Детективная история

Детективная история
Detective Story
Жанр	Фильм нуар Драма
Режиссёр	Уильям Уайлер
Продюсер	Уильям Уайлер
Автор сценария	Роберт Уайлер Филип Йордан Сидни Кингсли (пьеса)
В главных ролях	Кирк Дуглас Элинор Паркер Уильям Бендикс
Оператор	Ли Гармз
Кинокомпания	Парамаунт
Длительность	103 мин.
Страна	США США
Язык	английский
Год	1951
IMDb	ID 0043465
Выход фильма «Детективная история» (оригинальное название — Detective Story)

К:Фильмы 1951 года

«Детективная история» (англ. Detective Story) — нуаровая полицейская кинодрама режиссёра Уильяма Уайлера, вышедшая на экраны в 1951 году.

В основу фильма положена одноимённая пьеса 1949 года драматурга Сидни Кингсли. Фильм рассказывает об одном дне из жизни полицейского участка в Нью-Йорке, где детектив Джим МакЛеод (Кирк Дуглас) и его коллеги ведут каждодневную борьбу с городской преступностью в различных её проявлениях. «МакЛеод разрывается между желанием уделять больше времени своей жене и одержимостью при ловле преступников», проявляя при этом «чрезмерную жёсткость в отношении мелких нарушителей закона… Ситуация резко обостряется, когда, расследуя деятельность подпольного акушера, он узнаёт, что его жена также прибегала к его услугам».

«Детективная история» стала хитом как у критики, так и в прокате. Сам Кингсли оценивал киноверсию своей пьесы выше, чем спектакль, который он поставил на Бродвейской сцене.

В 1952 году фильм был номинирован на четыре Оскара: за лучший сценарий (Филип Йордан, Роберт Уайлер), за лучшую режиссуру (Уильям Уайлер), лучшей актрисе в главной роли (Элинор Паркер) и лучшей актрисе в роли второго плана (Ли Грант).

Сюжет

Действие фильма происходит в течение одного дня работы 21-го полицейского участка в Нью-Йорке. С самого утра полиция задерживает и доставляет в участок мелкую магазинную воровку (Ли Грант), затем приводят молодого парня по имени Артур Киндред (Крейг Хилл). Тем временем перед входом в участок детектив Джим МакЛеод (Кирк Дуглас) любовно беседует со своей женой Мэри (Элинор Паркер) о перспективах их семейной жизни и о детях, которых им никак не удаётся завести. Зайдя в участок, МакЛеод начинает оформлять Артура, который отказывается отвечать на вопросы о мотивах своего поступка. Найдя у парня телефон его подруги детства, Джой Кармайкл, которая стала известной манекенщицей, МакЛеод звонит ей, но не застав дома, сообщает о задержании Артура её сестре Сьюзен.

В участок приходит адвокат Эндикотт Симс (Уорнер Андерсон), который защищает «Голландца» Карла Шнейдера (Джордж Макреди), практикующего нелегальные роды врача из Нью-Джерси, который разыскивается по обвинению в убийстве одной из своих пациенток. Симс сообщает начальнику детективного отдела, лейтенанту Монахану (Хорас МакМахон), что Шнейдер хочет сдаться властям, но не желает проблем. Опасаясь избиений со стороны ведущего дело МакЛеода, Симс предъявляет лейтенанту только что сделанные фотографии тела Шнейдера, на котором нет ни одного синяка. Затем он предупреждает МакЛеода, чтобы тот не прикасался к его клиенту, обещая в противном случае засудить его. МакЛеод выплёскивает свою ненависть в отношении Шнейдера, обвиняя его в том, что своей деятельностью тот убивает молодых девушек. Далее МакЛеод переходит на всех преступников, сокрушаясь, что закон просто «нянчится с ними».

