Дерюжинский, Глеб Владимирович

Глеб Владимирович Дерюжинский
Скульптор Глеб Дерюжинский за работой с актрисой Вирджинией Браун Фэйр, 1920 год
Дата рождения:	1 (13) августа 1888(1888-08-13)
Место рождения:	Отрадное, Смоленский уезд, Смоленская губерния, Российская империя
Дата смерти:	9 марта 1975(1975-03-09) (86 лет)
Место смерти:	Нью-Йорк, США
Гражданство:	Российская империя Российская империя, США США
Жанр:	скульптура
Учёба:	Императорская Академия художеств

Глеб Владимирович Дерюжинский (1888—1975) — американский скульптор российского происхождения.

Биография

Потомок старинной дворянской фамилии белорусского происхождения родился в селе Отрадное Смоленской губернии. Его отец, Владимир Федорович Дерюжинский окончил Московский университет (юридический факультет), был видным публицистом и общественным деятелем. Автор классических работ по государственному и полицейскому праву, он с 1895 года редактировал «Журнал министерства юстиции». Братья отца были также известными людьми того времени. Он был связан родственными узами с Н. А. Римским-Корсаковым со стороны отца и художником Михаилом Врубелем со стороны матери. Его мать, Софья Антоновна происходила из шляхетского рода Арцимовичей; дед, Антон Антонович Арцимович учился в Александровском лицее (вып. 1853), был действительным тайным советником, членом Правительствующего Сената.

Глеб Дерюжинский был отдан учиться в гимназию Гуревича, одновременно обучался в Рисовальной школе Общества поощрения художеств (1896—1901).

Подчинившись семейной традиции, он поступил на юридический факультет Петербургского университета.

Через некоторое время после окончании университета, в 1911 году он уехал в Париж; обучался в Академии Коларосси и Академии Жулиана. В 1913 году, вернувшись в Россию, поступил в Императорскую Академию художеств, где учился сначала — у Г. Р. Залемана, затем — у В. А. Беклемишева.

В 1914 году он был освобождён от воинской повинности с диагнозом «сердечный невроз» и продолжал учёбу в Академии, принимая одновременно заказы на бюсты и статуэтки.

В 1915—1916 годах участвует в академических выставках в России. Фото его бронзовой статуэтки «Графиня Сюзан де Робьен с борзой» была помещена в журнале «Мир искусства»^{[уточнить]}. Большой успех имели на выставках передвижников его работы: «Конная статуэтка», «Гермес, изобретающий Кадуцей», «Поцелуй». В январе 1917 года участвует в выставке Общины художников.

30 апреля 1917 г. вступил в брак (обвенчался) с поэтессой Палладой Богдановой — Бельской, урождённой Старынкевич.

Летом 1917 года он вылепил с натуры и отлил в бронзе бюст князя Б. Б. Голицына; ему позировал ставший председателем Временного правительства А. Ф. Керенский; он создал портреты В. В. Беляшина, Н. Э. Радлова, С. С. Эскина, А. Н. Львовой. Переждать события октября 1917 года Дерюжинский решил, по приглашению Феликса Юсупова, в его крымском имении, в Кореизе. Из Крыма ему пришлось бежать в Новороссийск, где тогда находилась добровольческая армия Деникина. В Новороссийске проводилась мобилизация, но Глеб Владимирович, как и в Первую мировую войну, по болезни сердца был освобождён от военной службы. В 1919 году его устроили гардемарином на судно «Владимир», шедшее в США с грузом руды. Во время плавания Дерюжинский стоял на вахте, но в свободное время лепил. По просьбе московского купца П. И. Морозова, плывшего тем же пароходом, он вылепил с газетной фотографии небольшой бюст генерала Корнилова.

В Америке продолжил работу скульптором, создавая портрет Теодора Рузвельта он познакомился с его личным биографом, предоставившим ему для работы фото- и киноматериалы, и получил возможность детально изучить посмертную маску президента. В 1920 году портрет был выставлен в одной из ведущих галерей Нью-Йорка и произвёл чрезвычайно сильное впечатление; члены семьи Рузвельта, его друзья и сотрудники были поражены тем, насколько удалось Дерюжинскому передать не только внешнее сходство, но и духовный облик президента. Осенью 1921 года в Нью-Йорке, в «Галереях Милча», прошла первая его выставка в США. В 1926 году на Philadelphia Sesquicentennial Exhibition получает золотую медаль за скульптуру «Ева», вырезанную из красноватого твёрдого дерева Южной Америки коко-болла. В 1928 году выставляет работы в Лондоне, где выполнил портрет английского портретиста Дж. Лауэри, который был приобретен музеем Метрополитен.

