Депортация чероки

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Депортация чероки — одна из многочисленных депортаций и этнических чисток, проведённых правительством США в отношении индейцев восточных штатов в 1836-1839 годах. Индейцы чероки были депортированы со своих земель в Джорджии, Южной Каролине, Северной Каролине, Теннеси, Техасе и Алабаме на Индейскую территорию (ныне Оклахома) . Поскольку чероки отказались переселяться согласно фальсифицированному договору, депортация проводилась насильственно армией США. Общие потери чероки от депортации оцениваются в 4000 человек, что составляло более 20% численности этого народа.





Дорога слёз

В истории индейцев США депортации, осуществлённые после принятия закона о переселении индейцев, известны как дорога слёз. Это выражение в первую очередь относится к депортации наиболее крупных и развитых пяти цивилизованных племён и связано с большими человеческими потерями на пути более 1000 километров, по которому индейцы двигались несколько месяцев. Небольшие «не цивилизованные племена» депортировались с юга СЩА на запад и до принятия закона о переселении. Большинство племён переселялись в добровольно-принудительном порядке. Чероки отказались переселяться по фиктивному договору, и были согнаны в концлагеря, но не оказали вооружённого сопротивления. Только семинолы во Флориде, вели партизанскую войну с 1817 по 1850 год и нанесли значительные потери армии США. Выражение «дорога слёз» возникло после первой «показательно-добровольной» депортации чокто в 1831 году, в ходе которой чокто понесли большие потери, в первую очередь, от эпидемий.[1]

Как это делалось

Осенью 1835 года перепись, проведённая министерством обороны США, установила, что в Алабаме, Джорджии, Северной Каролине и Теннеси проживают 16542 чероки, 201 белый в браке с чероки и 1592 чернокожих раба чероки (всего 18335 человек).

Отношения между чероки и белыми поселенцами обострялись из-за племенных земель на которых было обнаружено золото и земель пригодных для выращивания хлопка.[2] В октябре отряд милиции Джорджии[en] даже похитил из собственного дома верховного вождя чероки Джона Росса. После освобождения Росс и другие лидеры чероки отправились в Вашингтон на переговоры с президентом Джексоном. Легитимные лидеры чероки соглашались или делали вид, что согласны переселиться на запад, если их земля будет куплена за реальную цену. Однако в итоге сенат США предложил цену ниже рыночной и договориться не удалось.[3]

После этого агент правительства США Джон Шермерхорн[en] собрал группу диссидентов чероки в столице индейцев Нью Икота[en], Джорджия. Там, 29 декабря 1835 года американские ставленники подписали договор Нью Икоты[en], [4] по которому чероки за предложенную США денежную компенсацию обменивали свои земли на востоке на земли Индейской территории. Это соглашение никогда не было одобрено ни легитимно избранным племенным руководством, ни большинством племени чероки.[5] В феврале 1836 года чероки созвали два племенных съезда, в результате которых были собраны 13000 подписей на языке чероки против фиктивного договора на двух подписных листах[6]. Эти листы были отправлены в Вашингтон, и верховный вождь Росс предъявил их Конгрессу. Тем не менее, 23 мая 1836 года почти не изменённая версия договора была ратифицирована сенатом США на первом же слушании и подписана президентом Джексоном. Подписанный договор предлагал чероки добровольно и самостоятельно переселиться на Индейскую территорию до мая 1838 года.

Поскольку подавляющее большинство чероки отказались переселяться согласно фиктивному договору, через два года армия США начала насильственную и плохо организованную депортацию, что привело к многочисленным жертвам.

Предыстория

Чероки были одним из наиболее сильных и воинственных племён Северной Америки. На протяжении всего XVIII века они непрерывно воевали с соседними индейскими племенами и белыми колонизаторами. Сначала в союзе с британцами против французов, потом против самих британцев. В конце века часть чероки, не представлявшая всё племя, при поддержке британских лоялистов вела войну чикамога уже против экспансии американских колонистов. В результате чероки сумели отстоять и закрепить за собой обширные плодородные земли на юго-востоке США. Поскольку чероки сделали также значительные успехи в освоении цивилизации белых, включая использование труда чёрных рабов, американское правительство признало их в качестве одного из «пяти цивилизованных племён» и суверенной нацией. С начала XIX века чероки воевали уже в союзе с армией США против своих соседей, индейцев крик, которые пытались сопротивляться продолжению американской экспансии. Оба, противоборствующих впоследствии лидера чероки, Росс и Ридж во время крикской войны служили под командованием будущего президента США, генерала Эндрю Джексона. Под командованием этого генерала в 1814 году чероки приняли участие в битве у подковной излучины. Победа в этой битве и крикской войне, вместе с захватом обширных индейских земель, немало способствовали росту политической популярности Джексона. Однако генерал не видел больших различий между индейцами. Впоследствии, став президентом США, Джексон выселил все индейские племена, включая чероки, с юго-востока США в Оклахому.

