Демидов, Павел Павлович

Павел Павлович Демидов, князь Сан-Донато<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Герб князей Сан-Донато</td></tr>
Киевский городской голова
1871 год — 1872 год
Предшественник:	Фёдор Ильич Войтенко</span>ruuk
Преемник:	Густав Иванович Эйсман
1873 год — 1874 год
Предшественник:	Густав Иванович Эйсман
Преемник:	Николай Карлович Ренненкампф
Рождение:	9 (21) октября 1839(1839-10-21) Веймар
Смерть:	17 (29) января 1885(1885-01-29) (45 лет) Флоренция
Род:	Демидовы
Супруга:	-
Деятельность:	меценат.
Награды:	Российские 3-й ст. 2-й ст. 3-й ст. 1-й ст. 3-й ст. Иностранные

Павел Павлович Демидов, князь Сан-Донато (9 октября 1839, Веймар — 17 января 1885, вилла Пратолино под Флоренцией) — русский промышленник и благотворитель из рода Демидовых. В 1871—1872 и 1873—1874 годах исправлял должность киевского городского головы, действительный статский советник (1879), почётный гражданин Киева (1874). Главноуполномоченный Красного креста в Турецкую войну 1877—1878.

Биография

Сын Павла Николаевича Демидова и Авроры Карловны Шернваль. На втором году жизни лишился отца. Получил прекрасное домашнее образование. В 1856 году вступил в Санкт-Петербургский университет студентом юридического факультета, курс которого окончил в 1860 году со степенью кандидата. Поселившись в Париже, Павел Павлович продолжал здесь своё научное образование под руководством Лабуле, Франка и Бодрильяра.

С 1863 года исполнял обязанности сверхштатного секретаря при русском посольстве в Париже. В это время он купил виллу в Довиле и одновременно начал строить дворец на купленном им участке в самом центре Парижа на улице Жана Гужона. В 1865 году за участие в дуэльной истории, которая привлекла к себе внимание всего Парижа, камер-юнкер Демидов был переведён секретарем в Вену, опять сверх штата. В январе 1866 года был зачислен в штат.

Жизнь при дворе императора Франца-Иосифа требовала больших денежных трат. Друзья Демидова — князь Барятинский и граф Толстой — непрерывно брали у него деньги и не отдавали. Только в 1865-1866 годы Барятинский получил от Демидова почти миллион марок. Эти колоссальные траты привели к тому, что Демидов под страхом опеки над своим имуществом был вынужден продать виллу в Довиле и дворец в Париже.

В 1867 году Павел Павлович женился на княжне Марии Элимовне Мещерской, которая через год скончалась в родах сына Элима (1868—1943), впоследствии последнего посла Российской империи в Греции. Смерть жены была тяжелым ударом для Демидова. В это время у него появились утешители — отцы иезуиты. Он стал очень религиозным, думал перейти в католичество и даже вступить в католический монашеский орден. В октябре 1868 года по совету матери он переехал в Париж, где в память о супруге учредил Мариинскую рукодельную мастерскую.

В 1869 году Демидов возвратился в Россию и поселился в Каменце-Подольском, где занял скромное место советника губернского правления. Лето 1870 года он провёл в Италии, где вступил в полное владение наследством от умершего своего дяди А. Н. Демидова. Осенью по долгу службы он вернулся в Каменец-Подольский. Вскоре, однако, переселился в Киев, где был избран сначала почётный мировым судьёй, а в 1871 году киевским городским головой. В 1871 году Павел Павлович вступил во второй брак с княжной Еленой Петровной Трубецкой. От этого брака родилось шестеро детей, в том числе дочь Аврора, ставшая матерью югославского принца-регента Павла Карагеоргиевича. В сентябре 1872 года Демидов отказался от должности городского головы, его заменил Г. И. Эйсман, а весной 1873 года произошла обратная замена.

Пожалованный в августе 1873 года в звание егермейстера двора Его Императорского Величества, Павел Павлович был избран в январе 1874 года гласным в киевскую городскую думу, однако отказался баллотироваться вновь на должность городского головы по нездоровью и поселился сначала в Санкт-Петербурге, а потом в своей вилле Сан-Донато, которую продолжал обогащать произведениями искусства.

