Депортация терских казаков

Цель	Решение проблемы земельного голода соседних народов
Время	с 1918 по декабрь 1920 (UTC+4)
Место	Северный Кавказ
Результат	25 тысяч выселенных

Депортация терских казаков — выселение части терских казаков в северные районы Советской России, осуществлявшееся с 1918 до января 1921 года. Предполагалось выселить 18 казачьих станиц общей численностью 60 тысяч человек. Выселение было прервано пребыванием на Северном Кавказе армий Деникина в период с февраля 1919 по март 1920 года. Более того, тем казакам, что были уже выселены, было позволено вернуться в свои станицы. После отступления Белой армии выселение было возобновлено. Но 27 января 1921 года Президиум ВЦИК РСФСР постановил немедленно приостановить выселение. 14 июля 1921 года Президиум ВЦИК признал его ошибочность и запретил дальнейшую реализацию.

Предыстория

Созданная в 1906 году для обследования земельного фонда на Северном Кавказе специальная комиссия признала земельный голод горцев вопиющим. Терское казачество составляло примерно 20 % населения Терской области, но владело более чем 30 % всей земли и 50 % удобной для возделывания земли. Земельный казачий пай на Тереке составлял в среднем 18,8 десятины, при том, что у горцев эта цифра равнялась 0,57 десятины. Это позволяло прокормить только 14 % горского населения. Остальные вынуждены были переселяться в другие районы или вымирать. Вопрос земельного голода горского населения поднимался на заседаниях Государственной Думы депутатами от Терской области Антоном Масловым и Таштемиром Эльдархановым. В то время говорили, что у чеченца столько земли, сколько помещается под его буркой, а кусок земли под одной коровой стоит столько, сколько одна корова. Такое положение провоцировало горское население на решение проблемы всеми способами, в том числе и незаконными. Поэтому оно торопило Советскую власть с решением этой проблемы.

Выселение

Решения съездов народов Терека

4 марта 1918 года II Съезд народов Терека признал власть Совета народных комиссаров РСФСР. Было провозглашено создание на территории Терской области Терской советской республики. Республика была объявлена частью РСФСР. На съезде была принята конституция и сформированы высшие органы власти — Терский народный совет и Совет народных комиссаров. Съезд проголосовал за решение III Всероссийского съезда Советов о социализации земли. В знак протеста против этого часть казачьих депутатов ушла со съезда.

III Съезд народов Терека проходил в Грозном 22-28 мая того же года. На нём были подтверждены решения о конфискации помещичьих и крупных частных землевладений, была отменена частная собственность на землю и запрещена купля-продажа земли. Было решено создать запасной земельный фонд для наделения безземельных. Фонд предполагалось сформировать за счёт уничтожения чересполосицы, избытков после распределения земли по уравнительной мере и земель, прежде находившихся в частном владении. Уничтожить чересполосицу, то есть выселить казачьи станицы, клином вдавшиеся в горские земли, предполагалось путем «безболезненного переселения» казаков на новые земли, а горцев в казачьи станицы. За эту резолюции проголосовало 303 депутата, 127 воздержалось и никто не проголосовал против.

Согласно решению съезда, «переселение должно производиться так, чтобы переселяемый попадал по возможности в однородные с прежними привычными ему сельскохозяйственными и климатическими условиями». Казакам должна была выдаваться беспроцентная ссуда, чтобы они могли устроиться на новом месте. Вселяющиеся должны был заплатить «по справедливой оценке» за остававшееся в станицах имущество. В обязанности местной власти входило решение вопроса о времени и способе удовлетворения выселяемых. Территория для переселения должна была выделяться заранее.

Съезда назвал проведение земельной реформы своей первоочередной задачей. К выселению были намечены четыре станицы: Тарская, Сунженская, Воронцово-Дашковская, Фельдмаршальская. Высвобождавшиеся земли предполагалось передать ингушам.

Реализация решений съездов

На практике выселение казаков не было безболезненным. В частности, при выселении станицы Тарской было убито 57 мужчин и 11 женщин. В 1918 году были выселены станицы Тарская с хутором, Сунженская и Аки-юрт. По утверждению казаков, станицы Фельдмаршальская и Кахановская были сожжены ингушами в конце 1917 года, «скот угнан ими, а казаки скитались по соседним станицам».

В ноябре 1918 года начался V съезд народов Терека. К тому времени были выселены три станицы. Для ингушей проблема земельного голода была решена. Делегаты съезда были недовольны методами реализации решений. Резко выступила против применявшихся методов фракция левых эсеров. Также в поддержку казаков выступила осетинская фракция. Такая позиция значительной части депутатов вынудила большевиков изменить свою позицию. Их позиция, с поправками, внесёнными представителями других делегатов, была включена в резолюцию съезда:

... разрешение земельного вопроса в области отнюдь не стоит в плоскости исключительной необходимости переселения аулов, станиц и селений, а стоит в плоскости равномерного распределения всего областного фонда между трудящимися всех народов области не исключая частичного устранения чересполосицы по мере надобности и с соглашения заинтересованных сторон.

