Деникина, Елизавета Фёдоровна

Елизавета Фёдоровна Деникина
польск. Elżbieta Denikina
Имя при рождении:	Елизавета Фёдоровна Вржесинская
Род деятельности:	швея
Дата рождения:	1843(1843)
Место рождения:	Стрельно, Куявско-Поморское воеводство, Великое княжество Познанское
Подданство:	Пруссия Пруссия Российская империя Российская империя
Дата смерти:	1916(1916)
Место смерти:	Киев, Российская империя
Супруг:	Иван Ефимович Деникин
Дети:	Антон Иванович Деникин, Нюся Ивановна Деникина

Елизавета (Эльжбета) Фёдоровна (Францисковна) Деникина (до замужества — Вржесинская; польск. Elżbieta Denikina (Wrzesińska); 1843—1916) — мать российского военного деятеля, одного из лидеров Белого движения в период Гражданской войны в России, А. И. Деникина.

Биография

Елизавета Фёдоровна Вржесинская родилась в 1843 году в городе Стшельно, в польской католической семье обедневших мелких землевладельцев, единственным заработком которой было шитьё. С годами это ремесло освоила и Елизавета — перебравшись в приграничный город Петроков, она стала работать швеёй, содержа на вырученные деньги себя и пожилого отца. Здесь, в Петрокове, состоялось знакомство молодой женщины с отставным майором Иваном Ефимовичем Деникиным. Он был гораздо старше её и ранее уже состоял в браке (его первая супруга умерла), но это не помешало Елизавете в 1871 году согласиться выйти за Деникина замуж, а ещё спустя год, 16 декабря 1872 года, родить ему сына Антона.

После замужества Елизавета не отказалась от католичества в пользу православной веры и регулярно посещала костёл, а дома продолжала говорить по-польски. Впрочем, несмотря на последнее обстоятельство, к четырём годам она обучила Антона русской грамоте, сделав это в качестве подарка Ивану Ефимовичу к именинам. Глубоко верующий православный христианин, последний воспитывал мальчика «в русскости и православии», и его супруга никогда не препятствовала этому. Однажды, когда Деникин был ребёнком, в его жизни произошёл случай, который запомнился ему на всю жизнь. Как-то раз Елизавета Фёдоровна вернулась домой из костёла очень расстроенная, с заплаканными глазами. Как оказалось, ксёндз отказался допустить её к причастию, потребовав, чтобы впредь она тайно воспитывала сына в католичестве и польскости. Узнав об этом, Иван Ефимович в резкой форме объяснился с ксёндзом, и ситуация была улажена, однако с этого момента Антон больше ни разу не посетил костёла, где иногда бывал вместе с матерью.

По свидетельству Антона Ивановича Деникина, его родители жили дружно. «Мать заботилась об отце моём так же, как и обо мне, работала без устали, напрягая глаза за мелким вышиванием, которое приносило какие-то ничтожные гроши, — напишет позднее генерал в своём „Пути русского офицера“. — Вдобавок она страдала периодически тяжелой формой мигрени, с конвульсиями, которая прошла бесследно лишь к старости». Размолвки между супругами возникали нечасто: Елизавета Фёдоровна «часто жаловалась на судьбу, беспросветную нужду», сопровождавшую семью Деникиных, и на стремление супруга материально помочь ещё более нуждающимся людям реагировала с неприятием и непониманием: «Что же это такое, Ефимыч, ведь нам самим есть нечего…». Как подметил Деникин, в спорах между супругами активная роль всегда оставалась за матерью — глава семьи предпочитал отмалчиваться, давая ей возможность выговориться. В 1885 году, когда Иван Ефимович Деникин ушёл из жизни, Елизавета Фёдоровна с сыном и вовсе оказались на грани нищеты — пенсия, которую выплачивало вдове государство, составляла всего 20 рублей. В этой связи мать будущего генерала была вынуждена устроиться прачкой, стирать офицерское бельё. Деникин впоследствии подмечал, что после смерти Ивана Ефимовича мать перестала наказывать и отчитывать его, стала советоваться с сыном, привлекать к организации незначительных бытовых вопросов.

Когда Антон Иванович проходил обучение в военном училище, мать ежемесячно присылала ему пять рублей. В 1905 году, узнав о том, что сын отправляется на войну с Японией, она восприняла это как нечто неизбежное, и на Варшавском вокзале, прощаясь с Антоном, старалась «делать весёлое лицо».

В 1907-1910 годах, в период службы сына в Саратове, Елизавета Фёдоровна проживала в этом городе на съёмной квартире в доме Д. Н. Банковской на углу Никольской и Аничковской улиц (ныне Радищева и Рабочая), где, помимо неё, жила престарелая няня Деникина, Аполония (Полося). Понимавшие, но плохо говорившие по-русски, женщины разговаривали между собой на польском языке, несмотря на все попытки Антона Ивановича научить их русскому и на усилия, предпринятые в молодости самой Елизаветой Фёдоровной, пытавшейся овладеть языком за чтением произведений русских авторов. В связи с этим Деникин старался не принимать гостей у себя на квартире — его мать стеснялась выступать в роли хозяйки дома из-за того, что плохо говорила по-русски.

Елизавета Фёдоровна во многом являлась причиной замкнутости, присущей образу жизни Деникина в тот период. Она была очень привязана к сыну, и он всегда отвечал ей взаимностью, был предупредителен, внимателен и заботлив с пожилой матерью. Боязнь привести в дом чужого для неё человека сдерживала стремление Деникина вступить в брак и обзавестись семьёй. Именно по этой причине женился он лишь через несколько лет после смерти Елизаветы Фёдоровны, в 1918 году.

Весной 1914 года Антон Иванович перевёз мать из Житомира в Киев, в съёмную квартиру на Большой Житомирской улице, 40. Здесь Елизавета Фёдоровна провела последние годы своей жизни. В самом начале 1916 года пожилая женщина тяжело заболела пневмонией, осложнившимся плевритом. На протяжении восьми месяцев она, не оправляясь от болезни, неотлучно лежала в постели, часто пребывала в беспамятстве. Находившийся на фронте и не имевший возможности часто посещать умирающую мать, Деникин лишь дважды выезжал в Киев по телеграфным вызовам врача и подолгу находился у постели Елизаветы Фёдоровны. В октябре 1916 года, в очередной раз приехав к матери, генерал обнаружил, что Елизавета Фёдоровна уже мертва. Деникин тяжело переживал её кончину — причинами тому стали сильная привязанность к матери и страх перед одиночеством.

Литература

• Сидоровичев, А. П. [www.sgu.ru/files/nodes/9659/09.pdf Считал себя саратовским (полковник А. И. Деникин в Саратове)]. — Военно-исторические исследования в Поволжье. — Саратов: Саратовский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского, 2005. — 48-52 с.

Отрывок, характеризующий Деникина, Елизавета Фёдоровна

– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.