2 июня 1872 года император Александр II разрешил Демидову использовать приобретённый в Италии титул князя Сан-Донато и носить два итальянских ордена — святых Маврикия и Лазаря и Короны Италии. В 1873 году он купил у наследников герцога Тосканского имение Пратолино и начал его восстанавливать. В начале Русско-турецкой войны, Демидов вернулся в Киев и принял должность чрезвычайного уполномоченного от Общества Красного Креста. За свою деятельность он получил звание статского, а потом действительного статского советника и был награждён орденами Св. Анны 2-й ст. и Св. Станислава 1-й ст.

Во Флоренции Демидов открыл школы, приюты, устраивал дешёвые столовые для рабочих и другое. В 1879 году признательное население Флоренции поднесло Демидову золотую медаль с изображением его и его супруги и адрес, доставленный особой депутацией, в состав которой входили представители рабочих корпораций со значками. Муниципалитет по этому случаю избрал князя и княгиню Сан-Донато почётными гражданами Флоренции. Содержание двух имений в Италии требовало больших расходов. В 1880 году Демидов решил покинуть Флоренцию. Свою домашнюю церковь он пожертвовал православной церкви, а великолепную коллекцию продал на аукционе. Финансовый результат торгов оказался ничтожным. «Шесть недель под музыку трех оркестров разорялось Сан-Донато преимущественно в пользу французских и итальянских аферистов». Вилла при этом попала в русские руки, её приобрела миллионерша Е. Ф. Шаховская-Глебова-Стрешнева.

После убийства Александра II Демидов стал одним из организаторов тайной монархической организации «Священная дружина». Эта организация просуществовала полтора года. В 1883 году он вошёл в состав Комиссии для пересмотра законов о евреях и написал брошюру «Еврейский вопрос в России». Как владелец нижнетагильских заводов в Пермской губернии, Павел Павлович, заботясь об улучшении изделий отечественной горной промышленности, завёл первую фабрику бессемерования стали, чем поставил у себя выработку её на прочном основании. Научное и техническое обеспечение уральским заводам П. П. Демидова оказывали выдающиеся российские металлурги К. П. Поленов и В. Е. Грум-Гржимайло. Последние месяцы жизни Демидов болел и жил на своей вилле Пратолино под Флоренцией. За несколько дней до кончины, почувствовав себя лучше, он выехал на охоту, после чего его болезнь обострилась. Из Швейцарии был вызван обучавшийся там Элим Петрович, который приехал к отцу 14 января. Павел Павлович скончался, не дожив до 46 лет 17 января 1885 года, от нарыва в печени. Тело его было перевезено в Россию и захоронено в цоколе Выйско-Никольской церкви в семейной усыпальнице Демидовых в Нижнем Тагиле.

Незадолго до его смерти король Умберто I возвёл в княжеское достоинство всех сыновей и дочерей Павла Павловича. Старший сын получил право носить титул князя Сан-Донато, а другим детям был присвоен титул князей и княжён Демидовых Сан-Донато.

Если верить дневнику Богданович^[кто?], то ещё в начале 1880-х годов Демидов сошёлся с Екатериной Васильевной Муравьёвой (1862—1929), женой Н. В. Муравьёва, который усердно их сводил. От этого муж ей сделался так противен, что она бросила его и уехала в Италию с Демидовым, с которым оставалась до самой его смерти. Вторым её мужем в 1887 году стал прусский богач граф Гвидо Энгель фон-Доннельсмарк.

Награды

• Орден Святого Владимира 3-й степени (1874).
• Орден Святой Анны 2-й степени (1877).
• Орден Святой Анны 3-й степени (1867).
• Орден Святого Станислава 1-й степени (1883).
• Орден Святого Станислава 3-й степени (1865).
• Командор ордена Христа (Португалия, 1867)
• Кавалерский крест ордена Спасителя высшей степени с короной и бантом (Греция, 1868)
• Орден Святых Маврикия и Лазаря 1-й степени (Италия, 1872).
• Командорский крест 1-го класса ордена Полярной Звезды (Швеция, 1875).

Семья

Первая жена (с 07.06.1867) — княжна Мария Элимовна Мещерская (1844—1868), фрейлина, дочь князя Элима Петровича Мещерского и Варвары Степановны Жихаревой. От неё родился:

• Элим Павлович (1868—1943) — женат на графине Софии Илларионовне Воронцовой — Дашковой (1870—1953), дочери наместника на Кавказе графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова и Елизаветы Андреевны, урождённой Шуваловой.

