]. Ему ассистировали не примечательные в профессиональном смысле юристы Патрик Макмагон, часто отсутствовавший на заседаниях член парламента, и Купер Уайлд, молодой и неопытный адвокат[91]. Работа Кенили осложнилась ещё сильнее, когда несколько его высокопоставленных свидетелей отказались прийти на заседание, опасаясь, вероятно, насмешек противной стороны[92]. Никаких показаний не дали и некоторые ключевые свидетели предыдущего процесса, в том числе Мур, Бейджент и Липском[93].

Процесс

Процесс стал одним из самых длительных в истории английской юстиции: слушания начались 21 апреля 1873 года и завершились 28 февраля следующего, заняв в итоге 188 судебных дня[14][94]. Тон слушаниям задавал стиль Кенили, который был склонен к конфронтации с противной стороной. Он атаковал не только свидетелей, но и судебную коллегию, что приводило к частым столкновениям с Кокберном[88]. Согласно уголовно-процессуальным нормам той системы, Претендент не мог давать показания, хотя и присутствовал на заседаниях[95]. Вне суда он упивался своей популярностью. Американский писатель Марк Твен, пребывавший тогда в Лондоне, однажды встретился с Претендентом на неком мероприятии. Твен писал, что счёл его тогда «довольно тонкой и величественной фигурой»[прим. 22]. О присутствовавшей на той встрече публике он отозвался так: «образованные люди, люди, вращающиеся в хорошем обществе… Со всех сторон звучало „Сэр Роджер“, всегда „Сэр Роджер“, никто не умалчивал титул»[прим. 23].

В общей сложности Хокинс вызвал 215 свидетелей, в том числе жителей Франции, Мелипильи, Австралии и Вапинга. Все из них либо утверждали, что Претендент не является Роджером Тичборном, либо называли его Артуром Ортоном. Эксперт-графолог клятвенно заявил, что почерк Претендента напоминал почерк Ортона, но не Тичборна[96]. Хокинс утверждал, что история спасения на судне «Оспрей» была лишь выдумкой. Корабль с таким названием прибыл в Мельбурн в июле 1854 года, однако описание Претендента не соответствовало его подлинной наружности. Кроме того, Претендент неправильно назвал имя капитана, а двое членом экипажа, которых упоминал обвиняемый, служили тогда на «Миддлтоне» (англ. Middleton), судне, на котором Ортон прибыл в Хобарт. Никаких сообщений о спасении не было обнаружено ни в судовом журнале «Оспрея», ни в записях смотрителя мельбурнского маяка[97]. Говоря о содержимом запечатанного пакета, Госфорд заявил, что там содержались некоторые бумаги, однако о связи с Кэтрин Даути или о её беременности не говорилось ни слова[98].

В своей защите Претендента Кенили пытался представить его жертвой заговора католической церкви, правительства и судебной элиты. Он часто пытался очернить свидетеля, как это произошло в случае с лордом Беллью, репутацию которого Кенили разрушил подробностями совершённого им адюльтера[96]. В числе свидетелей Кенили были Богл и Биддалф, которые по-прежнему твёрдо стояли на стороне Претендента. Поистине сенсационные показания дал моряк Джин Льюи, утверждавший, что в момент спасения пассажиров он работал на «Оспрее». Льюи опознал Претендента, назвав его «мистером Роджерсом» и заявив, что тот был одним из шести выживших, которые были доставлены в Мельбурн. Расследование, однако, выявило, что Льюи, бывший заключённый, дал ложные показания, и в названное время находился в Англии. Он был обвинён в лжесвидетельстве и приговорён к семи годами тюремного заключения[99].

Подведение итогов и приговор

29 января 1874 года Кокберн, завершил выступления Кенили и Хокинса и начал подводить итоги дела[100]. Свою речь он предварил заявлением, в котором сурово осудил поведение Кенили[101]. В рамках этой стадии процесса сторона обвинения постоянно обращала внимание присяжных на то, что Претендент демонстрировал «грубое и поражающее невежество»[прим. 24], которое никак не могло характеризовать подлинного Роджера Тичборна[102]. Кокберн отверг версию Претендента о содержимом пакета, не позволив тем самым посягнуть на честь Кэтрин Даути[103][104]. По мнению Джона Морса, в заключительной часть своей речи Кокберн проявил выдающуюся непоколебимость[105]. В то время как большинство изданий рукоплескали его прямоте, некоторые назвали заключительную часть процесса скорее «Ниагарой осуждения»[прим. 25], чем беспристрастным подведением итогов[106].

28 февраля, в субботний полдень присяжные удалились для обсуждения приговора, вернувшись менее, чем через полчаса[107]. В приговоре устанавливалось, что Претендент не был Роджером Тичборном, что он не вступал в связь с Кэтрин Даути, и что он несомненно был Артуром Ортоном. Претендент обвинялся в лжесвидетельстве, а присяжные, ко всему прочему, также осудили поведение Кенили. После того, как судьи отказали Претенденту в слове, он был приговорён к двум семилетним срокам заключения в тюрьме[108]. После суда карьера Кенили была разрушена. Он был исключён из Оскфордского кружка и благородного общества «Грейз Инн», лишив возможности осуществлять судебную практику[90]. 2 декабря 1874 года Лорд-канцлер аннулировал его лицензию королевского адвоката[109].

Последствия

Общественное движение

Приговор суда спровоцировал появление широкого общественного движения в поддержку Претендента. Его и Кенили восхваляли как героев, последнего же, ввиду его разрушившейся карьеры, считали мучеником[110]. Джордж Бернард Шоу, впоследствии писавший о деле Тичборна, отмечал в нём парадокс: Претендент, воспринимаемый как представитель рабочего класса, намеревался подтвердить своё право на место в высшем обществе, однако был отвергнут той самой элитой[111][112]. В апреле 1874 года Кенили создал политическую организацию под названием «Ассоциация Великой хартии вольностей» (англ. "Magna Charta Association"), в повестку которой вошёл широкий круг вопросов, отчасти перекликающихся с требованиями чартистов 30-х и 40-х годов XIX века[14]. В феврале следующего года Кенили принял участие в выборах парламентского представителя от округа Сток-он-Трент, место которого стало вакантным. Проведя кампанию в роли «Народного кандидата» (англ. "The People's Candidate"), Кенили выиграл выборы с большим преимуществом[113]. Впрочем, ему так и не удалось убедить Палату общин в необходимости создания королевской комиссии, которая занялась бы пересмотром итогов дела. Его инициативу поддержали лишь два не имеющих права голосовать счётчика, в то время как против создания комиссии проголосовали 433 депутата[90][114]. Так как в парламенте Кенили стал объектом насмешек, его дальнейшая деятельность не была связана с законотворчеством[115]. На пике популярности Претендента появился целый рынок продукции, связанной с его персоной. На протяжении нескольких лет публике предлагались медальоны, китайские фигурки, салфетки и прочие посвящённые Претенденту сувениры[116]. К началу 80-х годов интерес к делу угас, и на выборах 1880 года Кенили потерпел сокрушительное поражение. Несколько дней спустя он скончался от сердечной недостаточности[115]. Его организация существовала на протяжении ещё нескольких лет, пользуясь всё меньшей поддержкой. В мае 1886 года закрылась газета The Englishman («Англичанин»), которую он основал во время процесса. Никаких сведений о дальнейшей деятельности Ассоциации обнаружено не было[117].