Кампания по переселению «не цивилизованных» индейцев с юга США на запад проводилась ещё при президенте Джефферсоне, однако для «пяти цивилизованных племён» делалось исключение. Сама идея ликвидации индейского племенного землевладения в юго-восточных штатах, как такового, впервые зафиксирована в договоре 1802 года[en] президента Джефферсона со штатом Джорджия. В этом договоре Джефферсон обещал в будущем ликвидировать индейскую земельную собственность в штате. В 1803 году Джефферсон сформулировал концепцию выселения индейцев с юго-востока США на единую территорию к западу от Миссисипи. В качестве обоснования, помимо идеи о неспособности индейцев адаптироваться к цивилизации белых, выдвигалась и «гуманная» идея защиты индейцев от насилия всё более многочисленных белых поселенцев. Верховный суд США в начале XIX-го века в серии своих решений реанимировал средневековую доктрину открытия, которая на «законном основании» лишала индейцев права собственности на родную землю. Некоторые из этих решений суда остаются в силе по сей день. Процесс пришёл к логическому завершению, когда в 1830-м году президент Джексон подписал закон о переселении индейцев.

Предпосылки

Рост белого населения

С начала XIX века белое население США быстро росло как в результате естественного прироста, та и за счёт иммиграции. В 1820-е и 1830-е годы иммиграция нарастала и к 1850 в США иммигрировало 2.6 миллиона человек.[7] С ростом плотности белого населения плодородные и не всегда обрабатываемые племенные земли стали предметом вожделения белых поселенцев. Это приводило к постоянным конфликтам, насильственному захвату земель и росту давления со стороны белого населения на правительства штатов и страны с целью ликвидации индейских анклавов. Конфликт обострялся также в связи с ростом прибыльного производства хлопка и обнаружением золота.

Производство хлопка

Изобретение в 1793 году хлопкоочистительной машины сделало выращивание хлопка высоко прибыльным делом. В 1820-х и 1830-х годах производство хлопка в южных штатах стремительно росло. [8][9] Росла и стоимость земель пригодных для его выращивания. Только в Джорджии чероки имели 1707900 акров таких земель при идеальном климате и хороших возможностях для транспортировки продукта[10]. Хотя чероки имели чёрных рабов и выращивали некоторое количество хлопка на продажу, интенсивное использование их земель только под хлопок позволяло резко увеличить производство.[11][12] Депортация чероки разом освобождала землю для производства хлопка и устраняла конкурентов белых фермеров.

Золотая лихорадка в Джорджии

Трения между штатом Джорджия и чероки обострялись в связи с обнаружением в штате в 1828 году золота, что привело к первой в истории США золотой лихорадке. Золотоискатели начали вторгаться на земли чероки и усилили давление на правительство штата, дабы оно добилось выполнения обещаний договора 1802 года о ликвидации индейских земель в Джорджии.

Юридические игры

В XVIII веке правительство США признавало «пять цивилизованных племён», включая чероки, суверенными нациями. Однако в XIX веке ситуация изменилась.