Тем временем допрос Артура продолжает партнёр МакЛеода, Лу Броуди (Уильям Бендикс). Видя, что Артур, как и его погибший сын, героически сражался на флоте во время войны, Броуди проникается к нему симпатией. На выручку к Артуру приезжает взволнованная Сьюзен (Кэти О’Доннелл). В её присутствии Артур сознаётся, что похитил 480 долларов из кассы фирмы, чтобы произвести впечатление на Джой, в которую влюблён.

Затем в участок приводят двух подозреваемых в ограблении, Чарли Дженнини (Джозеф Уайзмен) и Льюиса Эбботта (Майкл Стронг). МакЛеоду и Броуди удаётся быстро найти подход к менее опытному и менее сообразительному Льюису, убедив его, что Чарли просто использовал его, присваивая себе львиную долю выручки от награбленного. В итоге, получив заверения в том, что ему срежут срок в случае чистосердечного признания, Льюис подробно рассказывает обо всех преступлениях, которые он совершил вместе с Чарли. Он также сообщает, что всё похищенное добро находится дома у Чарли, куда немедленно выезжает отряд полиции.

Шнейдеру, прибывшему в участок в сопровождении Симса, МакЛеод сообщает, что у него есть два свидетеля, показания которых позволят выдвинуть против него обвинения. Первоначально он приглашает мисс Хэтч (Глэдис Джордж), которая, вопреки предварительным показаниям отказывается указать на Шнейдера при опознании. МакЛеод догадывается, что Шнейдер успел подкупить Хэтч меховой шубой. Разразившись яростной тирадой, МакЛеод называет Хэтч лгуньей, после чего отпускает её. Расстроенный этой неудачей, МакЛеод наедине признаётся дежурящему в участке криминальному репортёру Джо Фейнсону (Луис Ван Рутен), что он ведёт принципиальную борьбу против злодеев, не останавливаясь ни перед чем, и движет им в этой борьбе ненависть к собственному отцу с его «криминальным сознанием», который своей безжалостной жестокостью довёл его мать до психбольницы.

Затем МакЛеод везёт Шнейдера в городскую больницу Бельвью, где в тяжёлом состоянии находится молодая девушка, одна из жертв преступного бизнеса Шнейдера, которая также готова дать против него показания. Однако по дороге в больницу МакЛеод узнаёт, что женщина умерла, а личность её так и не была установлена, поэтому нет оснований для возбуждения дела против Шнейдера. По дороге обратно в участок Джим угрожает Шнейдеру, на что тот заявляет, что у него есть «друзья наверху», и намекает, что у него есть кое-какая унижающая МакЛеода информация. В ярости детектив несколько раз сильно бьёт Шнейдера, в результате чего тот с трудом добирается до участка, где теряет сознание. Прежде чем уехать на скорой помощи Шнейдер говорит лейтенанту Монахану, что МакЛеод преследует его из-за человека по имени Тами Джакопетти. Хотя МакЛеод отрицает, что знаком с Джакоппетти, который, как выясняется, управляет букмекерской конторой, Монахан приказывает доставить к нему в кабинет по отдельности и Джакопетти, и жену МакЛеода.

Тем временем в участок приходит босс Артура, Альберт Р. Притчетт (Джеймс Малони), который готов выдвинуть обвинения против своего подчинённого в растрате. Пока Притчетт пытается выяснить у Артура, с которым у него были добрые и доверительные отношения, мотивы его неожиданного поступка, в участок возвращается Сьюзен. Она отдаёт Притчетту 120 долларов, которые ей удалось наскрести, и обещает в ближайшее время вернуть остальные деньги, если Притчетт откажется от выдвижения обвинений против Артура. Однако МакЛеод называет Артура вором, который не достоин снисхождения, вновь убеждая Притчетта написать заявление. Как выясняется, Артур украл деньги для того, чтобы с помощью дорогого угощения и подарков вернуть к себе любовь Джой, которая, поднялась на другую ступень социальной лестницы и потеряла к нему интерес.