Вторжение войск Деникина

Аграрная политика большевиков привела к конфликту с казачеством и способствовала падению Советской власти в регионе. Выселение было прервано вторжением войск Деникина. В феврале 1919 года его войска заняли Терскую область. Новая власть позволила выселенным вернуться на прежнее место жительства. В марте 1920 года Деникин под напором Красной Армии вынужден был отступить.

Возобновление выселения

Горцы с радостью восприняли возвращение Советской власти. Выселенные станицы пришлось выселять снова. В конце июля 1920 года было принято решение о выселении нескольких станиц Сунженской линии.

Попытки Советской власти обустроить все народы были безуспешны. Уравнительный передел земли, на котором настаивали бедные слои крестьянства, автоматически оборачивался против казачества как наиболее обеспеченного землёй собственника. С весны 1918 года на территориях проживания казачества периодически возникали антисоветские восстания.

Большевики, с одной стороны, пытались подавить эти восстания. С другой, они понимали, что казачество неоднородно. В его среде есть и беднота, поддерживающая проводимые Советской властью мероприятия, и колеблющиеся середняки. Поэтому они проводили мероприятия по расколу казачества и привлечению на свою сторону бедняков и середняков. В результате основная масса казачества перешла на сторону Советской власти с конца 1918 по январь 1919 года. В конце 1919 года казаков в рядах Красной Армии было уже больше, чем в рядах Белой.

Однако помимо взвешенных мер, приводивших к росту популярности большевиков, были и другие. В циркулярном письме к местным партийным организациям Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года главный упор в политике в отношении казачества делался на репрессивные меры: вести «самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путём поголовного их истребления — никакие компромиссы, никакая половинчатость недопустимы». Результатом стало Вёшенское восстание. 16 марта 1919 года Пленум ЦК РКП(б) вынужден был приостановить действие директивы.

Все казаки массово репрессировались, издавались приказы об упразднении названий «станица», «казак», казакам запрещалось носить лампасы; реквизировались, в том числе и у трудового казачества, конская упряжь с телегами, отменялись местные ярмарки и так далее. Ленин вынужден был призвать РВС Кавказского фронта телеграммой от 3 июня 1919 года «быть особенно осторожным в ломке таких бытовых мелочей», даже «делать поблажки в привычных населению архаических пережитках», поскольку они в общей политике «совершенно не имеют значения», а «ломка» их только «раздражает население».

Итоги выселения

14 апреля 1921 года Президиум ВЦИК запретил переселение. К тому времени население 11 станиц покинуло свои дома: 8 станиц были переселены, 3 станицы разграблены, население их покинуло, выселять их не пришлось, но их тоже причислили к выселенным.

По подсчетам комиссии Казачьего отдела ВЦИК, в 1918 году (и повторно весной 1920 года) был выселен из трёх станиц 8671 человек, в ноябре-октябре 1920 года из пяти станиц — 21 806 человек. С учётом трех разорённых нападениями на них станиц, население которых покинуло их без выселения, число оставивших свои дома казаков составило 34 637 человек. Подсчёт населения станиц производился с исчислением хозяйств и населения по переписи 1916 года. К концу 1920 года население станиц уменьшилось, так как убыль населения Терской области по переписи 1920 года составила по сравнению с 1917 годом 16% населения. В области в 1917 году проживало 1 021 918 человек, в 1920 году — 905 001.

По оценкам С. М. Кирова число выселенных терских казаков составляло 22 тысячи. В феврале 1921 года он доложил во ВЦИК, что из Терской области «выселено более 25 тысяч трудового населения». Эта цифра также подтверждается рядом других источников.

Ссылки

• Е. Ф. Жупикова. [a-pesni.org/grvojna/makhno/a-deportter.php К ВОПРОСУ О ДЕПОРТАЦИИ ТЕРСКОГО КАЗАЧЕСТВА В 1918-1920 гг.]. a-pesni.org. Проверено 15 октября 2016.
• [terskiekazaki.ucoz.ru/news/belye_pjatna_istorii_chechni_genocid_terskikh_kazakov/2010-03-27-11 Белые пятна истории Чечни. Геноцид терских казаков]. terskiekazaki.ucoz.ru (27 марта 2010). Проверено 15 октября 2016.