Освобождение и последние годы жизни Претендента

11 октября 1884 года Претендент досрочно вышел на свободу, проведя в тюрьме десять лет[118]. Заточение существенно сказалось на его внешности. В письме Онслоу от мая 1875 года Претендент сообщал о потере 148 фунтов (около 67 килограммов)[119]. На протяжении всего срока он продолжал утверждать, что является Роджером Тичборном. Тем не менее, после освобождения он не проявлял интереса к сотрудничеству с организацией Кенили, решив жить выступлениями в мюзик-холлах и цирках[118]. Разочаровав сторонников, он был обречён на забвение. В 1886 году он отправился в Нью-Йорк, где, однако, не смог заинтересовать публику и в конечном итоге устроился на работу в бар[120].

В 1887 году он вернулся в Англию, где, несмотря на формально не расторгнутый брак с Мэри Энн Брайант, женился на певице мюзик-холлов Лили Эневер[120]. В 1895 году он признался изданию «The People» в том, что является Артуром Ортоном — ценой признания стали нескольких сотен фунтов[121]. Эти деньги позволили ему открыть небольшую табачную лавку в лондонском Ислингтоне. Через некоторое время он дезавуировал своё заявление и вновь объявил себя Тичборном. Это не помогло его делу: лавка разорилась, как и другие его деловые начинания. Впав в нужду, он скончался от болезни сердца 1 апреля 1898 года[14]. Его похороны вновь пробудили интерес к делу, и на церемонии захоронения присутствовали приблизительно пять тысяч человек, Претендент же был погребён в безымянной нищенской могиле. Проявив, по словам Роэна Макуильяма, «акт необычайного великодушия»[прим. 26], Тичборны позволили прикрепить на гроб Претендента табличку с надписью «Сэр Роджер Чарльз Даути Тичборн». В документах Паддингтонского кладбища также значится фамилия «Тичборн»[120].

Оценки

Подавляющее большинство историков принимают версию суда относительно личности Претендента. Макуильям, тем не менее, ссылаясь на Дугласа Вудраффа, допускает, что его претензии действительно могли быть обоснованными[14]. Вудрафф ставит под сомнение возможность разработки и осуществления подобного обмана: «Это было бы выходящим за границы разумного нахальством, если бы Артур Ортон сел на корабль с женой и слугами и переплыл весь свет, зная об ожидавших их лишениях, которые наступили бы, не убеди он никогда не виденную и практически не известную ему женщину в том, что он её сын»[прим. 27][122].

В 1876 году, в то время как Претендент находился в тюрьме, обитатель сиднейского приюта для душевнобольных Уильям Крессуэлл объявил себя Артуром Ортоном. Общественность вновь заинтересовалась делом, поскольку некоторые показания Крессуэлла соответствовали имеющейся информации об Ортоне. Сторонники Претендента пытались привезти австралийца в Англию, и, хотя им так и не удалось сделать этого, споры о личности Крессуэлла не утихали несколько лет[123][124]. В 1884 году сиднейский суд постановил, что по данному вопросу нельзя вынести однозначное решение, поэтому должен сохраняться статус-кво. Крессуэлл был оставлен в стенах приюта[125]. Незадолго до его смерти в 1904 году с ним встретилась новая леди Тичборн, которая не обнаружила в его внешности никаких признаков принадлежности к Тичборнам[126].

Некоторые неопределённые и противоречивые аспекты дела впоследствии подверглись дополнительным исследованиям. Черты лица Претендента напоминали внешность некоторых Тичборнов — этот факт признал даже судья Кокберн. Пытаясь объяснить этот факт, Онслоу на страницах The Englishman предположил, что мать Ортона могла быть внебрачной дочерью сэра Генри Тичборна, деда Роджера. Согласно другой версии, биологическим отцом Ортона мог стать Джеймс Тичборн, то есть Претендент и Роджер были единокровными братьями[127]. Ещё одна гипотеза состоит в том, что Ортон и Роджер, находясь в Австралии, могли быть сообщниками в некой криминальной деятельности, и Ортон, убив Тичборна, принял его идентичность[128]. Дочь Претендента от Мэри Энн Брайант, Тереза Мэри Агнес, утверждала, что отец признавался ей в убийстве Артура Ортона, открыв тем самым детали своего пребывания в Австралии[129]. Впрочем, ни одно из этих предположений не имеет под собой прямых доказательств[127]. Тереза продолжала называть себя дочерью Тичборна, и в 1924 году она была заключена в тюрьму по обвинению в вымогательстве денег Тичборнов путём угроз и требований[130].

Вудрафф пишет, что судебные приговоры, хотя и были справедливы в свете представленных доказательств, не разрешили то «огромное сомнение»[прим. 28], о котором говорил Кокберн. В 1957 году Вудрафф писал, что ключ к решению загадки, вероятно, потерян навсегда[131]. В 1998 году Брайан Бриндли сообщил, что истинное положение дел может быть установлено с помощью генетической дактилоскопии[132]. При этом загадка Претендента по-прежнему остаётся без ответа, вдохновляя писателей и режиссёров: одной из кинематографических интерпретаций дела стал фильм The Tichborne Affair, вышедший на австралийском телевидении в 1975 году[133]. Вудрафф же заключает, что «потерявшийся мужчина всё ещё ходит в истории под тем самым именем, который ему дал современный голос общества: Претендент»[134][прим. 29][прим. 30].