Вторая жена (с 21.05.1871) — княжна Елена Петровна Трубецкая (1853—1917), дочь князя Петра Никитича Трубецкого и княжны Елизаветы Эсперовны Белосельской-Белозерской. Познакомилась с будущем мужем в Париже в 1870 году. С 1885 года была совладелицей Нижнетагильских и Луньевских заводов. В 1887 году по раздельному акту вышла из состава владельцев, за ней осталось имения во Флоренции и на Украине и 120 тыс. руб. ежегодной ренты. После смерти мужа жила с детьми в Киеве. В обществе пользовалась дурной репутацией и о ней много сплетничали. Говорили, что она открыто жила с архиепископом Иеронимом и даже в 1888 году родила от него дочь, которая жила в семье на правах воспитанницы. Чтобы положить конец всяким слухам, в Киев была назначена проверка. Елене Петровне было велено переехать с детьми в Одессу. «Демидова по прежнему питает страсть к Иерониму», — писала в 1898 году в своем дневнике А. В. Богданович, — «из Одессы она пропадает, никто не ведает куда она уезжает, и, говорят, тогда она скрывается в архиепископском доме. Её страсть к Иерониму напоминает страсть графини Орловой к Фотию». В Одессе княгиня Демидова широко занимались благотворительностью. Была членом Женского благотворительного общества, состояла почётным членом благотворительного общества дам духовного звания Херсонской епархии, общества содействия физическому воспитания детей и почётным членом общества исправительных приютов. Скончалась в июле 1917 года в Одессе и была похоронена на кладбище Архангело-Михайловского женского монастыря, которому многие годы оказывала значительную материальную помощь. Дети:

• Никита Павлович (1872—1874)
• Аврора Павловна (1873—1904) — с 1 мая 1892 года супруга Арсена Карагеоргиевича (1859—1938);
• Анатолий Павлович (1874—1943) — с 1900 года женат на Евгении Клементьевне Подменер (1871—1958).
• Мария Павловна (1876—1955) — с 1897 года супруга князя Семёна Семёновича Абамелек-Лазарева (1857—1916).
• Павел Павлович (1879—1909).
• Елена Павловна (1884—1959) — с 1903 по 1907 годы замужем за графом Александром Павловичем Шуваловым (1881—1935); во втором браке за Николаем Алексеевичем Павловым (1866—1931).

Литература

• Чумаков В. Ю. Демидовы. Пять поколений металлургов России. – М.: ЗАО «Бизнеском». – 2011. – 272 с. – (серия «Великие российские предприниматели», том 2) – ISBN 978-5-91663-088-6
• Ипполитова Г. Аврора Демидова — графиня Ногера. СПб., 2009.
• Демидов, Павел Павлович // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1910. — Т. VII.
• Демидов, Павел Павлович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• [81412.livejournal.com/54861.html Формулярный список о службе Демидова Павла Павловича, князя Сан-Донато.] Копия. 18 марта 1885 г. Петербург. Фол., 4 лл. // ИР НБУВ, ф. 136, № 77.  (рус. дореф.)

Генеалогическое древо Демидовых

Демид Антюфьев

Никита Демидов (1656—1725)

Акинфий (1678—1745)

Григорий (ум. 1728)

Никита (1680-е — 1758)

Прокофий (1710—1786)

Григорий (1715—1761)

Никита (1724—1789)

Иван (1708—1730)

Евдоким (1713—1782)

Иван (1725—1789)

Никита (1728—1804)

Алексей (ум. 1786)

Лев (1745—1801)

Александр (1737—1803)

Павел (1739—1821)

Пётр (1740—1826)

Николай (1773—1828)

Василий (ум. 1803)

Иван (ум. 1823)

Иван

Василий (1769—1861)

Григорий (1765—1827)

Алексей (1771 — до 1841)

Павел (1798—1840)

Анатолий (1812—1870)

Николай (1773—1833)

Александр (1811—1872)

Александр (1803—1853)

Пётр (1807—1862)

Павел (1809—1858)

Денис (ум. 1876)

Павел (1839—1885)

Платон (1840—1892)

Григорий (1837—1870)

св. кн. Николай Лопухин-Демидов (1836—1910)

Александр (1845—1893)

Михаил (1840—1898)

Елим (1868—1943)

Анатолий (1874—1943)

Игорь (1873—1946)

Павел (1869—1935)

Отрывок, характеризующий Демидов, Павел Павлович

В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.