Отрывок, характеризующий Депортация терских казаков

– Если он благородный человек, то он или должен объявить свое намерение, или перестать видеться с тобой; и ежели ты не хочешь этого сделать, то я сделаю это, я напишу ему, я скажу папа, – решительно сказала Соня.
– Да я жить не могу без него! – закричала Наташа.
– Наташа, я не понимаю тебя. И что ты говоришь! Вспомни об отце, о Nicolas.
– Мне никого не нужно, я никого не люблю, кроме его. Как ты смеешь говорить, что он неблагороден? Ты разве не знаешь, что я его люблю? – кричала Наташа. – Соня, уйди, я не хочу с тобой ссориться, уйди, ради Бога уйди: ты видишь, как я мучаюсь, – злобно кричала Наташа сдержанно раздраженным и отчаянным голосом. Соня разрыдалась и выбежала из комнаты.
Наташа подошла к столу и, не думав ни минуты, написала тот ответ княжне Марье, который она не могла написать целое утро. В письме этом она коротко писала княжне Марье, что все недоразуменья их кончены, что, пользуясь великодушием князя Андрея, который уезжая дал ей свободу, она просит ее забыть всё и простить ее ежели она перед нею виновата, но что она не может быть его женой. Всё это ей казалось так легко, просто и ясно в эту минуту.

В пятницу Ростовы должны были ехать в деревню, а граф в среду поехал с покупщиком в свою подмосковную.
В день отъезда графа, Соня с Наташей были званы на большой обед к Карагиным, и Марья Дмитриевна повезла их. На обеде этом Наташа опять встретилась с Анатолем, и Соня заметила, что Наташа говорила с ним что то, желая не быть услышанной, и всё время обеда была еще более взволнована, чем прежде. Когда они вернулись домой, Наташа начала первая с Соней то объяснение, которого ждала ее подруга.
– Вот ты, Соня, говорила разные глупости про него, – начала Наташа кротким голосом, тем голосом, которым говорят дети, когда хотят, чтобы их похвалили. – Мы объяснились с ним нынче.
– Ну, что же, что? Ну что ж он сказал? Наташа, как я рада, что ты не сердишься на меня. Говори мне всё, всю правду. Что же он сказал?
Наташа задумалась.
– Ах Соня, если бы ты знала его так, как я! Он сказал… Он спрашивал меня о том, как я обещала Болконскому. Он обрадовался, что от меня зависит отказать ему.
Соня грустно вздохнула.
– Но ведь ты не отказала Болконскому, – сказала она.
– А может быть я и отказала! Может быть с Болконским всё кончено. Почему ты думаешь про меня так дурно?
– Я ничего не думаю, я только не понимаю этого…
– Подожди, Соня, ты всё поймешь. Увидишь, какой он человек. Ты не думай дурное ни про меня, ни про него.
– Я ни про кого не думаю дурное: я всех люблю и всех жалею. Но что же мне делать?
Соня не сдавалась на нежный тон, с которым к ней обращалась Наташа. Чем размягченнее и искательнее было выражение лица Наташи, тем серьезнее и строже было лицо Сони.
– Наташа, – сказала она, – ты просила меня не говорить с тобой, я и не говорила, теперь ты сама начала. Наташа, я не верю ему. Зачем эта тайна?
– Опять, опять! – перебила Наташа.
– Наташа, я боюсь за тебя.
– Чего бояться?
– Я боюсь, что ты погубишь себя, – решительно сказала Соня, сама испугавшись того что она сказала.
Лицо Наташи опять выразило злобу.
– И погублю, погублю, как можно скорее погублю себя. Не ваше дело. Не вам, а мне дурно будет. Оставь, оставь меня. Я ненавижу тебя.
– Наташа! – испуганно взывала Соня.
– Ненавижу, ненавижу! И ты мой враг навсегда!
Наташа выбежала из комнаты.
Наташа не говорила больше с Соней и избегала ее. С тем же выражением взволнованного удивления и преступности она ходила по комнатам, принимаясь то за то, то за другое занятие и тотчас же бросая их.
Как это ни тяжело было для Сони, но она, не спуская глаз, следила за своей подругой.
Накануне того дня, в который должен был вернуться граф, Соня заметила, что Наташа сидела всё утро у окна гостиной, как будто ожидая чего то и что она сделала какой то знак проехавшему военному, которого Соня приняла за Анатоля.
Соня стала еще внимательнее наблюдать свою подругу и заметила, что Наташа была всё время обеда и вечер в странном и неестественном состоянии (отвечала невпопад на делаемые ей вопросы, начинала и не доканчивала фразы, всему смеялась).
После чая Соня увидала робеющую горничную девушку, выжидавшую ее у двери Наташи. Она пропустила ее и, подслушав у двери, узнала, что опять было передано письмо. И вдруг Соне стало ясно, что у Наташи был какой нибудь страшный план на нынешний вечер. Соня постучалась к ней. Наташа не пустила ее.
«Она убежит с ним! думала Соня. Она на всё способна. Нынче в лице ее было что то особенно жалкое и решительное. Она заплакала, прощаясь с дяденькой, вспоминала Соня. Да это верно, она бежит с ним, – но что мне делать?» думала Соня, припоминая теперь те признаки, которые ясно доказывали, почему у Наташи было какое то страшное намерение. «Графа нет. Что мне делать, написать к Курагину, требуя от него объяснения? Но кто велит ему ответить? Писать Пьеру, как просил князь Андрей в случае несчастия?… Но может быть, в самом деле она уже отказала Болконскому (она вчера отослала письмо княжне Марье). Дяденьки нет!» Сказать Марье Дмитриевне, которая так верила в Наташу, Соне казалось ужасно. «Но так или иначе, думала Соня, стоя в темном коридоре: теперь или никогда пришло время доказать, что я помню благодеяния их семейства и люблю Nicolas. Нет, я хоть три ночи не буду спать, а не выйду из этого коридора и силой не пущу ее, и не дам позору обрушиться на их семейство», думала она.


