Десятилетняя война

Десятилетняя война
Испанские добровольцы в порту Барселоны садятся на судно для отправки на Кубу, 1870.
Дата	10 октября 1868 — 10 февраля 1878
Место	Куба
Итог	Победа Испании. Занхонский договор.
Противники
Куба Испания
Командующие
Карлос Мануэль де Сеспедес Максимо Гомес Антонио Масео Арсенио Мартинес де Кампос
Силы сторон
12.000 повстанцев (1868) 40.000 повстанцев (1878) 100.000 (1878)
Потери
300.000 человек (в том числе мирные жители) 81.248 погибших

Десятилетняя война (исп. Guerra de los Diez Años, иногда также называемая Большой войной) — первая из трёх войн за независимость Кубы от Испании. Началась 10 октября 1868 года, когда сахарный промышленник Карлос Мануэль де Сеспедес и его сторонники провозгласили независимость Кубы от Испании, и продолжалась до 1878 года. Война закончилась поражением сторонников независимости. За ней последовали Малая война (1879—1880) и Война за независимость Кубы (1895—1898), перешедшая в Испано-американскую войну.

Предпосылки

В 1857—1866 годах Куба находилась в экономическом кризисе. Особенно сильно пострадала менее экономически развитая восточная часть острова. Колониальная испанская администрация продолжала получать высокие доходы, несмотря на кризис, но не инвестировала их в экономику острова, а тратила на военные расходы (44 %), правительственные расходы (41 %) и посылала большие суммы (12 %) в Испанию и на Фернандо-По (Испанская Гвинея). Испанцы составляли 8 % населения Кубы и владели 90 % богатства острова. Испания установила строгий контроль над кубинской торговлей, что лишь усугубляло последствия кризиса. Работорговля существовала, и экономика острова от неё существенно зависела. Большинство населения Кубы не имело никаких политических прав и свобод, в частности, они не имели права занимать какие-либо политические посты, что приводило к созданию подпольных организаций. Политические партии были вне закона. Кроме того, в 1868 году в Испании прошла революция, стимулировавшая антиколониальные и антирабовладельческие течения на Кубе. В 1865 году во второй раз получила независимость от Испании Доминиканская республика, и это событие получило огромный резонанс на Кубе.

В июле 1867 года был основан «Революционный комитет Байямо», возглавлявшийся одним из богатейших плантаторов острова, Франсиско Висенте Агилерой. Заговор быстро распространился по восточной Кубе, и в Мансанильо в него вошёл владелец сахарной плантации и сахарного завода Карлос Мануэль де Сеспедес, впоследствии ставший ключевой фигурой войны. Власти, которым было известно об антиколониальных настроениях Сеспедеса, пытались склонить его к сотрудничеству, арестовав его сына Оскара. Сеспедес отказался от переговоров, и его сын был казнён.

Течение войны

Война началась утром 10 октября 1868 года, когда Карлос Мануэль де Сеспедес освободил своих рабов и написал Декларацию Независимости (известна также как «Манифест 10 октября»). В независимой Кубе этот день отмечается как национальный праздник, известный под названием «Grito de Yara».

В качестве первого военного действия Сеспедес 11 октября атаковал соседний город Яра, но потерпел жестокое поражение. Ему удалось спастись лишь с 12 союзниками. Тем не менее, восстание после этого получило поддержку на восточной Кубе. Уже 13 октября восставшие взяли восемь городов, а к концу октября к нему присоединились 12 тысяч человек. Максимо Гомес, бывший кавалерист испанской армии, служивший в Доминиканской Республике, обучил восставших тактике боя мачете, постоянно применявшейся в войне.

В октябре восставшие взяли крупный город Байямо, что вызвало подъём чувств. Поэт Педро Фигередо написал национальный гимн Кубы, «Байямо». Было сформировано национальное правительство, которое возглавил Сеспедес. 12 января 1869 года испанские войска взяли Байямо, в результате город был полностью разрушен.

Война развивалась на востоке острова. Так, 4 ноября 1868 года был взят Камагуэй. Западные же провинции, Пинар-дель-Рио, Гавана, Матансас, за редкими исключениями, в войне не участвовали. После ряда поражений Сеспедес заменил Гомеса во главе армии на американского генерала Томаса Джордана. Последний применил регулярную тактику, но выяснилось, что она, хотя и достаточно эффективна, оставляет семьи повстанцев беззащитными перед лицом испанских войск. Тогда Гомес снова возглавил командование армией.