Семья Глеба Владимировича Дерюжинского русской революцией была разбросана по свету: мать с братом Борисом жила в Копенгагене; отец с сестрой — в России. Получив хорошие гонорары, он оформил бумаги, позволяющие отцу и сестре приехать к нему, но Владимир Фёдорович Дерюжинский умер от тифа, не доехав до Америки. В середине 1920-х годов он сам, с женой и сыном, посетил Данию, чтобы повидать мать и брата.

Творчество

Среди его работ скульптурные образы: Сергея Рахманинова, Сергея Прокофьева (1918), Александра Гречанинова, Александра Зилоти, Лилиан Гиш, леди Дианы Купер, Рабиндраната Тагора и Н. К. Рериха (1921), Э. Стивенсона, Джона Ф. Кеннеди, Хосе Р. Капабланки и многие другие.

Его группа «Похищение Европы» украшала Международную выставку в Нью-Йорке (1939).

В Брукгрин Гарден, в Южной Каролине, находятся три его монументальные скульптуры: «Самсон, борющийся со львом» (камень), «Экстаз» (бронза) и «Диана-охотница» (бронза). В Соборе Непорочного зачатия в Вашингтоне стоят статуи: «Святой Игнатий Лойола», «Святой Купертино» и «Святой Бонавентуро», выше человеческого роста, выполненные в мраморе. В частной Капелле Кардинала Спелмена в Нью-Йорке работа «14 ступеней Крестного пути» (дерево). В католической церкви Божией Матери Скоропомощницы в Бруклине — «Голгофа» (мрамор). «Мадонна и маленький Иисус» (дерево) — в иезуитской миссии в Мокамэ, Индия. Скульптура «Святой Игнатий Лойола» (дерево) в Фордомском университете в Нью-Йорке. «Благовещение» (дерево) — в Музее города Сан-Диего, Калифорния. Дерюжинский был одним из первых скульпторов в Америке, экспонировавшим работы в дереве. Степень его мастерства позволяла ему работать с любым материалом. «Скульптура, — говорил он, — рождается в глине и умирает в гипсе, чтобы воскреснуть в материале… Для меня дерево всегда было наиболее пленительным материалом. Оно сохраняет трепет и тепло жизни и помогает воссоздать красоту человеческих форм и душу вещей».

Две работы скульптора находятся в Москве — в Музее личных коллекций. В Екатеринбурге, в Объединенном музеей писателей Урала, находятся портрет Анны Ахматовой и ещё два произведения скульптора — композиции на любовную тему, в стиле русского модерна начала ХХ века.

Литература

• Нарышкина-Булацель И. [www.nasledie-rus.ru/podshivka/7410.php Американский скульптор Глеб Дерюжинский] // «Наше Наследие». — 2005. — № 74.
• Голлербах С. [magazines.russ.ru/nj/2005/240/go6.html Г. В. Дерюжинский. Остывшая любовь. Мир старый и новый] // Новый журнал. — 2005. — № 240.
• Полевичек Е., Черепов В. [magazines.russ.ru/ural/2006/3/po13.html Посылка из Америки. Памяти скульптора Г. В. Дерюжинского, 1888—1975] // Урал. — 2006. — № 3.
• Резникова-Дерюжинская Н. Г. В. Дерюжинский // Новый журнал (Нью-Йорк). — 1980. — № 138. — С. 87—100.

Ссылки

• [www.artrz.ru/places/1804645743/1804783484.html Биография] на сайте «Искусство и архитектура русского зарубежья»
• [www.nasledie-smolensk.ru/pkns/index.php?option=com_content&task=view&id=4045&Itemid=61 Культурное наследие земли Смоленской]
• Вертепова Л. Ю. [www.dagmaria.dk/Exhibit_story.html История одного экспоната: бюст Ф. Задорожного…]
• [www.artrz.ru/download/1804783484/1805172601/5 Некролог]

Отрывок, характеризующий Дерюжинский, Глеб Владимирович

– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.