В 1830 году Джорджия попыталась распространить законы штата на племенные земли чероки и дело было передано в Верховный суд США. В деле «Нация чероки против штата Джорджия[en]», (1831) председатель Верховного суда Джон Маршалл постановил, что чероки не являются суверенной и независимой нацией, а являются «домашней, зависимой нацией», и отказался слушать дело. Данное решение, в частности, обосновывалось средневековой доктриной открытия. Однако в деле «Вустер против штата Джорджия[en]», (1832) Верховный суд решил, что штат Джорджия не может устанавливать свои законы на землях чероки, поскольку отношения с индейскими племенами это компетенция исключительно федерального правительства, и чероки суверенны по отношению к штату. Однако и Джексон, и власти штата игнорировали решение суда и продолжали держать Вустера в заключении за то, что он жил и проповедовал на территории чероки с согласия индейцев, но без лицензии штата. Президент Джексон использовал тяжбы между индейцами и штатом Джорджия только для того, чтобы усилить своё давление в целях подписания договора о депортации и решить вопрос раз и навсегда.[13]. Поскольку впоследствии сомнительный договор с чероки о депортации был ратифицирован Конгрессом и подписан президентом США, то тем самым правительство США вопреки решению Верховного суда признавало, что это договор федерального правительства с суверенной нацией. Чероки также было запрещено покупать землю вне Индейских территорий и правительство США использовало против чероки армию, а не полицейские силы, хотя чероки не оказывали вооружённого сопротивления.

Договор Нью Икоты


После внушительной победы Эндрю Джексона на повторных выборах в 1832 году даже некоторые из решительных противников депортации в племени чероки изменили свои взгляды. Во главе с Мейджором Риджем[en], его сыном Джоном Риджем[en] и племянниками Элиасом Будинотом[en] и Стендом Уэйти эти вожди чероки приобрели известность как «Партия договора». «Партия договора» полагала, что в интересах чероки достичь выгодного соглашения с правительством США, пока правительства штатов [14] и прямое беззаконное насилие белых поселенцев не ухудшат ситуацию до предела. Джон Ридж начал неофициальные переговоры с администрацией Джексона в конце 1820-х годов. Тем временем, в предвкушении депортации чероки власти штата Джорджия начали организовывать лотереи[en] по разделу племенных земель чероки между белыми гражданами Джорджии. Однако верховный вождь Джон Росс и большинство чероки твёрдо выступали против депортации. Начались политические интриги. Вождь Росс отменил племенные выборы в 1832 году, племенной совет угрожал Риджам импичментом, а один видный член «Партии договора» был убит. Риджы в ответ сформировали свой собственный совет, представлявший небольшую часть чероки. Во главе этого совета был поставлен другой вождь, но ведущая роль оставалась за Риджем. В 1835 году, президент Джексон назначил преподобного Джона Шермерхорна представителем США на переговорах. Правительство предложило чероки 4.5 миллиона долларов (помимо других компенсаций), чтобы они самостоятельно переселились на предлагаемые им земли на Индейской территории. Это предложение было отвергнуто в октябре 1835 года племенным советом чероки. Вождь Росс, пытаясь объединить чероки, поехал в Вашингтон с делегацией, в состав которой входили и члены «Партии договора» Джон Ридж и Стенд Уэйти, чтобы начать новые переговоры. Однако лидерам индейцев было сказано, что они могут вести переговоры только с Шермерхорном. Тем временем Шермерхорн организовал митинг в поддержку совета «Партии договора» в Нью Икоте. На митинг пришли только 500 чероки, однако, 30 декабря 1835 года 21 сторонник переселения из параллельного совета племени подписал договор Нью Икоты. Джон Ридж и Стенд Уэйти подписали договор в Вашингтоне, верховный вождь Росс подписывать договор отказался. По договору чероки отдавали все племенные земли к востоку от Миссисипи за 5 миллионов долларов[15], которые должны быть розданы поровну всем индейцам и ещё полмиллиона долларов выделялись на общеплеменной образовательный фонд. Индейцы «навечно» получали такое же количество земли на Индейской территории и полную компенсацию за имущество, оставленное на востоке. В подписанном договоре имелся пункт, позволявший чероки, желавшему стать гражданином США, получить 160 акров земли, там, где он жил. Но президент Джексон позднее вычеркнул этот пункт из договора. Несмотря на протесты легитимного племенного совета чероки и верховного вождя Росса договор был ратифицирован Конгрессом 23 мая 1836 года на первом же чтении.

Депортация

Депортация чероки прошла в три стадии. Добровольное переселение сторонников договора, насильственная депортация армией США и вынужденное самостоятельное переселение под руководством Джона Росса.[16][17].

