Авиационное дело

Авиационное дело 1946 года — одно из политических дел послевоенного периода сталинских политических репрессий, в результате которых весной 1946 года были арестованы руководители авиационной промышленности и командование ВВС СССР.

Начало репрессий

Указывают на сложившееся к концу войны отставание в авиационной промышленности от стран Запада: «в первое мирное лето были обнаружены серьёзные недостатки в авиационной промышленности. Все отечественные самолёты, принятые на вооружение, относились к довоенным разработкам, и полностью исчерпали свои возможности. Общее состояние научно-технического задела в авиационной технике в СССР к 1945 году характеризовалось как неудовлетворительное… Руководство ВВС и Наркомата авиапромышленности не смогло обеспечить научные и опытно-конструкторские работы на уровне необходимом для послевоенного перевооружения ВВС на реактивную технику.»

Основным инициатором «Авиационного дела» был сын вождя, В. И. Сталин, который, пытаясь реабилитироваться перед отцом за своё поведение, письменно доложил тому, что в авиационных строевых частях «бьётся много лётчиков», а происходит это-де потому, что командование ВВС принимает от авиапромышленности дефектные истребители Як-9. Сигнал этот Сталин расценил как проявление бдительности со стороны остепенившегося сына.

Дабы усилить давление на отца, Василий Сталин решил подкрепить выдвинутые против командующего ВВС А. А. Новикова обвинения мнением авторитетного авиаконструктора А. С. Яковлева (1906—1989), который был к тому же в фаворе у вождя. Яковлев 6 сентября 1945 г. направил И. В. Сталину записку, в которой, выразив «серьёзную тревогу» по поводу отставания СССР от США в развитии реактивной и дальней авиации, обвинил, по сути, в нём главу Наркомата авиапромышленности (НКАП) А. И. Шахурина.

Сталин поручил расследовать это дело начальнику Главного управления контрразведки «Смерш» Наркомата обороны СССР В. С. Абакумову (1908—1954).

14 декабря 1945 года в Чите был арестован С. А. Худяков и доставлен в Москву, где ему было предъявлено обвинение по статье 58-1"б" УК РСФСР (измена Родине). В начале апреля 1946 года были арестованы нарком авиационной промышленности А. И. Шахурин, Командующий ВВС А. А. Новиков, заместитель командующего — главный инженер ВВС А. К. Репин, член Военного Совета ВВС Н. С. Шиманов, начальник ГУ заказов ВВС Н. П. Селезнёв и заведующие Отделами Управления Кадров ЦК ВКП(б) А. В. Будников и Г. М. Григорьян.

По свидетельствам репрессированных основной интерес во время следствия представляло получение фактов, связанных с деятельностью маршала Жукова, в связи с готовившейся кампанией по его компрометации:

Позднее Новиков записал: «Арестовали по делу ВВС, а допрашивают о другом… Я был орудием в их руках для того, чтобы скомпрометировать некоторых видных деятелей Советского государства путём создания ложных показаний. Это мне стало ясно гораздо позднее. Вопросы о состоянии ВВС были только ширмой…»

Применяя незаконные методы, следствие было завершено менее чем за месяц:

«С первого дня ареста мне систематически не давали спать. Днём и ночью я находился на допросах и возвращался в камеру в 6 часов утра, когда в камерах был подъём. <…> После 2-3 дней такого режима я засыпал стоя и сидя, но меня тотчас же будили. Лишённый сна, я через несколько дней был доведён до такого состояния, что был готов на какие угодно показания, лишь бы кончились мучения».

Рассмотрение дел

18 апреля 1950 года мужественно державшийся Худяков был осужден к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией имущества, и личным приказом Берии в тот же день расстрелян на Донском кладбище.

8 мая 1946 года дело поступило в Военную коллегию и было назначено к рассмотрению на 10 мая. Уже 11 мая 1946 года Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством генерал-полковника юстиции В. В. Ульриха в закрытом судебном заседании признала арестованных виновными в том, что «подсудимые протаскивали на вооружение ВВС заведомо бракованные самолёты и моторы крупными партиями и по прямому сговору между собой, что приводило к большому количеству аварий и катастроф в строевых частях ВВС, гибели лётчиков», и приговорила Шахурина — к семи годам тюремного заключения, Репина — к шести годам, Новикова — к пяти годам, Шиманова — к четырём годам, Селезнева — к трём годам, Будникова и Григорьяна — к двум годам каждого. Судом были также возбуждены ходатайства о лишении осужденных воинских званий и наград. В ходе судебного разбирательства подсудимые свою вину признали полностью.

Действуя по указанию Сталина, В. В. Ульрих в 21 час. 15 мин., сразу после оглашения приговора, направил копию приговора с пометками «Весьма срочно», «Сов. Секретно» «для доклада генералиссимусу товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу»

Реабилитация

29 мая 1953 года Военной Коллегией Верховного Суда СССР дела репрессированных были пересмотрены, и все приговоры отменены. Все обвиняемые реабилитированы, а их дела прекращены.

Любопытно, что документы на реабилитацию Шахурина, Новикова и других участников этого дела были подготовлены, подписаны и направлены в ЦК Л. П. Берией 26 мая и 6 июня 1953 года.

Ссылки

• Следствие прибегло к извращённым приёмам // Источник / Публ. В. Лебедев. — 1993. — № 4. — С. 91 - 100.
• Соболев Д. А. Репрессии в советской авиапромышленности. — ВИЕТ, 2000.
• Щербаков А. А. [www.testpilot.ru/review/ppt/1946.htm Лётчики, самолёты, испытания.]
• Костырченко Г. В. [www.mapsssr.ru/kost2.html История авиационного дела 1946 года.]
• Карпов В. В. Маршал Жуков: Опала. Литературная мозаика. — М.: Вече, 1994. — 416 с. — ISBN 5-7141-0243-6

Отрывок, характеризующий Авиационное дело

Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.