Денфер, Август Ульянович

Август Ульянович фон-Денфер
Дата рождения	25 сентября 1786(1786-09-25)
Место рождения	Кандава, Кандавский край, Российская империя
Дата смерти	11 марта 1860(1860-03-11) (73 года)
Место смерти	Санкт-Петербург, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	пехота
Звание	полковник
Сражения/войны	Война четвёртой коалиции, Русско-турецкая война 1806—1812, Заграничные походы 1813 и 1814
Награды и премии	Крест «За победу при Прейсиш-Эйлау» (1808), Крест «За взятие Базарджика» (1812), Орден Святой Анны 2-й ст. (1820), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1823), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1826), Орден Святой Анны 1-й ст. (1831), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1839), Орден Белого орла (1846), Орден Святого Александра Невского (1852)
В отставке	действительный тайный советник, Новгородский гражданский губернатор, сенатор

Август Ульянович фон-Денфер (нем. August von Denffer; 1785—1859) — действительный тайный советник, Новогородский гражданский губернатор, сенатор.

Биография

Родился 25 сентября 1786 года.

По окончании курса в 1-м кадетском корпусе Денфер в 1803 г. поступил на службу прапорщиком в Днепровский пехотный полк, был в сражениях с французами 1806—1807 гг. под Ландсбергом и Прейсиш-Эйлау, где ранен в правую ногу пулею навылет и за храбрость получил крест «За победу при Прейсиш-Эйлау».

Затем был в походе против турок в Галиции, Молдавии и Валахии за Дунаем, в сражении и штурме Базарджика, при взятии в плен сераскира со всеми его пашами, при штурме Варны и Шумлы (в 1810 г.) и в 1812 г. за Базарджик награждён крестом «За взятие Базарджика».

В 1813 г. Денфер переведён в Рязанский пехотный полк и за отличие в сражении при Лейпциге, где ранен пулей навылет в левую ногу, произведён в капитаны; в 1815 году участвовал в походе во Францию, однако в боевых действиях участия не принимал.

В 1816 году назначен старшим адъютантом при 4-м пехотном корпусе, в 1817 году произведён в майоры и назначен дежурным штаб-офицером в 5-м пехотном корпусе, в 1818 году произведён в подполковники, в 1822 году — в полковники. 13 февраля 1823 года награждён орденом Св. Георгия 4-й степени (№ 3642 по кавалерскому списку Григоровича — Степанова).

В 1826 г. уволен от военной службы с переименованием в действительные статские советники и назначен Новгородским гражданским губернатором. За ревностное и патриотическое попечение о благосостоянии училищ по вверенной ему губернии в 1828 г. избран почётным членом Московского университета. В 1831 г. Денфер за энергичное принятие мер к сохранению жителями вверенной ему губернии спокойствия во время беспорядков, возникших среди военных поселян, удостоился Высочайшей благодарности, изъявленной рескриптом.

В 1834 г. назначен сенатором, в 1837 г. был командирован для исследования злоупотреблений по Саратовской губернии и за успешное выполнение ревизии этой губернии награждён орденом Св. Владимира 2-й степени (в 1839 г.). Затем в 1852 г. он пожалован был орденом Св. Александра Невского, а в 1856 г. награждён чином действительного тайного советника, и в 1858 г. назначен первоприсутствующим сенатором 4-го департамента.

Умер 11 марта 1860 года в Санкт-Петербурге, похоронен на Волковом лютеранском кладбище.

Источники

• Денфер, Август Ульянович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Саитов В. Петербургский некрополь. — Т. II. Д—Л. — СПб., 1912.
• Степанов В. С., Григорович П. И. В память столетнего юбилея императорского Военного ордена Святого великомученика и Победоносца Георгия. (1769—1869). — СПб., 1869.

Отрывок, характеризующий Денфер, Август Ульянович

После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!