В массовой культуре

Напишите отзыв о статье "Дело Тичборна"

Комментарии

  1. Фотографические свидетельства не признавались судами в качестве доказательств, так как считалось, что подобные снимки можно подделывать. Представленный триптих был собран уже после вынесения решения по уголовному делу (см. McWilliam, pp. 45, 197‒198).
  2. англ. "of a delicate constitution, rather tall, with very light brown hair and blue eyes"
  3. англ. "for any information that may definitely point out his fate"
  4. англ. "most liberal reward"
  5. В итоге Кьюбитт остался в Австралии. Сообщается, что он и Гиббс получили в итоге вознаграждение в размере £1 000 и £500 соответственно (см. Annear, 2003, стр. 79).
  6. Согласно подсчётам ресурса MeasuringWorth.com, тысяча фунтов 1867 года эквивалентна 72 000 фунтов по индексу розничных цен и 556 000 фунтов по среднему уровню дохода (см. [www.measuringworth.com/ukcompare/ ссылку]).
  7. Картер и другой сослуживец Роджера, Джон М’Кэнн, были приняты в дом Претендента в качестве слуг (см. McWilliam, 2007, стр. 24).
  8. В своём исследовании дела Дуглас Вудрафф указывает, что в июне 1868 года Претендент весил 344 фунта (около 156 килограммов), а летом 1870 года масса его тела составляла 378 футов (более 171 килограмма; см. Woodruff, 1957, стр. 81).
  9. Отвечая на вопрос, Претендент ещё не знал, что стюард уже уничтожил пакет. Узнав об этом, Претендент рассказал о содержимом пакета (см. Woodruff, 1957, стр. 90‒91).
  10. Согласно исследованию Вудраффа, денег Претенденту хватило на 18 месяц. К концу 1871 года он снова оказался без средств к существованию (см. Woodruff, 1957, стр. 165).
  11. Рассмотрение дела началось в Суде общих тяжб, но вскоре, учтя требования зрителей, власти перенесли заседание в более вместительный зал. Оба помещения были расположены в комплексе дворца (см. McWilliam, 2007, стр. 43).
  12. Баллантин служил на ныне упразднённой должности Барристера высшего ранга. Гиффорд, впоследствии получивший титул лорда Хэлсбери, годы спустя ступил на должность британского лорда-канцлера. Он же стал автором «Законов Англии Хэлсбери» — ведущего юридического комментария по английскому праву в XX и XXI веках. Его перу принадлежит и начало энциклопедии «Законы Австралии Хэлсбери» (см. McWilliam, 2007, стр. 40).
  13. англ. "a large-boned man with sharp features and a lengthy face slightly marked with smallpox"
  14. англ. "Are you Arthur Orton?"
  15. англ. "I am not"
  16. англ. "the great imposters of history"
  17. Примечательно, что невозможность доподлинно установить имя Претендента отразилась и в ордере на арест, в котором значилось имя «Томаса Кастро, иначе называемого Артуром Ортоном, иначе называемого сэром Роджером Чарльзом Даути Тичборном» (см. Annear, 2003, стр. 308‒310).
  18. Проиграв в суде, Претендент должен был возместить все судебные издержки, оценённые приблизительно в 80 тысяч фунтов. Это означало, что Претендент повторно стал банкротом и лишился всех источников дохода (см. Woodruff, 1957, стр. 221‒222).
  19. англ. "I appeal to every British soul who is inspired by a love of justice and fair play, and is willing to defend the weak against the strong."
  20. На той встрече председательствовал Дж. Б. Скипворт, видный юрист, известный своими радикальными взглядами. В январе 1873 года он был приговорён к выплате штрафа в пятьсот фунтов и трёхмесячному заключению за повторное обвинение судебной власти (см. Biagini & Reid, 1999, стр. 46‒47).
  21. Приблизительный перевод: «Журнал против притеснений и тичборнские новости».
  22. англ. "thought him a rather fine and stately figure"
  23. англ. "educated men, men moving in good society… It was 'Sir Roger', always 'Sir Roger' on all hands, no one withheld the title"
  24. англ. "gross and astonishing ignorance"
  25. англ. "a Niagara of condemnation"
  26. англ. "an act of extraordinary generosity"
  27. англ. "[I]t was carrying effrontery beyond the bounds of sanity if Arthur Orton embarked with a wife and retinue and crossed the world, knowing that they would all be destitute if he did not succeed in convincing a woman he had never met and knew nothing about first-hand, that he was her son."
  28. англ. "great doubt"
  29. англ. "the man who lost himself still walks in history, with no other name than that which the common voice of his day accorded him: the Claimant"
  30. Генри Альфред, двенадцатый баронет, скончался в 1910 году. Линия угасла после смерти четырнадцатого баронета в 1968 году (см. Woodruff, 1957, стр. 2).