10 апреля 1869 года в городе Камагуэй прошло Конституционное собрание, в котором приняли участие представители областей, контролируемых восставшими. Было решено, что гражданская власть должна быть отделена от военного командования. Карлос Мануэль де Сеспедес был избран президентом собрания, а авторы предложенной Конституции, генерал Игнасио Аграмонте-и-Лойнас и Антонио Самбрана — секретарями. После завершения работы собрания, в городе начала работу Палата представителей, объявившая себя верховной властью Кубы. Его председателем был избран Сальвадор Сиснерос Бетанкур. 12 апреля Сеспедес был избран президентом Кубы, генерал Мануэль де Кесада — командующим вооружёнными силами.

После того, как колониальные власти не смогли договориться с восставшими, в начале 1869 года они начали войну на истребление. Были приняты законы, по которым лидеры восстания и их пособники могли быть казнены на месте; корабли с оружием задержаны, а все находящиеся на борту казнены; мужчины старше 15 лет, задержанные вне их места жительства без подтверждающих документов, могли быть казнены на месте, женщины сосланы в города; города, отказывающиеся сдаться испанской армии, должны быть разрушены. В одном из эпизодов восемь студентов Гаванского университета были расстреляны 27 ноября 1871 года. В другом 53 человека были расстреляны после задержания корабля «Virginius» 31 октября 1873 года в экстерриториальных водах.

Игнасио Аграмонте был убит в бою 11 мая 1873 года. После этого Собрание, уже имевшее ряд разногласий с Сеспедесом, сместило его с поста президента, заменив Сальвадором Сиснеросом. Сам Сеспедес позже попал в плен и был расстрелян 27 февраля 1874 года, после того, как кубинское правительство отказало ему в просьбе выехать в США, где он намеревался мобилизовать войска для помощи восставшим.

После 1873 года действия восставших были ограничены регионами Камагуэй и Орьенте. В 1875 году Гомес предпринял вторжение на Западную Кубу, но не получил там поддержки, и в 1876 году вынужден был прекратить там боевые действия. Одновременно, после окончания гражданской войны в Испании в 1876 году новые войска прибыли из Испании на Кубу, численность испанских войск была доведена до 250 тысяч. Ни одна из сторон не была в состоянии обеспечить немедленную победу в войне, но перспективы Испании были явно лучше.

Окончание войны

Томас Эстрада Пальма, будущий первый президент независимой Кубы, заменил Сиснероса на посту президента. 19 октября 1877 года он был взят в плен испанскими войсками. 8 февраля 1878 года органы власти Кубы были распущены, и начались переговоры с колониальными властями в Занхоне. 10 февраля 1878 года сторонами был подписан Занхонский договор. Война формально была окончена 28 мая 1878 года, после того, как части восставших в Лос-Мангос-де-Барагуа, возглавляемые Антонио Масео, прекратили сопротивление из-за его бессмысленности. Многие участники войны стали центральными фигурами двух следующих войн за независимость Кубы.

Занхонский договор ввёл на острове реформы, целью которых было улучшить финансовое положение Кубы. Все рабы, сражавшиеся против Испании, были освобождены. После этого рабовладение было обречено, и оно было окончательно отменено законом в 1880 году. Рабы должны были работать на своих бывших хозяев ещё некоторое время, но хозяева были обязаны платить за труд.

Предположительно, за время войны погибли около 200 тысяч человек. Экономике острова был нанесён существенный ущерб.

Международная реакция

Борьба кубинцев вызвала сочувствие у населениях других стран. Сальвадор и Гватемала признали Кубу воюющей стороной. Большой международный скандал вызвал инцидент с пароходом «Вирджиниус», который под американским флагом вез повстанцам груз оружия и кубинских патриотов. Судно было в ноябре 1873 года задержано в нейтральных водах у берегов Ямайки испанским военным кораблем. Хотя груз успели выбросить в море, пароход отконвоировали в Сантьяго-де-Куба, где после военного суда были расстреляны 53 человека (члены экипажа и пассажиры, в том числе кубинские патриоты, 16 англичан и американцы, включая капитана судна Джозефа Фрая). Разразился большой дипломатический скандал между США, Испанией и Англией. Однако его удалось урегулировать - в декабре 1873 года пароход был возвращен, уцелевшие граждане США отпущены, а в 1875 году правительство Испании согласилось выплатить 80 тыс. долларов компенсации родственникам казненных американцев.

Литература

• José Cantón Navarro. History of Cuba, Havana, Cuba, 1998.

Отрывок, характеризующий Десятилетняя война

Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.