Анатоль последнее время переселился к Долохову. План похищения Ростовой уже несколько дней был обдуман и приготовлен Долоховым, и в тот день, когда Соня, подслушав у двери Наташу, решилась оберегать ее, план этот должен был быть приведен в исполнение. Наташа в десять часов вечера обещала выйти к Курагину на заднее крыльцо. Курагин должен был посадить ее в приготовленную тройку и везти за 60 верст от Москвы в село Каменку, где был приготовлен расстриженный поп, который должен был обвенчать их. В Каменке и была готова подстава, которая должна была вывезти их на Варшавскую дорогу и там на почтовых они должны были скакать за границу.
У Анатоля были и паспорт, и подорожная, и десять тысяч денег, взятые у сестры, и десять тысяч, занятые через посредство Долохова.
Два свидетеля – Хвостиков, бывший приказный, которого употреблял для игры Долохов и Макарин, отставной гусар, добродушный и слабый человек, питавший беспредельную любовь к Курагину – сидели в первой комнате за чаем.
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием, сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро, на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей француз с другими укладывал последние вещи. Долохов считал деньги и записывал.
– Ну, – сказал он, – Хвостикову надо дать две тысячи.
– Ну и дай, – сказал Анатоль.
– Макарка (они так звали Макарина), этот бескорыстно за тебя в огонь и в воду. Ну вот и кончены счеты, – сказал Долохов, показывая ему записку. – Так?
– Да, разумеется, так, – сказал Анатоль, видимо не слушавший Долохова и с улыбкой, не сходившей у него с лица, смотревший вперед себя.
Долохов захлопнул бюро и обратился к Анатолю с насмешливой улыбкой.
– А знаешь что – брось всё это: еще время есть! – сказал он.
– Дурак! – сказал Анатоль. – Перестань говорить глупости. Ежели бы ты знал… Это чорт знает, что такое!
– Право брось, – сказал Долохов. – Я тебе дело говорю. Разве это шутка, что ты затеял?
– Ну, опять, опять дразнить? Пошел к чорту! А?… – сморщившись сказал Анатоль. – Право не до твоих дурацких шуток. – И он ушел из комнаты.
Долохов презрительно и снисходительно улыбался, когда Анатоль вышел.
– Ты постой, – сказал он вслед Анатолю, – я не шучу, я дело говорю, поди, поди сюда.
Анатоль опять вошел в комнату и, стараясь сосредоточить внимание, смотрел на Долохова, очевидно невольно покоряясь ему.
– Ты меня слушай, я тебе последний раз говорю. Что мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
– Ну и спасибо тебе. Ты думаешь я тебе не благодарен? – Анатоль вздохнул и обнял Долохова.
– Я тебе помогал, но всё же я тебе должен правду сказать: дело опасное и, если разобрать, глупое. Ну, ты ее увезешь, хорошо. Разве это так оставят? Узнается дело, что ты женат. Ведь тебя под уголовный суд подведут…
– Ах! глупости, глупости! – опять сморщившись заговорил Анатоль. – Ведь я тебе толковал. А? – И Анатоль с тем особенным пристрастием (которое бывает у людей тупых) к умозаключению, до которого они дойдут своим умом, повторил то рассуждение, которое он раз сто повторял Долохову. – Ведь я тебе толковал, я решил: ежели этот брак будет недействителен, – cказал он, загибая палец, – значит я не отвечаю; ну а ежели действителен, всё равно: за границей никто этого не будет знать, ну ведь так? И не говори, не говори, не говори!
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.