Примечания

  1. McWilliam, p. 5‒6.
  2. Woodruff, p. 6.
  3. McWilliam, p. 7‒8.
  4. Woodruff, p. 2.
  5. 1 2 Annear, p. 13‒15.
  6. McWilliam, p. 5‒8.
  7. Woodruff, p. 11‒12.
  8. McWilliam, p. 11.
  9. Woodruff, p. 24.
  10. Woodruff, p. 25.
  11. Woodruff, p. 26.
  12. Woodruff, p. 27‒28.
  13. 1 2 Annear, p. 38‒39.
  14. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 McWilliam, Rohan [www.oxforddnb.com/view/article/20855/53701?docPos=1 Tichborne claimant]. Oxford Dictionary of National Biography (online edition) (May 2010). Проверено 17 марта 2012.
  15. McWilliam, p. 13.
  16. Woodruff, p. 32‒33.
  17. 1 2 McWilliam, p. 14‒15.
  18. Woodruff, p. 32.
  19. Woodruff, p. 38‒39.
  20. Woodruff, p. 38=40.
  21. Woodruff, p. 38.
  22. Woodruff, p. 42.
  23. McWilliam, p. 16.
  24. Woodruff, p. 45‒48.
  25. Woodruff, p. 52‒54.
  26. Woodruff, p. 45.
  27. Annear, p. 5‒6.
  28. McWilliam, p. 52.
  29. McWilliam, p. 17.
  30. Woodruff, p. 55‒56.
  31. Annear, p. 80, 82.
  32. Woodruff, p. 55.
  33. McWilliam, p. 18‒19.
  34. Woodruff, p. 57‒58.
  35. McWilliam, p. 21.
  36. 1 2 McWilliam, p. 23.
  37. Woodruff, p. 139‒140.
  38. McWilliam, p. 199‒200.
  39. McWilliam, p. 24.
  40. 1 2 3 4 McWilliam, p. 25‒26.
  41. Woodruff, p. 74.
  42. Woodruff, p. 78‒81.
  43. Woodruff, p. 90‒91.
  44. Woodruff, p. 66.
  45. Woodruff, p. 94‒96.
  46. Woodruff, p. 99‒101.
  47. 1 2 3 McWilliam, p. 28‒30.
  48. Annear, p. 122‒123.
  49. Woodruff, p. 108‒109.
  50. Woodruff, p. 102‒103.
  51. Woodruff, p. 114.
  52. McWilliam, p. 31‒32.
  53. McWilliam, p. 33.
  54. Woodruff, p. 166.
  55. McWilliam, p. 36‒37.
  56. McKinsey, William T. (May 1911). «The Tichborne Case» (The Yale Law Journal) 20 (3): 563–69.
  57. [www.measuringworth.com/ukcompare/ Five Ways to Compute the Relative Value of a UK Pound Amount, 1830 to Present]. MeasuringWorth. Проверено 23 марта 2012.
  58. Woodruff, p. 171‒172.
  59. [www.oxforddnb.com/view/theme/93045?backToResults=list=yes Chief justices of the common pleas (c.1200–1880)]. Oxford Dictionary of National Biography (online edition). Проверено 25 марта 2012.
  60. Pugsley, David [www.oxforddnb.com/view/article/5886?docPos=1 Coleridge, John Duke]. Oxford Dictionary of National Biography. Проверено 3 апреля 2012.
  61. Glazebrook, P.R [www.oxforddnb.com/view/article/33770?docPos=3 Hawkins, Henry, Baron Brampton]. Oxford Dictionary of National Biography (online edition). Проверено 1 апреля 2012.
  62. McWilliam, p. 40‒42.
  63. McWilliam, p. 43.
  64. Woodruff, p. 174.
  65. McWilliam, p. 44.
  66. Woodruff, p. 178.
  67. McWilliam, p. 45‒47.
  68. Woodruff, p. 180‒185.
  69. Woodruff, p. 187.
  70. McWilliam, p. 187.
  71. Woodruff, p. 201‒206.
  72. 1 2 McWilliam, p. 49‒50.
  73. Woodruff, p. 194‒196.
  74. 1 2 McWilliam, p. 51‒52.
  75. Woodruff, p. 213.
  76. Woodruff, p. 189.
  77. Woodruff, p. 215‒216.
  78. Woodruff, p. 221‒222.
  79. McWilliam, p. 61‒62.
  80. Woodruff, p. 222‒223.
  81. Woodruff, p. 223.
  82. McWilliam, p. 74.
  83. McWilliam, p. 71,77‒78.
  84. Biagini & Reid, p. 46‒47.
  85. McWilliam, p. 64‒66.
  86. Woodruff, p. 251‒252.
  87. 1 2 3 McWilliam, p. 89‒90.
  88. 1 2 Lobban, Michael [www.oxforddnb.com/view/article/5765?docPos=1 Cockburn, Sir Alexander James Edmund]. Oxford Dictionary of National Biography (online edition). Проверено 2 апреля 2012.
  89. 1 2 Woodruff, p. 251.
  90. 1 2 3 Hamilton, J.A [www.oxforddnb.com/view/article/15356 Kenealy, Edward Vaughan Hyde]. Oxford Dictionary of National Biography (online edition). Проверено 2 апреля 2012.
  91. Woodruff, p. 254‒255.
  92. Woodruff, p. 267‒268.
  93. Woodruff, p. 313.
  94. McWilliam, p. 88.
  95. Woodruff, p. 259.
  96. 1 2 McWilliam, p. 95‒97.
  97. Morse, p. 33‒35.
  98. Morse, p. 74‒75.
  99. Woodruff, p. 317‒318.
  100. Woodruff, p. 338.
  101. Morse, p. 174‒177.
  102. Morse, p. 78.
  103. Woodruff, p. 328‒329.
  104. Morse, p. 226‒227.
  105. Morse, p. 229.
  106. Woodruff, p. 371‒372.
  107. McWilliam, p. 107.
  108. Woodruff, p. 367‒370.
  109. McWilliam, p. 110‒111.
  110. McWilliam, p. 90.
  111. Shaw, p. 23‒24.
  112. McWilliam, p. 113.
  113. Woodruff, p. 401‒402.
  114. (23 April 1875) «[hansard.millbanksystems.com/commons/1875/apr/23/the-queen-v-castro-the-trial-at-bar The Queen v. Castro—The Trial At Bar—Address For a Royal Commission]». Hansard 223: col. 1612.
  115. 1 2 McWilliam, стр. 167‒168
  116. McWilliam, p. 201.
  117. McWilliam, p. 184‒185.
  118. 1 2 McWilliam, p. 183‒185.
  119. Woodruff, p. 378.
  120. 1 2 3 McWilliam, p. 273‒275.
  121. Annear, p. 402‒404.
  122. Woodruff, p. 452‒453.
  123. McWilliam, p. 158‒159.
  124. Annear, p. 300‒301.
  125. Annear, p. 392‒398.
  126. Annear, p. 405‒406.
  127. 1 2 Woodruff, p. 452.
  128. Annear, p. 406.
  129. McWilliam, p. 274.
  130. [nla.gov.au/nla.news-article64052826 TICHBORNE TRIAL ECHO.], Adelaide, SA: National Library of Australia (20 November 1924), стр. 11. Проверено 18 августа 2013.
  131. Woodruff, p. 458‒459.
  132. (1 May 1998) «[archive.catholicherald.co.uk/article/1st-may-1998/12/the-mystery-of-roger-tichborne The mystery of Roger Tichborne]». The Catholic Herald (5841).
  133. McWilliam, p. 276.
  134. Woodruff, p. 458.
  135. Keeler, Ken. (2006). Commentary for "The Principal and the Pauper", in The Simpsons: The Complete Ninth Season [DVD]. 20th Century Fox, 4:25–5:00.