Добровольное переселение

Договор давал чероки двухгодичный период для самостоятельного переселения. Однако президент Джексон направил генерала Джона Вула[en] для организации депортации и оказания дополнительной помощи тем, кто согласился на переселение. По прибытии генерал Вул убедился в стойком неприятии идеи переселения, предлагаемые продуктовые пайки отвергались почти всеми чероки. В течение нескольких месяцев генерал не смог сделать практически ничего и отправил в Вашингтон сообщение, что «почти все индейцы отвергают договор».[18] «Партия договора» также пыталась убедить чероки принять правительственную помощь и примириться с неизбежным. 12 сентября 1836 года партия созвала для этого митинг, но его пришлось отменить, поскольку Джон Росс созвал индейцев на другой митинг с противоположной целью. Росс призывал людей отвергать любые подачки правительства США и объяснял, что принятие подобных «подарков» будет означать согласие с договором. Убедившись в бесполезности своих увещеваний, сторонники «Партии договора» приняли правительственную помощь и с весны 1837 года стали переправляться на Индейские территории. Первыми 28 марта 1837 года на Индейские территории в составе группы из 466 чероки прибыли Мейджор Ридж и Стен Уэйти. Согласно записям бюро по делам индейцев в архиве США добровольно за два года в составе организованных групп переселились 2198 человек, включая чёрных рабов лидеров «Партии договора» (в это число убывших с места проживания входят и умершие по пути). В одной из групп, путешествовавшей по суше с середины октября по конец декабря, смертность превысила 4%. Даже добровольное, организованное правительством путешествие на Индейскую территорию было серьёзным испытанием. Вероятно, ещё какое-то количество индейцев переселилось самостоятельно. Часть переселившихся вернулась обратно, но с учётом статистики последующей депортации приведенное выше число является достаточно точной оценкой добровольно переселившихся чероки

Насильственная депортация

Некоторые белые американцы были возмущены сомнительным договором и протестовали против насильственной депортации Чероки. Например, 23 апреля 1838 года Ральф Эмерсон написал открытое письмо[en] преемнику Джексона, Ван Бюрену, отмечая, что «столь грубая несправедливость в отношении чероки» может подорвать веру американского народа в моральность своего правительства[19]. Джон Росс и вероятно большинство чероки не верили, что правительство использует против них армию на основании фальсифицированного договора.

Тем не менее, 23 мая 1838 года, президент Ван Бюрен назначил генерала Уинфилда Скотта руководить насильственной депортацией. Генерал прибыл в Нью Икоту 17 мая 1838 года во главе подразделений армии США и милиции штата общей численностью 7000 человек. Скотт разъяснил солдатам, что «бессмысленное насилие или оскорбление мужчин, женщин и детей чероки» будет караться арестом [20] В Джорджии операция началась 26 мая.Через десять дней она началась в Теннеси, Северной Каролине и Алабаме. Мужчин, женщин и детей только с тем, что они могли унести с собой выгоняли из домов под угрозой применения оружия и в течение трёх недель собирали в концлагерях. Около 1000 чероки укрылись в горах на востоке, индейцы, имевшие землю в частной собственности также могли избежать депортации.[21]. Из лагерей пешими колоннами индейцев гнали на пристани в Чаттануге и Гантерсвиле[en] и сажали на плоскодонные баржи и пароходы. Однако из-за засухи реки обмелели, и для преодоления отмелей суда часто приходилось разгружать. Это катастрофически замедлило движение кораблей, а во время разгрузок индейцы использовали любую возможность, чтобы бежать. Длительное содержание индейцев на баржах в бесчеловечных условиях привело к колоссальной смертности. Таким образом, депортация силами американской армии закончилась полным провалом. Поскольку реки продолжали мелеть, генерал Скотт приказал прекратить операцию. Представление о характере армейской депортации дают следующие две архивные записи.

  1. Командир лейтенант Уайтли , 800 человек отправлено 13 июня по воде; прибыли 5 августа, (70 умерло).
  2. Командир капитан Густавус С. Дрейн, 1072 человек отправлено 17 июня по воде; 7 сентября прибыло 635 человек, (146 умерло, 2 родилось).

Концентрационные лагеря

Высокая смертность и массовое бегство чероки с армейских кораблей заставили Скотта отложить депортацию армейскими силами и сосредоточить оставшихся чероки в одиннадцати концентрационных лагерях, которые были организованы в основном в фортах американской армии.