Монахан под надуманным предлогом отсылает МакЛеода из участка, чтобы доверительно поговорить с Мэри в своём кабинете. Первоначально она утверждает, что не знает ни Джакопетти, ни Шнейдера, однако, увидев зашедшего в кабинет Джакопетти, в слезах выбегает.

Тем временем Броуди практически удаётся убедить Притчетта отказаться от обвинений против Артура на том основании, что он никакой не бандит, а просто запутавшийся молодой парень, которому надо дать шанс исправиться. Однако вернувшийся МакЛеод, не довольный вмешательством в дело Броуди, буквально заставляет Притчетта выдвинуть обвинение, утверждая, что тот, кто совершил преступление однажды, будет совершать их и потом (приводя в пример Дженнини), и такие люди не заслуживают никакого прощения. Как раз в этот момент приходит подробное досье на Дженнини, который, как выясняется, замешан в целой серии серьёзных преступлений.

В кабинете Монахана Джакопетти (Джералд Мор) рассказывает, что несколько лет назад у него был с Мэри роман, в итоге она забеременела. Поскольку Джакопетти был женат и не мог уйти из семьи, Мэри решила отдать ребёнка. Ребёнок появился на свет мёртвым на «детской ферме» Шнейдера, и с тех пор Джакопетти её ни разу не видел, хотя, по его уверениям, любит её до сих пор. Вернувшаяся Мэри говорит Монахану, что МакЛеод ничего не знает о её прошлом. Монахан оставляет Мэри и Маклеода наедине в своём кабинете, где Мэри во всём признаётся мужу. Мэри рассказывает ему, что в тот момент она только приехала в Нью-Йорк, и была молодой неопытной девушкой без связей. А Джакопетти покорил её своей заботливостью и очарованием. Он был первым мужчиной в её жизни и что всё это произошло ещё до знакомства с МакЛеодом. Тем не менее, МакЛеод приходит в ярость, называя свою жену «гулящей», и спрашивает, не является ли её неспособность иметь детей результатом работы Шнейдера. Прийдя в ужас от неоправданно жестокой реакции Маклеода, Мэри в слезах уходит из участка.

Поднявшись на крышу здания, в котором расположен участок, МакЛеод пытается прийти в себя после разговора с женой. К нему подходит Броуди, прося дать Артуру второй шанс, но МакЛеод отказывает ему, утверждая, что это вопрос принципа. Затем подошедший репортёр Джо Фейнсон уговаривает МакЛеода немедленно помириться со своей замечательной женой, пока ещё не слишком поздно.

Некоторое время спустя Мэри возвращается в участок, чтобы попрощаться с МакЛеодом, и, немного придя в себя, он уговаривает её остаться. Мэри соглашается, но после ехидного замечания Симса о любовной жизни Мэри, МакЛеод снова впадает в ярость и спрашивает, сколько мужчин у неё было до их знакомства, говоря, что не может избавиться от «грязных картинок», которые она внедрила в его мозг. Назвав его жестоким и мстительным, как и его отец, Мэри объявляет, что уходит от МакЛеода, не желая, чтобы её довели до психбольницы, как и его мать. Она клянётся больше никогда с ним не видеться.

В этот момент Джаннини, воспользовавшись возникшей неразберихой, выхватывает пистолет из кобуры полицейского и несколько раз стреляет в МакЛеода, который, не обращая внимания на реальную угрозу, двинулся на преступника. Джаннини сразу же скручивают полицейские, но МакЛеод получает слишком серьёзные ранения. Умирая, он просит прощения у своей жены и просит снять обвинения с Артура Киндреда. Глубоко расстроенный смертью друга, Броуди освобождает Артура, предупреждая его, чтобы тот больше никогда не попадался. Артур и Сьюзен признаются друг другу в любви, и, обнявшись, выходят из участка. Монахан приглашает священника, а Джо звонит в газету, чтобы сообщить о смерти МакЛеода.

