Дело Эдалджи

Дело Эдалджи (иногда ещё называемое «делом близорукого индуса») — осуждение британского юриста, парса по отцу Джорджа Эдалджи (англ. George Edalji) по обвинению в убийстве домашнего скота и борьба за его реабилитацию. Вызвало значительный общественный резонанс. Показало несовершенство британской юридической системы, а также ксенофобию в отношении туземных выходцев из колоний. Артур Конан Дойль, ставший главным защитником Эдалджи, сравнивал его дело с делом Дрейфуса.

Предыстория. Анонимные травли

Шапурджи Эдалджи (англ. Shapurji Edalji), парс, женатый на англичанке, был приходским священником в шахтёрском поселке Грейт-Вирли близ Бирмингема. В 1892—1895 годах по округе стали распространяться анонимные письма, дискредитирующие священника и его семью. В газетах давались глупые объявления от его имени. Непристойные открытки, якобы подписанные им, рассылались другим священникам. Главный констебль графства, капитан Энсон, утверждал, что анонимки рассылает сын священника Джордж. Потом травля неожиданно прекратилась, и семь лет парсы жили спокойно. Джордж Эдалджи с отличием окончил университет, работал стряпчим в Бирмингеме и написал весьма толковую книгу о железнодорожном праве.

Зарезанный скот

В 1903 году на полях в окрестностях Грейт-Вирли начали находить зарезанных коров и лошадей. Полиция получила множество издевательских писем. Одно из них заканчивалось словами: «Весёлые времена наступят в Вирли к ноябрю. Мы примемся за маленьких девочек — каждая стоит двадцати лошадей». Естественно, в бессмысленной кровожадности заподозрили не кого-нибудь, а худого темнокожего парса, высшее образование и юридические успехи которого только доказывали его хитрость, а значит, делали ещё более опасным в глазах перепуганного населения. Полиция полностью разделяла мнение обывателей.

Следствие и суд

В доме, где жила семья священника, был проведён обыск. Полиция изъяла четыре бритвенных лезвия Джорджа, его плащ и ботинки. Плащ был отправлен к экспертам в одном свёртке со шкурой убитой лошади. Неудивительно, что впоследствии на нём были обнаружены лошадиные волосы. Среди множества следов вокруг убитых лошадей полицейский нашёл отпечаток, по его утверждению соответствующий размеру обуви Эдалджи. Доказательств было больше, чем нужно. Джорджа арестовали.

Чтобы уберечь арестованного от гнева местных жителей, полицейские перевезли его в центр графства. По дороге толпа пыталась вытащить «черного» из полицейской кареты и линчевать.

«Множество теорий бытует в округе относительно целей убийства скота. Однако самая популярная из них, — писал репортёр бирмингемской газеты „Экспресс энд Стар“, — заключается в том, что молодой Эдалджи приносил лошадей и коров в жертву своим языческим богам».

20 октября 1903 года состоялся суд, который приговорил Эдалджи к семи годам каторжных работ.

Реабилитация

Выпущен, но не оправдан

Пока Джордж сидел в тюрьме, кто-то продолжал резать скот и писать письма. Юристы, коллеги Эдалджи, и тысячи простых людей писали петиции с требованием пересмотреть его дело, но правительство было непоколебимо.

В 1906 году, через три года после приговора, Эдалджи неожиданно выпустили из тюрьмы без всяких объяснений. Он по-прежнему считался виновным и не мог вернуться на работу юриста, так как был лишён этого права. И тогда он написал письмо Конан Дойлю с просьбой о помощи.

«Дело Джорджа Эдалджи»

Конан Дойль переживал трудное время, он только что похоронил жену. Тем не менее он взялся за дело Эдалджи и 8 месяцев вел расследование за собственный счёт. Уже первая встреча с Джорджем убедила Конан Дойля в его невиновности. Парс читал газету, близоруко приблизив её к глазам, да ещё и глядя сбоку. Профессиональный врач, Конан Дойль сразу определил астигматизм. Конан Дойль немедленно отправился с Джорджем к известному окулисту. Врач обнаружил у Джорджа близорукость в восемь диоптрий. Человек с таким зрением не смог бы найти дорогу ночью в поле, а не то что резать скот, укрываясь от полицейских патрулей.