Чероки оставались в лагерях в течение всего лета 1838 года. В условиях скученности и антисанитарии это привело к эпидемии дизентерии и другим болезням, от которых умерло 353 человека. В этой ситуации вождь Росс окончательно признал поражение и пришёл к соглашению с генералом Скоттом об условиях депортации. Несмотря на увеличение расходов, Скотт одобрил контракт на перевозку 11000 чероки под руководством Росса за счёт американской армии, что многих удивило и вызвало раздражение президента.[18]

Вынужденная депортация

Джон Росс сначала получил одобрение на руководство депортацией от других вождей, которые возложили на него полную ответственность за решение этой непростой задачи. Согласно плану Росса депортация проводилась на 12 караванах крытых повозок, около 1000 человек в каждом. Каждым караваном руководил либо опытный племенной вождь, либо образованный метис, знавший английский язык. Во всех караванах имелись врачи, переводчики для помощи врачам, снабженцы, профессиональные возчики и ремонтники и даже копатели могил.[18] Росс также купил пароход «Виктория», на котором его семья и семьи племенных вождей могли путешествовать с некоторым комфортом. Брат верховного вождя, Льюис Росс был назначен основным поставщиком продовольствия, кормов и одежды для караванов. Несмотря на все принятые меры болезни и другие тяготы долгого пути унесли множество жизней. Именно этот этап депортации индейцы называют «дорогой слёз».

Караваны должны были пересечь несколько штатов по извилистому пути, который превышал 1600 км. Путешествие длилось около 3 месяцев. Зима была необычно холодной. Чероки страдали от низких температур и буранов, следствием которых была пневмония.[20][21] Чероки запрещалось проезжать через города и посёлки белых, что значительно удлиняло их путь. Белое население было настроено враждебно к чероки и вымогало у них деньги, переправа через реку для чероки стоила в 10 раз больше чем для белого[22]. В некоторых караванах потери превышали 10%, но численность других караванов даже немного увеличилась. По всей видимости, индейцы, отставшие от одного каравана, присоединялись к следующему. В качестве примера приведём одну архивную запись.

  1. Начальник Даниель Колстон,; помощник Джефферсон Невинс; 710 человек убыли из лагеря 5 октября 1838 года и 654 прибыли на Индейскую территорию 4 января 1839 года (57 умерли, 9 родились, 24 бежали или отстали).

Платёжные ведомости для всех 13 групп хранятся среди личных документов главного вождя Росса.

Во время путешествия чероки для поддержания духа пели «О, благодать». Христианская песня была переведена на язык чероки с помощью индейцев миссионером Сэмуэлем Вустером[en] и впоследствии стала гимном чероки.[23]

Потери

Имеется несколько разных оценок числа погибших в результате депортации. Американский миссионер Элизер Батлер, который совершил путешествие в караване Даниэля Колстона, насчитал 2000 смертей во время принудительной депортации и в лагерях и ещё около 2000 во время вынужденного переселения. Эта оценка в 4000 погибших цитируется наиболее часто, хотя не основана на правительственных и племенных архивных записях. Современные научные оценки в 1973 и 1984 годах дали соответственно 2000 и 6000 смертей.[24] Поскольку перепись 1835 года насчитала 16000 чероки (вместе с рабами более 18000), а переселилось в 1838 году около 12000, то недостача составляет 4000 – 6000 человек. Около 1500 чероки остались в Северной Каролине, Южной Каролине и Джорджии. С другой стороны около 400 индейцев крик, избежавших предыдущей депортации влились в племя чероки и были депортированы вместе с ним. С учётом всех этих факторов цифра смертности должна лежать в указанных пределах. Трудности подсчёта жертв связаны и с противоречивостью финансовых отчётов, представленных Россом после депортации. Американская армия сочла их раздутыми и возможно мошенническими. Число продовольственных пайков, указанных Россом, на 1600 превысило число депортированных индейцев, по подсчётам самой американской армии. [25] Администрация Ван Бюрена отказалась платить Россу, но в 1842 году администрация Тайлера одобрила выплату более чем $500000 верховному вождю Россу.

Некоторые чероки, в первую очередь метисы и белые во главе семей чероки, после добровольного переселения, в разочаровании, успели вернуться обратно и совершили путешествие на Индейские территории дважды. Другие метисы и белые подали прошение властям США о гражданстве и вместе со своими семьями перестали числиться как чероки.