Литература

  • Annear Robyn. The Man Who Lost Himself: The Unbelievable Story of the Tichborne Claimant. — London: Constable and Robinson, 2003. — ISBN 1-84119-799-8.
  • Biagini Eugenio F. and Reid, Alastair J. (eds). [books.google.com/books?id=VdZNzu6gGpoC&pg=PA214 Currents of Radicalism: Popular Radicalism, Organised Labour and Party Politics in Britain, 1850–1914]. — Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1999. — ISBN 0-521-39455-4.
  • McWilliam Rohan. The Tichborne Claimant: A Victorian Sensation. — London: Hambledon Continuum, 2007. — ISBN 1-85285-478-2.
  • Morse John Torrey. [www.archive.org/details/famoustrialstich00morsiala Famous trials: The Tichborne claimant(and others)]. — Boston, MA: Little, Brown and Company, 1874.
  • Shaw Bernard. [archive.org/stream/androclesthelion00shawuoft#page/n1/mode/2up Androcles and the Lion: A Fable Play (Preface)]. — London: Constable & Co, 1912.
  • Twain Mark. Following the Equator. — Mineola, NY: Dover Publications, 1989. — ISBN 0-486-26113-1.
  • Woodruff Douglas. The Tichborne Claimant: A Victorian Mystery. — London: Hollis & Carter, 1957.

Ссылки

  • [www.sl.nsw.gov.au/discover_collections/history_nation/justice/felons/tichborne/index.html Дело Тичборна в библиотека штата Новый Южный Уэльс, Австралия]

Отрывок, характеризующий Дело Тичборна

– И нельзя иначе? – спросила она. Князь Андрей ничего не ответил, но в лице его выразилась невозможность изменить это решение.
– Это ужасно! Нет, это ужасно, ужасно! – вдруг заговорила Наташа и опять зарыдала. – Я умру, дожидаясь года: это нельзя, это ужасно. – Она взглянула в лицо своего жениха и увидала на нем выражение сострадания и недоумения.
– Нет, нет, я всё сделаю, – сказала она, вдруг остановив слезы, – я так счастлива! – Отец и мать вошли в комнату и благословили жениха и невесту.
С этого дня князь Андрей женихом стал ездить к Ростовым.


Обручения не было и никому не было объявлено о помолвке Болконского с Наташей; на этом настоял князь Андрей. Он говорил, что так как он причиной отсрочки, то он и должен нести всю тяжесть ее. Он говорил, что он навеки связал себя своим словом, но что он не хочет связывать Наташу и предоставляет ей полную свободу. Ежели она через полгода почувствует, что она не любит его, она будет в своем праве, ежели откажет ему. Само собою разумеется, что ни родители, ни Наташа не хотели слышать об этом; но князь Андрей настаивал на своем. Князь Андрей бывал каждый день у Ростовых, но не как жених обращался с Наташей: он говорил ей вы и целовал только ее руку. Между князем Андреем и Наташей после дня предложения установились совсем другие чем прежде, близкие, простые отношения. Они как будто до сих пор не знали друг друга. И он и она любили вспоминать о том, как они смотрели друг на друга, когда были еще ничем , теперь оба они чувствовали себя совсем другими существами: тогда притворными, теперь простыми и искренними. Сначала в семействе чувствовалась неловкость в обращении с князем Андреем; он казался человеком из чуждого мира, и Наташа долго приучала домашних к князю Андрею и с гордостью уверяла всех, что он только кажется таким особенным, а что он такой же, как и все, и что она его не боится и что никто не должен бояться его. После нескольких дней, в семействе к нему привыкли и не стесняясь вели при нем прежний образ жизни, в котором он принимал участие. Он про хозяйство умел говорить с графом и про наряды с графиней и Наташей, и про альбомы и канву с Соней. Иногда домашние Ростовы между собою и при князе Андрее удивлялись тому, как всё это случилось и как очевидны были предзнаменования этого: и приезд князя Андрея в Отрадное, и их приезд в Петербург, и сходство между Наташей и князем Андреем, которое заметила няня в первый приезд князя Андрея, и столкновение в 1805 м году между Андреем и Николаем, и еще много других предзнаменований того, что случилось, было замечено домашними.
В доме царствовала та поэтическая скука и молчаливость, которая всегда сопутствует присутствию жениха и невесты. Часто сидя вместе, все молчали. Иногда вставали и уходили, и жених с невестой, оставаясь одни, всё также молчали. Редко они говорили о будущей своей жизни. Князю Андрею страшно и совестно было говорить об этом. Наташа разделяла это чувство, как и все его чувства, которые она постоянно угадывала. Один раз Наташа стала расспрашивать про его сына. Князь Андрей покраснел, что с ним часто случалось теперь и что особенно любила Наташа, и сказал, что сын его не будет жить с ними.
– Отчего? – испуганно сказала Наташа.
– Я не могу отнять его у деда и потом…
– Как бы я его любила! – сказала Наташа, тотчас же угадав его мысль; но я знаю, вы хотите, чтобы не было предлогов обвинять вас и меня.
Старый граф иногда подходил к князю Андрею, целовал его, спрашивал у него совета на счет воспитания Пети или службы Николая. Старая графиня вздыхала, глядя на них. Соня боялась всякую минуту быть лишней и старалась находить предлоги оставлять их одних, когда им этого и не нужно было. Когда князь Андрей говорил (он очень хорошо рассказывал), Наташа с гордостью слушала его; когда она говорила, то со страхом и радостью замечала, что он внимательно и испытующе смотрит на нее. Она с недоумением спрашивала себя: «Что он ищет во мне? Чего то он добивается своим взглядом! Что, как нет во мне того, что он ищет этим взглядом?» Иногда она входила в свойственное ей безумно веселое расположение духа, и тогда она особенно любила слушать и смотреть, как князь Андрей смеялся. Он редко смеялся, но зато, когда он смеялся, то отдавался весь своему смеху, и всякий раз после этого смеха она чувствовала себя ближе к нему. Наташа была бы совершенно счастлива, ежели бы мысль о предстоящей и приближающейся разлуке не пугала ее, так как и он бледнел и холодел при одной мысли о том.
Накануне своего отъезда из Петербурга, князь Андрей привез с собой Пьера, со времени бала ни разу не бывшего у Ростовых. Пьер казался растерянным и смущенным. Он разговаривал с матерью. Наташа села с Соней у шахматного столика, приглашая этим к себе князя Андрея. Он подошел к ним.
– Вы ведь давно знаете Безухого? – спросил он. – Вы любите его?
– Да, он славный, но смешной очень.
И она, как всегда говоря о Пьере, стала рассказывать анекдоты о его рассеянности, анекдоты, которые даже выдумывали на него.
– Вы знаете, я поверил ему нашу тайну, – сказал князь Андрей. – Я знаю его с детства. Это золотое сердце. Я вас прошу, Натали, – сказал он вдруг серьезно; – я уеду, Бог знает, что может случиться. Вы можете разлю… Ну, знаю, что я не должен говорить об этом. Одно, – чтобы ни случилось с вами, когда меня не будет…
– Что ж случится?…
– Какое бы горе ни было, – продолжал князь Андрей, – я вас прошу, m lle Sophie, что бы ни случилось, обратитесь к нему одному за советом и помощью. Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое сердце.
Ни отец и мать, ни Соня, ни сам князь Андрей не могли предвидеть того, как подействует на Наташу расставанье с ее женихом. Красная и взволнованная, с сухими глазами, она ходила этот день по дому, занимаясь самыми ничтожными делами, как будто не понимая того, что ожидает ее. Она не плакала и в ту минуту, как он, прощаясь, последний раз поцеловал ее руку. – Не уезжайте! – только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только говорила иногда: – Ах, зачем он уехал!
Но через две недели после его отъезда, она так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же как прежде, но только с измененной нравственной физиогномией, как дети с другим лицом встают с постели после продолжительной болезни.


