Демасдуит

Демасдуит (англ. Demasduit, в крещении — Мэри Марч, англ. Mary March, около 1796 — 8 января 1820) — женщина племени беотук. Демасдуит и её племянница были последними представителями своего народа, населявшего о. Ньюфаундленд (ныне Канада), контактировавшими с европейцами. Лишь в XX в. была обнаружена запись беотукской песни, сделанной в 1910 г. Благодаря Демасдуит сохранились сведения о грамматике и словаре беотукского языка.

Племя беотуков, от которых пошёл термин «краснокожие» из-за обычая раскрашиваться охрой, проявляло крайнюю враждебность к европейским пришельцам. Конфликт привёл к резкому сокращению численности беотукского населения. Особенно губительным для беотуков оказалось то, что новые поселенцы в основном селились на побережье, и поскольку беотуки традиционно промышляли рыболовством, европейцы отрезали их от источников питания.

Осенью 1818 г. небольшая группа беотуков похитила лодку и рыболовецкие принадлежности из английского поселения в устье реки Эксплойтс. Губернатор колонии Чарльз Гамильтон приказал вернуть похищенное имущество. 1 марта 1819 Джон Пейтон-младший и шестеро вооружённых людей отправились вверх по реке Эксплойтс к Озеру Красных Индейцев в поисках беотуков и похищенных принадлежностей. Заметив их, беотуки, числом около 10, покинули свой лагерь и бросились бежать. Демасдуит завязла в глубоком снегу и, повернувшись к преследователям, показала свою набухшую грудь. Таким образом она просила о пощаде, показывая, что является кормящей матерью. Её муж, предводитель беотуков Ноносабасут, был убит во время преследования, а ребёнок умер через несколько дней после того, как её захватили в плен.

Суд присяжных в Сент-Джонсе оправдал Пейтона и его людей за убийство, поскольку «…со стороны Пейтона не было ничего несправедливого в том, что он применил насилие при возврате собственности, так что кровопролитие было случайным.»

Демасдуит перевезли в Твиллингейт, где она некоторое время жила в церкви англиканского священника, преподобного Джона Ли. Последний узнал, что у Демасдуит были и другие имена — Шендорет и Ваунатоаке. Джон Ли крестил её и назвал Мэри Марч — в честь Девы Марии и месяца, в котором она была захвачена европейцами.

Демасдуит перевезли в Сент-Джонс, где она провела весну 1819 г. в доме Ли и Джона Пейтона-младшего. В это время жена губернатора, Генриетта Гамильтон, написала портреты Демасдуит и её племянницы.

Летом 1819 г. было предпринято несколько попыток вернуть её в прежние места проживания, к беотукам (которых в то время насчитывалось 31 человек). Капитан Дэвид Бьюкен должен был отправиться по суше к Озеру Красных Индейцев и взять с собой Демасдуит в ноябре. Жители Сент-Джонса и Нотр-Дам-Бэй собрали деньги на возвращение её домой. Тем не менее, она умерла от туберкулёза в Шип-Коув (ныне Ботвуд) на борту судна Бьюкена «Кузнечик» 8 января 1820 г. Тело было оставлено в гробу на берегу озера, где его обнаружили оставшиеся беотуки и перенесли в её родное село в феврале. Её похоронили рядом с мужем и ребёнком.

Племянница Демасдуит, по имени Шанавдитит, была последней представительницей беотуков, жившей среди европейцев. Шанавдитит умерла, не оставив потомства.

Песня под названием Demasduit Dream (ньюфаундлендская группа en:Great Big Sea) описывает её историю.

Музей Мэри Марч (Mary March Museum) в г. Гранд-Фолс-Виндзор (en:Grand Falls-Windsor, Newfoundland and Labrador) назван в её честь. В мае 2006 г. группа местных учеников во главе с Коннором О’Дрисколлом, собрала более 500 подписей в поддержку того, чтобы музей был переименован по её подлинному имени, а не по имени, данному ей в плену.

У Демасдуит была определена митохондриальная гаплогруппа C.

Ссылки

• [www.biographi.ca/009004-119.01-e.php?&id_nbr=2362 Biography at the Dictionary of Canadian Biography Online]
• [www.cbc.ca/news/story/2006/05/31/beothuk-museum.html Article on petition to rename the Mary March Museum on CBC News Online]

Отрывок, характеризующий Демасдуит

– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.