Приведенные выше оценки не учитывают неизбежные потери в ходе адаптации на новом месте в первые два года после депортации. Известно, что такие потери в результате отсутствия нормального жилья, питания и непривычных условий жизни у депортированных народов могут быть значительны. Большинство чероки прибыли на не подготовленное заранее для жизни место в январе суровой зимы 1838-го года.

Не депортированные чероки

Не все чероки были депортированы. Индейцы, которые жили не на общинной племенной земле, а имели землю в частной собственности, депортации не подлежали. В Северной Каролине около 400 чероки вождя Ёнагуски[en] жили в отдельной резервации в южных Аппалачах и формально не подлежали переселению по договору Нью Икоты. Однако, предвидя беззаконные действия со стороны правительства США, они попросили белого американца Уильяма Томаса[en] представлять их на отдельных переговорах с Вашингтоном. Томас, усыновлённый в юности вождём Ёнагуской, а впоследствии сам единственный белый[26] вождь чероки и сенатор Северной Каролины, не только провёл переговоры, но и предусмотрительно купил для индейцев участок земли. Участок был куплен на имя Томаса на деньги чероки и его собственные и положил начало будущей резервации федерально признанного Восточного племени чероки[en]. К этим чероки присоединились небольшие группы индейцев, живших в окрестностях. По переписи 1839 года в Джорджии, Южной Каролине Теннеси и Алабаме оставалось ещё около 400 чероки, большинство из которых впоследствии присоединились к восточному племени чероки.

Длительное время после депортации чероки запрещалось законом покупать землю за пределами Индейских территорий, дабы предотвратить их возвращение

Последствия

Депортированные чероки первоначально поселились в Тахлекуахе, Оклахома[en]. После завершения насильственной депортации лидеры «Партии договора» Мейджор Ридж, Джон Ридж и Элиас Будинот были убиты своими соплеменниками. Избежать печальной участи удалось только Стенду Уэйти, который впоследствии стал генералом армии Конфедератов. Джона Росса обвиняли в причастности к убийству, но доказать ничего не удалось и убийцы не были найдены. Во время Гражданской войны в США племя вновь раскололось и приняло участие в военных действиях, в том числе междоусобных, что также негативно отразилось на его численности. Однако впоследствии численность чероки и их потомков от смешанных браков существенно выросла. Сегодня зарегистрированные чероки одна из самых больших индейских групп в США.[27]

Правительство США не сдержало обещания отдать земли в Оклахоме индейцам «навечно». Уже в 1880-х годах земли чероки и других индейцев в Оклахоме стали открываться для белых поселенцев. Впоследствии Индейская территория была ликвидирована. Сегодня в Оклахоме существуют территории «племенной юрисдикции», однако большинство населения на этих территориях составляют белые. В напоминание об одном из наиболее «прискорбных событий» в истории США Конгресс в 1987 году официально обозначил на карте исторические маршруты «Дороги слёз» длиной 3500 км.[28] в девяти штатах.

В 2004 году на 108-й сессии Конгресса, сенатор Сэм Браунбэк от Республиканской партии предложил в совместной резолюции «принести извинения всем коренным народам от имени правительства США» за прошлую политику США по отношению к индейским племенам. Резолюция была принята сенатом США в феврале 2008 года[29]

Смотри также

Напишите отзыв о статье "Депортация чероки"

