Дело Фрича — Бломберга

Дело Фрича — Бломберга (нем. Fritsch-Blomberg-Affäre) — политический кризис, возникший в 1938 году в высших кругах Третьего рейха, который привёл к изменению формы командования вооружёнными силами государства и значительному усилению влияния НСДАП на внешнюю и внутреннюю политику государства. В результате завершения этого кризиса Гитлер, став верховным главнокомандующим, получил полную свободу действий в реализации своих планов, нацеленных на экспансию.

Главными фигурантами скандала стали:

• Вернер фон Бломберг — военный министр, с 1936 года до увольнения после скандала — генерал-фельдмаршал вермахта.
• Вернер фон Фрич — главнокомандующий сухопутными войсками.

Предпосылки

Оба фигуранта принадлежали к верхушке немецкой военной аристократии и играли важную роль в создании вермахта. Гитлер, постоянно подчёркивающий свою принадлежность к военному сословию, весьма ценил свои не только официальные, но и личные контакты с ними, поскольку ему хорошо было известно стойкое неприязненное отношение немецкого офицерства к партийным бонзам и их идеологии. Немецкая армия предпочитала оставаться вне политики. Тем не менее, офицерство было его опорой ещё во время борьбы за власть со штурмовиками Эрнста Рёма, который, в противовес вермахту, пытался организовать «народную армию», что нарушало существующее равновесие фактических властных группировок. В этом же направлении действовало постоянно доводимое до мнения общественности напоминание о том, что он — простой солдат (точнее — ефрейтор). Это позволяло ему поддерживать ореол создателя демократического немецкого государства, в котором он установил классовый мир.

Но как Бломберг, так и Фрич были едины в своей убеждённости, что создаваемый ими вермахт должен был выполнять исключительно оборонительную роль и ни в коем случае не быть орудием агрессии. Это в корне противоречило принципиальным установкам Гитлера, поэтому конфликт был неизбежен.

В личном плане Бломберг боготворил Гитлера и считал его национальным гением, что вызывало насмешки и язвительные замечания его подчинённых, и потому его авторитет в армейской верхушке был весьма условным. Бломберг, бывший командующим армией в Восточной Пруссии, и его начальник штаба фон Райхенау в своё время сумели убедить Гинденбурга, который был против назначения Гитлера на пост канцлера, в том, что армия в этом вопросе стоит на стороне Гитлера. Это не соответствовало действительности, поскольку они были единственными офицерами, поддерживающими национал-социалистов.

После 1934 года армия согласилась стать одним из столпов государства, другим из них стала партия (нем. Zwei-Säulen-Theorie).

Фрич, со своей стороны, придерживался мнения, что армия представляет собой необходимый для стабильности государства противовес партии, «стоящий не напротив, но рядом с ней». После введения в стране всеобщей воинской обязанности он уделял много внимания воспитанию молодого пополнения армии в духе христианства. К тому же он был сторонником монархии. Это не могло нравиться партийным фанатикам, в том числе руководителям целиком подчинённых им собственных военизированных образований в лице СС и полиции, для которых оба армейских руководителя рассматривались как «реакционеры», стоящие на пути социалистических преобразований немецкого общества.

Суть кризиса

Овдовевший в 1932 году Бломберг, достигший возраста 61 год, решил вторично жениться на никому не известной стенографистке из управления снабжения (нем. Reichsnährstand) Еве Грюн (Eva Gruhn), с которой втайне имел интимные отношения в течение двух лет. Гитлер и его заместитель Геринг поддерживали эту инициативу, поскольку брак представителя верхушки немецкого общества и простолюдинки лишний раз подчеркивал подлинную демократическую сущность государства. Они оба согласились выступить в роли свидетелей на свадьбе, закреплённой церемонией, проведённой в большом зале военного министерства 12 января 1938 года. На церемонии присутствовало кроме молодожёнов ещё лишь четыре человека. Молодые отправились в свадебное путешествие, которое было прервано внезапной смертью матери Бломберга.

После того, как фрау Бломберг сняла траур и зарегистрировалась, служащим полицейского ведомства показалось, что её лицо на фотографии полностью идентично фотографии, хранящейся в картотеке полиции нравов. На этом основании граф фон Хелльдорф, группенфюрер СС и начальник полиции Берлина, посчитал целесообразным поинтересоваться у Кейтеля, знает ли он девушку, на что тот ответил категорическим отказом. Кейтель посоветовал Хелдорфу обратиться с тем же вопросом к Герингу, как свидетелю на свадьбе. Последний сразу понял, что в ближайшее время для него может освободиться должность военного министра.

После возвращения Бломберга Гитлер и Геринг 24 января 1938 года потребовали от него немедленного расторжения брака, нарушающего нормы нацистской морали. Но Бломберг решительно отказался. Лично оскорблённый Гитлер был вне себя от гнева, поскольку такое поведение считал непростительным для немецкого генерал-фельдмаршала. Карьера Бломберга закончилась.

В этот же день Гитлеру был представлен материал, подтверждённый скрытым полицейским наблюдением, что Фрич склонен к гомосексуализму. В ответ на предъявленные обвинения последний заявил, что это — «наглая ложь». Однако Гитлер, убеждённый в том, что все гомосексуалисты — лжецы, этому не поверил. В самых верхних сферах государства возник кризис.

27 января, на приёме у Гитлера Бломберг, уже в штатском, убеждал Гитлера в том, что вермахт никогда не согласится с тем, чтобы Геринг стал военным министром. В связи с этим он предложил распустить военное министерство, а вместо него создать три: для сухопутных войск, военно-морского флота и военно-воздушных сил. Для Гитлера это был выход из тупиковой кризисной ситуации, к тому же давало возможность стать верховным главнокомандующим. Принятое им решение было официально опубликовано 4 февраля 1938 года.

Начальником штаба при Гитлере был назначен Кейтель, а командование сухопутными войсками было поручено прусскому гвардейскому генералу Браухичу. Однако последнему уже не удавалось так решительно, как Фричу, дистанцироваться от влияния партийных функционеров.

Бломберг оставался в тени. На Нюрнбергском процессе он выступал в роли свидетеля и в тот же год скончался от рака.

Фрич пытался снять с себя обвинения и восстановить свою репутацию, требуя рассмотрения дела военным судом (Reichskriegsgericht). Гитлер же настаивал на показательном процессе (Sondergericht). Однако министр военной и государственной юстиции (Der Militärjustiz- und der Reichsjustiminister) Франц Гюртнер отвёл притязания Гитлера, и последнему пришлось отказаться от своих намерений. На суде защитник Фрича Рюдигер фон дер Гольц (нем. Rüdiger von der Goltz), решительно поддерживаемый руководителями абвера адмиралом Вильгельмом Канарисом и полковником Хансом Остером, добился прекращения процесса. Этого не хотели ни Гитлер, ни Фрич, который добивался полной реабилитации, но понял, что сопротивление бесполезно. Вместе с артиллерийским подразделением, в котором он начинал свою службу, Фрич в роли «наблюдателя» участвовал в Польской кампании и 22 сентября 1939 года был убит в предместье Варшавы.

Одновременно с кризисом возникло обоснованное мнение, что вся история была организована верхушкой органов государственной безопасности: рейхсфюрером СС и шефом полиции Гиммлером вместе с шефом госбезопасности Гейдрихом, заинтересованными в усилении роли возглавляемых ими организаций.

Отрывок, характеризующий Дело Фрича — Бломберга

Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.