11 января 1907 года первая часть «Дела Джорджа Эдалджи» появилась на страницах «Дейли телеграф» за подписью Конан Дойля. Писатель подробно разбирал свидетельства обвинения, показывая их несостоятельность.

Общество было взбудоражено. Газета наполнилась противоречивыми откликами. Юристы требовали пересмотреть дело. И министр внутренних дел пообещал это сделать, но ничего сделано не было. В Англии не существовало апелляционного суда, и формально пересматривать дело было некому.

Поиск настоящего преступника

Тогда Конан Дойль понял, что единственный способ оправдать Эдалджи — это найти настоящего убийцу. И здесь автор Шерлока Холмса применил дедуктивный метод на практике. Сравнив давние письма с новыми, он пришёл к выводу, что они написаны одним человеком, повзрослевшим за эти годы, которому первоначально помогал кто-то старший. Пауза между 1895 и 1903 годами говорила, что автор писем был в отъезде. В письмах упоминалась счастливая жизнь моряков, а последнее из ложных объявлений перед долгим перерывом было дано в газете Блекпула, портового города, откуда, вероятно, преступник и отплыл. И наконец, в одном из писем было издевательски упомянуто имя директора Вальсальской школы, украденный ключ от которой был подброшен когда-то к дверям семейства Эдалджи.

Конан Дойль навёл справки в архивах Вальсальской школы и вычислил человека, которого он условно назвал «Питер Хадсон». Этот парень ещё в школе подделывал письма и любил, шутки ради, распарывать ножом обивку железнодорожных диванов. Его исключили из школы как неисправимого, и он поступил учеником к мяснику, а позже плавал на кораблях, перевозивших скот. В 1903 году он как раз вернулся с флота. Конан Дойль обнаружил и большой ветеринарный ланцет, принадлежавший «Хадсону», и даже сумел по характеру ран доказать, что все животные были зарезаны именно этим ланцетом.

Все улики, собранные в деревне, Конан Дойль переслал в министерство внутренних дел, которое было вынуждено создать специальную комиссию для пересмотра дела Эдалджи. В мае 1907 года его адвокат получил ответ:

«Джордж Эдалджи был несправедливо обвинен в преступных нападениях на домашний скот, и, таким образом, приговор признается неправильным. С другой стороны, нет оснований полагать, что письма, фигурировавшие на процессе, были написаны кем-то иным. Написав все эти письма, Эдалджи сам навлек на себя подозрения и сам виноват в несчастьях, которые на него обрушились. Поэтому ему объявляется помилование, но отказано в компенсации за трехлетнее пребывание в тюрьме».

Общественное мнение было возмущено. Общество юристов единогласно постановило восстановить Эдалджи в правах. «Дейли телеграф» объявила подписную кампанию сбора средств в пользу Джорджа.

«Кто написал письма?»

А Конан Дойль не сдался. Он выступил с серией статей «Кто написал письма?». Писатель раздобыл образцы почерков «Питера Хадсона», подозреваемого в преступлении, и его старшего брата, ненавидевшего «цветных», привлёк крупнейших экспертов-графологов. Мнение экспертов было единогласным: авторами писем являются «Питер Хадсон» и его брат.

Итоги

Министерство внутренних дел заявило, что оно не собирается открывать дела против «Хадсона». Дальнейшего расследования не будет. В том же году в Англии был создан апелляционный суд.

Ссылки

• [bookz.ru/authors/djon-dikson-karr/abe547b91495/1-abe547b91495.html Джон Диксон Карр. Тайна Грейт-Вирли]
• [www.bibliotekar.ru/chip/1005-18.htm Сергей Первушин. Шерлок Холмс в авторском исполнении]
• [sherlockholmes.pnz.ru/penza13.htm Роман Белоусов. Человек, который был Шерлоком Холмсом] (недоступная ссылка с 26-05-2013 (3986 дней) — история, копия)
• [www.ahmadtea.ua/436/ Как Конан Дойл стал Шерлоком Холмсом]

Отрывок, характеризующий Дело Эдалджи

Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.