Здоровье и характер князя Николая Андреича Болконского, в этот последний год после отъезда сына, очень ослабели. Он сделался еще более раздражителен, чем прежде, и все вспышки его беспричинного гнева большей частью обрушивались на княжне Марье. Он как будто старательно изыскивал все больные места ее, чтобы как можно жесточе нравственно мучить ее. У княжны Марьи были две страсти и потому две радости: племянник Николушка и религия, и обе были любимыми темами нападений и насмешек князя. О чем бы ни заговорили, он сводил разговор на суеверия старых девок или на баловство и порчу детей. – «Тебе хочется его (Николеньку) сделать такой же старой девкой, как ты сама; напрасно: князю Андрею нужно сына, а не девку», говорил он. Или, обращаясь к mademoiselle Bourime, он спрашивал ее при княжне Марье, как ей нравятся наши попы и образа, и шутил…
Он беспрестанно больно оскорблял княжну Марью, но дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его. Разве мог он быть виноват перед нею, и разве мог отец ее, который, она всё таки знала это, любил ее, быть несправедливым? Да и что такое справедливость? Княжна никогда не думала об этом гордом слове: «справедливость». Все сложные законы человечества сосредоточивались для нее в одном простом и ясном законе – в законе любви и самоотвержения, преподанном нам Тем, Который с любовью страдал за человечество, когда сам он – Бог. Что ей было за дело до справедливости или несправедливости других людей? Ей надо было самой страдать и любить, и это она делала.
Зимой в Лысые Горы приезжал князь Андрей, был весел, кроток и нежен, каким его давно не видала княжна Марья. Она предчувствовала, что с ним что то случилось, но он не сказал ничего княжне Марье о своей любви. Перед отъездом князь Андрей долго беседовал о чем то с отцом и княжна Марья заметила, что перед отъездом оба были недовольны друг другом.
Вскоре после отъезда князя Андрея, княжна Марья писала из Лысых Гор в Петербург своему другу Жюли Карагиной, которую княжна Марья мечтала, как мечтают всегда девушки, выдать за своего брата, и которая в это время была в трауре по случаю смерти своего брата, убитого в Турции.
«Горести, видно, общий удел наш, милый и нежный друг Julieie».
«Ваша потеря так ужасна, что я иначе не могу себе объяснить ее, как особенную милость Бога, Который хочет испытать – любя вас – вас и вашу превосходную мать. Ах, мой друг, религия, и только одна религия, может нас, уже не говорю утешить, но избавить от отчаяния; одна религия может объяснить нам то, чего без ее помощи не может понять человек: для чего, зачем существа добрые, возвышенные, умеющие находить счастие в жизни, никому не только не вредящие, но необходимые для счастия других – призываются к Богу, а остаются жить злые, бесполезные, вредные, или такие, которые в тягость себе и другим. Первая смерть, которую я видела и которую никогда не забуду – смерть моей милой невестки, произвела на меня такое впечатление. Точно так же как вы спрашиваете судьбу, для чего было умирать вашему прекрасному брату, точно так же спрашивала я, для чего было умирать этому ангелу Лизе, которая не только не сделала какого нибудь зла человеку, но никогда кроме добрых мыслей не имела в своей душе. И что ж, мой друг, вот прошло с тех пор пять лет, и я, с своим ничтожным умом, уже начинаю ясно понимать, для чего ей нужно было умереть, и каким образом эта смерть была только выражением бесконечной благости Творца, все действия Которого, хотя мы их большею частью не понимаем, суть только проявления Его бесконечной любви к Своему творению. Может быть, я часто думаю, она была слишком ангельски невинна для того, чтобы иметь силу перенести все обязанности матери. Она была безупречна, как молодая жена; может быть, она не могла бы быть такою матерью. Теперь, мало того, что она оставила нам, и в особенности князю Андрею, самое чистое сожаление и воспоминание, она там вероятно получит то место, которого я не смею надеяться для себя. Но, не говоря уже о ней одной, эта ранняя и страшная смерть имела самое благотворное влияние, несмотря на всю печаль, на меня и на брата. Тогда, в минуту потери, эти мысли не могли притти мне; тогда я с ужасом отогнала бы их, но теперь это так ясно и несомненно. Пишу всё это вам, мой друг, только для того, чтобы убедить вас в евангельской истине, сделавшейся для меня жизненным правилом: ни один волос с головы не упадет без Его воли. А воля Его руководствуется только одною беспредельною любовью к нам, и потому всё, что ни случается с нами, всё для нашего блага. Вы спрашиваете, проведем ли мы следующую зиму в Москве? Несмотря на всё желание вас видеть, не думаю и не желаю этого. И вы удивитесь, что причиною тому Буонапарте. И вот почему: здоровье отца моего заметно слабеет: он не может переносить противоречий и делается раздражителен. Раздражительность эта, как вы знаете, обращена преимущественно на политические дела. Он не может перенести мысли о том, что Буонапарте ведет дело как с равными, со всеми государями Европы и в особенности с нашим, внуком Великой Екатерины! Как вы знаете, я совершенно равнодушна к политическим делам, но из слов моего отца и разговоров его с Михаилом Ивановичем, я знаю всё, что делается в мире, и в особенности все почести, воздаваемые Буонапарте, которого, как кажется, еще только в Лысых Горах на всем земном шаре не признают ни великим человеком, ни еще менее французским императором. И мой отец не может переносить этого. Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно говорит о поездке в Москву. Всё, что он выиграет от лечения, он потеряет вследствие споров о Буонапарте, которые неминуемы. Во всяком случае это решится очень скоро. Семейная жизнь наша идет по старому, за исключением присутствия брата Андрея. Он, как я уже писала вам, очень изменился последнее время. После его горя, он теперь только, в нынешнем году, совершенно нравственно ожил. Он стал таким, каким я его знала ребенком: добрым, нежным, с тем золотым сердцем, которому я не знаю равного. Он понял, как мне кажется, что жизнь для него не кончена. Но вместе с этой нравственной переменой, он физически очень ослабел. Он стал худее чем прежде, нервнее. Я боюсь за него и рада, что он предпринял эту поездку за границу, которую доктора уже давно предписывали ему. Я надеюсь, что это поправит его. Вы мне пишете, что в Петербурге о нем говорят, как об одном из самых деятельных, образованных и умных молодых людей. Простите за самолюбие родства – я никогда в этом не сомневалась. Нельзя счесть добро, которое он здесь сделал всем, начиная с своих мужиков и до дворян. Приехав в Петербург, он взял только то, что ему следовало. Удивляюсь, каким образом вообще доходят слухи из Петербурга в Москву и особенно такие неверные, как тот, о котором вы мне пишете, – слух о мнимой женитьбе брата на маленькой Ростовой. Я не думаю, чтобы Андрей когда нибудь женился на ком бы то ни было и в особенности на ней. И вот почему: во первых я знаю, что хотя он и редко говорит о покойной жене, но печаль этой потери слишком глубоко вкоренилась в его сердце, чтобы когда нибудь он решился дать ей преемницу и мачеху нашему маленькому ангелу. Во вторых потому, что, сколько я знаю, эта девушка не из того разряда женщин, которые могут нравиться князю Андрею. Не думаю, чтобы князь Андрей выбрал ее своею женою, и откровенно скажу: я не желаю этого. Но я заболталась, кончаю свой второй листок. Прощайте, мой милый друг; да сохранит вас Бог под Своим святым и могучим покровом. Моя милая подруга, mademoiselle Bourienne, целует вас.
Мари».