Примечания

  1. Len Green. [www.tc.umn.edu/~mboucher/mikebouchweb/choctaw/trtears.htm Choctaw Removal was really a "Trail of Tears"]. Bishinik, mboucher, University of Minnesota. Проверено 28 апреля 2008. [web.archive.org/web/20080604005108/www.tc.umn.edu/~mboucher/mikebouchweb/choctaw/trtears.htm Архивировано из первоисточника 4 июня 2008].
  2. Garrison, Tim [www.georgiaencyclopedia.org/articles/history-archaeology/cherokee-removal Cherokee Removal] (November 19, 2004). Проверено 10 октября 2014.
  3. Gregg, Matthews T (2009). «Uncovering the Value of Pre-Removal Cherokee Property». The Chronicles of Oklahoma.
  4. [www.cherokee.org/AboutTheNation/History/TrailofTears/TreatyofNewEchota.aspx Treaty of New Echota]
  5. Dwyer John. Trail of Tears and Blessings. — American Opinion Publishing Inc, 2014.
  6. В этот период чероки уже имели собственную письменность
  7. Aboukhadijeh, Feross [www.apstudynotes.org/us-history/topics/a-growing-national-economy/ A Growing National Economy]. Study Notes Inc (November 17, 2012). Проверено 11 октября 2014.
  8. [www.boundless.com/u-s-history/textbooks/boundless-u-s-history-textbook/slavery-and-reform-1820-1840-16/the-old-south-121/cotton-in-the-south-646-1650/ cotton in the south]. Проверено 11 октября 2014.
  9. Pierson, Parke. "Seeds of conflict: tiny cotton seeds had a lot to do with bringing on a big war." America's Civil War Sept. 2009: 25. Academic OneFile. Web. 12 Oct. 2014.
  10. (2009) «Uncovering the Value of Pre-Removal Cherokee Property». The Chronicles of Oaklahoma. Проверено October 2, 2014.
  11. [www.aboutnorthgeorgia.com/ang/The_Cherokee Cherokee before 1800]. Проверено 12 октября 2014.
  12. Development of the Cotton Industry by the Five Civilized Tribes in Indian Territory. Gilbert C. Fite, Vol. 15, No. 3 (Aug., 1949), pp. 342-353 Published by: Southern Historical Association Article DOI: 10.2307/2198101 Article Stable URL: www.jstor.org/stable/2198101
  13. Remini, Andrew Jackson, p. 257, Prucha, Great Father, p. 212.
  14. В преддверии Гражданской войны в США правительства юго-восточных штатов часто игнорировали решения и даже законы федерального правительства.
  15. По современным оценкам рыночная стоимость земель чероки составляла 7 миллионов долларов
  16. Anderson William. Cherokee Removal: Before and After. — Athens, Georgia: University of Georgia Press, 1991. — ISBN 0820312541.
  17. [www.history.com/topics/native-american-history/trail-of-tears History.com]. A&E Television Networks (2014). Проверено 27 октября 2014.
  18. 1 2 3 Jones Billy. Cherokees: An Illustrated History. — Muskogee, Oklahoma: The Five Civilized Tribes Museum, 1984. — P. 74–81. — ISBN 0-86546-059-0.
  19. [www.rwe.org/comm/index.php?option=com_content&task=view&id=79&Itemid=252 Letter to President Van Buren], Эмерсон, Ральф Уолдо, April 23, 1838.
  20. 1 2 Rozema Vicki. Footsteps of the Cherokee. — Winston-Salem, North Carolina: John F. Blair, 1995. — P. 52. — ISBN 0-89587-133-5.
  21. 1 2 Weiser, Kathy [www.legendsofamerica.com/na-trailtears2.html Cherokee Trail of Tears] (April 2013). Проверено 16 октября 2014.
  22. Illinois General Assembly - HJR0142.
  23. Steve Turner, Amazing Grace: The Story of America's Most Beloved Song (Harper Collins, 2003), p. 167; Deborah L Duvall, Tahlequah: The Cherokee Nation (Arcadia Publishing, 2000), p. 35; Richard M. Swiderski, The Metamorphosis of English (Bergin Garvey/Greenwood, 1996), p. 91.
  24. Prucha, Great Father, p. 241 note 58; Ehle, Trail of Tears, pp. 390–92; Russel Thornton, "Demography of the Trail of Tears" in Anderson, Trail of Tears, pp. 75–93.
  25. [www.encyclopediaofalabama.org/face/Article.jsp?id=h-1433 Cherokee Indian Removal.] Encyclopedia of Alabama. (retrieved 28 Sept 2009)
  26. Верховный вождь Росс был чероки на 1/8
  27. [www.census.gov/population/socdemo/race/indian/ailang1.txt Top 25 American Indian Tribes for the United States: 1990 and 1980,]. U.S. Bureau of the Census (August 1995).
  28. [www.nps.gov/trte/index.htm Trail Of Tears National Historic Trail]
  29. Melissa Block (host). [www.npr.org/templates/story/story.php?storyId=91489003 Apology to American Indians Moves Forward]. All Things Considered. NPR (June 13, 2008). — «A resolution making its way through Congress offers an apology to all Native peoples on behalf of the United States. It passed the Senate as an amendment to the Indian Health Care Improvement Act.»  Проверено 2 октября 2011.

Литература

  • Anderson, William L., ed. Cherokee Removal: Before and After. Athens, Georgia: University of Georgia Press, 1991.
  • Carter, Samuel. Cherokee Sunset: A Nation Betrayed. New York: Doubleday, 1976. ISBN 0-385-06735-6.
  • Ehle, John. Trail of Tears: The Rise and Fall of the Cherokee Nation. New York: Doubleday, 1988. ISBN 0-385-23953-X.
  • Foreman, Grant. Indian Removal: The Emigration of the Five Civilized Tribes of Indians. Norman, Oklahoma: University of Oklahoma Press, 1932, 11th printing 1989. ISBN 0-8061-1172-0.
  • King, Duane and Fitzgerald, David G., The Cherokee Trail of Tears, Graphic Arts Center Publishing Company, Portland, OR, 2007. ISBN 1-55868-905-2.
  • Prucha, Francis Paul. The Great Father: The United States Government and the American Indians. Volume I. Lincoln, Nebraska: University of Nebraska Press, 1984. ISBN 0-8032-3668-9.
  • Remini, Robert V. Andrew Jackson and his Indian Wars. New York: Viking, 2001. ISBN 0-670-91025-2.
  • Wallace, Anthony F.C. The Long, Bitter Trail: Andrew Jackson and the Indians. New York: Hill and Wang, 1993. ISBN 0-8090-1552-8 (paperback); ISBN 0-8090-6631-9 (hardback).

Ссылки

  • www.cherokee.org/AboutTheNation/History/TrailofTears/TreatyofNewEchota.aspx
  • [ngeorgia.com/history/nghisttt.html Cherokee Trail of Tears]
  • [www.cherokeeregistry.com Cherokee Heritage Documentation Center]
  • [www.cherokee.org/Culture/History/TOT/Default.aspx Cherokee Nation Cultural Resource Center ]
  • [news.nationalgeographic.com/news/2006/01/0123_060123_cherokee_dig.html Archaeologists uncover abandoned Cherokee property] from National Geographic
  • [www.cr.nps.gov/nr/twhp/wwwlps/lessons/118trail/118trail.htm The Trail of Tears and the Forced Relocation of the Cherokee Nation] from the National Park Service's Teaching with Historic Places
  • www.legendsofamerica.com/na-trailtears.html
Документы
  • [www.cerritos.edu/soliver/Student%20Activites/Trail%20of%20Tears/web/cass2.htm “Removal of the Indians” by Lewis Cass, January 1830]
  • [www.cviog.uga.edu/Projects/gainfo/chdebate.htm Cherokee Indian Removal Debate U.S. Senate, April 15–17, 1830]
  • [www.cerritos.edu/soliver/Student%20Activites/Trail%20of%20Tears/web/boudinot.htm Elias Boudinot’s editorials in The Cherokee Phoenix, 1829–31]
  • [digital.library.okstate.edu/kappler/Vol2/treaties/che0439.htm Text of the Treaty of New Echota, 1835]
  • [www.cviog.uga.edu/Projects/gainfo/scottadd.htm Winfield Scott's Address to the Cherokee Nation, May 10, 1838]
  • [www.cviog.uga.edu/Projects/gainfo/scottord.htm Winfield Scott's Order to U.S. Troops assigned to the Cherokee Removal, May 17, 1838]
  • [thomas.loc.gov/cgi-bin/bdquery/z?d108:SJ00037:@@@X Status of Senate Joint Resolution 37.]
Статьи
  • [historynet.com/ah/bljackson/index.html "Andrew Jackson v. the Cherokee Nation" (excerpt from Andrew Jackson and his Indian Wars) by Robert Remini at historynet.com]
  • [www.georgiaencyclopedia.org/nge/Article.jsp?id=h-2722 "Cherokee Removal" from The New Georgia Encyclopedia]
  • [www.georgiaencyclopedia.org/nge/Article.jsp?id=h-785 "Gold Rush in North Georgia" from The New Georgia Encyclopedia]*[www.trailoftears.org/ Trail of Tears Commemorative Park, Hopkinsville KY]
  • Sarah H. Hill, [southernspaces.org/2012/cherokee-removal-scenes-ellijay-georgia-1838 "Cherokee Removal Scenes: Ellijay, Georgia, 1838"], Southern Spaces, 23 August 2012

Отрывок, характеризующий Депортация чероки

Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.