В середине лета, княжна Марья получила неожиданное письмо от князя Андрея из Швейцарии, в котором он сообщал ей странную и неожиданную новость. Князь Андрей объявлял о своей помолвке с Ростовой. Всё письмо его дышало любовной восторженностью к своей невесте и нежной дружбой и доверием к сестре. Он писал, что никогда не любил так, как любит теперь, и что теперь только понял и узнал жизнь; он просил сестру простить его за то, что в свой приезд в Лысые Горы он ничего не сказал ей об этом решении, хотя и говорил об этом с отцом. Он не сказал ей этого потому, что княжна Марья стала бы просить отца дать свое согласие, и не достигнув бы цели, раздражила бы отца, и на себе бы понесла всю тяжесть его неудовольствия. Впрочем, писал он, тогда еще дело не было так окончательно решено, как теперь. «Тогда отец назначил мне срок, год, и вот уже шесть месяцев, половина прошло из назначенного срока, и я остаюсь более, чем когда нибудь тверд в своем решении. Ежели бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца. Ты знаешь меня и мои отношения с отцом. Мне ничего от него не нужно, я был и буду всегда независим, но сделать противное его воле, заслужить его гнев, когда может быть так недолго осталось ему быть с нами, разрушило бы наполовину мое счастие. Я пишу теперь ему письмо о том же и прошу тебя, выбрав добрую минуту, передать ему письмо и известить меня о том, как он смотрит на всё это и есть ли надежда на то, чтобы он согласился сократить срок на три месяца».
После долгих колебаний, сомнений и молитв, княжна Марья передала письмо отцу. На другой день старый князь сказал ей спокойно:
– Напиши брату, чтоб подождал, пока умру… Не долго – скоро развяжу…
Княжна хотела возразить что то, но отец не допустил ее, и стал всё более и более возвышать голос.
– Женись, женись, голубчик… Родство хорошее!… Умные люди, а? Богатые, а? Да. Хороша мачеха у Николушки будет! Напиши ты ему, что пускай женится хоть завтра. Мачеха Николушки будет – она, а я на Бурьенке женюсь!… Ха, ха, ха, и ему чтоб без мачехи не быть! Только одно, в моем доме больше баб не нужно; пускай женится, сам по себе живет. Может, и ты к нему переедешь? – обратился он к княжне Марье: – с Богом, по морозцу, по морозцу… по морозцу!…
После этой вспышки, князь не говорил больше ни разу об этом деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый – разговор о мачехе и любезности к m lle Bourienne.
– Отчего же мне на ней не жениться? – говорил он дочери. – Славная княгиня будет! – И в последнее время, к недоуменью и удивлению своему, княжна Марья стала замечать, что отец ее действительно начинал больше и больше приближать к себе француженку. Княжна Марья написала князю Андрею о том, как отец принял его письмо; но утешала брата, подавая надежду примирить отца с этою мыслью.
Николушка и его воспитание, Andre и религия были утешениями и радостями княжны Марьи; но кроме того, так как каждому человеку нужны свои личные надежды, у княжны Марьи была в самой глубокой тайне ее души скрытая мечта и надежда, доставлявшая ей главное утешение в ее жизни. Утешительную эту мечту и надежду дали ей божьи люди – юродивые и странники, посещавшие ее тайно от князя. Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем более удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь на земле наслаждений и счастия; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу, для достижения этого невозможного, призрачного и порочного счастия. «Князь Андрей любил жену, она умерла, ему мало этого, он хочет связать свое счастие с другой женщиной. Отец не хочет этого, потому что желает для Андрея более знатного и богатого супружества. И все они борются и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновенье. Мало того, что мы сами знаем это, – Христос, сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы всё держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? – думала княжна Марья. Никто кроме этих презренных божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтобы его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!»
Была одна странница, Федосьюшка, 50 ти летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже более 30 ти лет босиком и в веригах. Ее особенно любила княжна Марья. Однажды, когда в темной комнате, при свете одной лампадки, Федосьюшка рассказывала о своей жизни, – княжне Марье вдруг с такой силой пришла мысль о том, что Федосьюшка одна нашла верный путь жизни, что она решилась сама пойти странствовать. Когда Федосьюшка пошла спать, княжна Марья долго думала над этим и наконец решила, что как ни странно это было – ей надо было итти странствовать. Она поверила свое намерение только одному духовнику монаху, отцу Акинфию, и духовник одобрил ее намерение. Под предлогом подарка странницам, княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок. Часто подходя к заветному комоду, княжна Марья останавливалась в нерешительности о том, не наступило ли уже время для приведения в исполнение ее намерения.
Часто слушая рассказы странниц, она возбуждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить всё и бежать из дому. В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.
«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить – пойду дальше. И буду итти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где нибудь, и приду наконец в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!…» думала княжна Марья.
Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога.



Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.


Первое время своего приезда Николай был серьезен и даже скучен. Его мучила предстоящая необходимость вмешаться в эти глупые дела хозяйства, для которых мать вызвала его. Чтобы скорее свалить с плеч эту обузу, на третий день своего приезда он сердито, не отвечая на вопрос, куда он идет, пошел с нахмуренными бровями во флигель к Митеньке и потребовал у него счеты всего. Что такое были эти счеты всего, Николай знал еще менее, чем пришедший в страх и недоумение Митенька. Разговор и учет Митеньки продолжался недолго. Староста, выборный и земский, дожидавшиеся в передней флигеля, со страхом и удовольствием слышали сначала, как загудел и затрещал как будто всё возвышавшийся голос молодого графа, слышали ругательные и страшные слова, сыпавшиеся одно за другим.
– Разбойник! Неблагодарная тварь!… изрублю собаку… не с папенькой… обворовал… – и т. д.
Потом эти люди с неменьшим удовольствием и страхом видели, как молодой граф, весь красный, с налитой кровью в глазах, за шиворот вытащил Митеньку, ногой и коленкой с большой ловкостью в удобное время между своих слов толкнул его под зад и закричал: «Вон! чтобы духу твоего, мерзавец, здесь не было!»
Митенька стремглав слетел с шести ступеней и убежал в клумбу. (Клумба эта была известная местность спасения преступников в Отрадном. Сам Митенька, приезжая пьяный из города, прятался в эту клумбу, и многие жители Отрадного, прятавшиеся от Митеньки, знали спасительную силу этой клумбы.)
Жена Митеньки и свояченицы с испуганными лицами высунулись в сени из дверей комнаты, где кипел чистый самовар и возвышалась приказчицкая высокая постель под стеганным одеялом, сшитым из коротких кусочков.
Молодой граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо них и пошел в дом.
Графиня узнавшая тотчас через девушек о том, что произошло во флигеле, с одной стороны успокоилась в том отношении, что теперь состояние их должно поправиться, с другой стороны она беспокоилась о том, как перенесет это ее сын. Она подходила несколько раз на цыпочках к его двери, слушая, как он курил трубку за трубкой.
На другой день старый граф отозвал в сторону сына и с робкой улыбкой сказал ему:
– А знаешь ли, ты, моя душа, напрасно погорячился! Мне Митенька рассказал все.
«Я знал, подумал Николай, что никогда ничего не пойму здесь, в этом дурацком мире».
– Ты рассердился, что он не вписал эти 700 рублей. Ведь они у него написаны транспортом, а другую страницу ты не посмотрел.
– Папенька, он мерзавец и вор, я знаю. И что сделал, то сделал. А ежели вы не хотите, я ничего не буду говорить ему.
– Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения своей жены и виноват был перед своими детьми но не знал, как поправить это) – Нет, я прошу тебя заняться делами, я стар, я…
– Нет, папенька, вы простите меня, ежели я сделал вам неприятное; я меньше вашего умею.
«Чорт с ними, с этими мужиками и деньгами, и транспортами по странице, думал он. Еще от угла на шесть кушей я понимал когда то, но по странице транспорт – ничего не понимаю», сказал он сам себе и с тех пор более не вступался в дела. Только однажды графиня позвала к себе сына, сообщила ему о том, что у нее есть вексель Анны Михайловны на две тысячи и спросила у Николая, как он думает поступить с ним.
– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.
Граф, забыв стереть улыбку с лица, смотрел перед собой вдаль по перемычке и, не нюхая, держал в руке табакерку. Вслед за лаем собак послышался голос по волку, поданный в басистый рог Данилы; стая присоединилась к первым трем собакам и слышно было, как заревели с заливом голоса гончих, с тем особенным подвыванием, которое служило признаком гона по волку. Доезжачие уже не порскали, а улюлюкали, и из за всех голосов выступал голос Данилы, то басистый, то пронзительно тонкий. Голос Данилы, казалось, наполнял весь лес, выходил из за леса и звучал далеко в поле.
Прислушавшись несколько секунд молча, граф и его стремянной убедились, что гончие разбились на две стаи: одна большая, ревевшая особенно горячо, стала удаляться, другая часть стаи понеслась вдоль по лесу мимо графа, и при этой стае было слышно улюлюканье Данилы. Оба эти гона сливались, переливались, но оба удалялись. Семен вздохнул и нагнулся, чтоб оправить сворку, в которой запутался молодой кобель; граф тоже вздохнул и, заметив в своей руке табакерку, открыл ее и достал щепоть. «Назад!» крикнул Семен на кобеля, который выступил за опушку. Граф вздрогнул и уронил табакерку. Настасья Ивановна слез и стал поднимать ее.
Граф и Семен смотрели на него. Вдруг, как это часто бывает, звук гона мгновенно приблизился, как будто вот, вот перед ними самими были лающие рты собак и улюлюканье Данилы.
Граф оглянулся и направо увидал Митьку, который выкатывавшимися глазами смотрел на графа и, подняв шапку, указывал ему вперед, на другую сторону.
– Береги! – закричал он таким голосом, что видно было, что это слово давно уже мучительно просилось у него наружу. И поскакал, выпустив собак, по направлению к графу.
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который, мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку. В ту же минуту из противоположной опушки с ревом, похожим на плач, растерянно выскочила одна, другая, третья гончая, и вся стая понеслась по полю, по тому самому месту, где пролез (пробежал) волк. Вслед за гончими расступились кусты орешника и показалась бурая, почерневшая от поту лошадь Данилы. На длинной спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данила без шапки с седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.
– Улюлюлю, улюлю!… – кричал он. Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка то!… охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всей злобой, приготовленной на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. Граф, как наказанный, стоял оглядываясь и стараясь улыбкой вызвать в Семене сожаление к своему положению. Но Семена уже не было: он, в объезд по кустам, заскакивал волка от засеки. С двух сторон также перескакивали зверя борзятники. Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его.