В ролях

• Кирк Дуглас — Детектив Джим МакЛеод
• Элинор Паркер — Мэри МакЛеод
• Уильям Бендикс — Детектив Лу Брэйди
• Кэти О’Доннелл — Сьюзен Кармайкл
• Джордж Макреди — Доктор Карл Шнейдер
• Хорас МакМахон — Лейтенант Монахан
• Глэдис Джордж — Мисс Хэтч
• Джозеф Уайзмен — Чарли Дженнини, грабитель
• Ли Грант — Магазинная воровка
• Джералд Мор — Тами Джакоппетти
• Франк Фэйлен — Детектив Галахер
• Крейг Хилл — Артур Киндред

Авторы фильм и исполнители главных ролей

Как отмечает кинокритик Джеймс Стеффен, драматург Сидни Кингсли был членом знаменитого нью-йоркского театра Group Theater, в котором работали такие значимые фигуры театра и кино, как Ли Страсберг, Элиа Казан, Клиффорд Одетс и Ли Джей Кобб. В 1934 году пьеса Кингсли «Люди в белом», которая затрагивала тему нелегальных абортов, завоевала Пулитцеровскую премию. К числу других его значимых пьес относятся «Тупик» (1935) и «Патриоты» (1943), а также пьеса по роману Артура Кестлера о сталинской эпохе «Слепящая тьма» (1940), которая шла на Бродвее в 1951 году. Вышедший в Нью-Йорке в марте 1949 года спектакль «Детективная история», поставленный самим Кингсли, получил преимущественно позитивные отзывы критики и пользовался успехом у публики. «Кингсли понравилась постановка Уайлером фильма „Тупик“ в 1937 году, и с самого начала он исходил из того, что ставить фильм будет именно Уайлер».

Критик далее пишет: «Как показывают такие фильмы, как „Додсворт“ (1936), „Лисички“ (1941), „Иезабель“ (1938) и „Наследница“ (1949) режиссёру Уильяму Уайлеру практически не было равных в перенесении театральных пьес на экран». Уайлер также поставил такие значимые фильмы, как мелодрама по книге Шарлотте Бронте «Грозовой перевал» (1939), фильм нуар по Сомерсету Моэму «Письмо» (1940), романтическая комедия «Римские каникулы» (1953), фильм нуар «Часы отчаяния» (1955) и криминальная комедия «Как украсть миллион» (1966).

По мнению Стеффена, «в 1951 году вышли два фильма, в которых Кирк Дуглас сыграл свои самые лучшие роли — „Туз в рукаве“ Билли Уайлдера и „Детективная история“ Уильяма Уайлера. В „Тузе в рукаве“ Дуглас намеренно вышел за те границы, в которых публика была готова принять несимпатичного главного героя, что без сомнения повлияло на неудачу фильма в прокате. К счастью, с того времени „Туз в рукаве“ получил значительное позднее признание как один из самых мрачных и бескомпромиссных сатирических фильмов Билли Уайлдера». Далее Стеффен пишет: «В „Детективной истории“ Дуглас пошёл по слегка другому пути с не менее впечатляющими результатами. Здесь главный герой Джим МакЛеод поначалу предстаёт как в основе своей симпатичный, хотя и беспокойный персонаж. По мере развития фильма Дуглас раскрывает дополнительные слои психологической сложности и одновременно формирует восприятие своего персонажа для публики как всё более проблемного и спорного».

За свою карьеру Кирк Дуглас трижды номинировался на Оскар как исполнитель главной роли: в 1950 году — за «боксёрский нуар» «Чемпион» (1949), в 1953 году — за мелодраму о голливудских нравах «Злые и красивые» (1952) и в 1957 году — за биографический фильм о Ван Гоге «Жажда жизни» (1956). К числу лучших картин с участием Дугласа относятся также фильмы нуар «Странная любовь Марты Айверс» (1946), «Из прошлого» (1947) и «Я всегда одинок» (1948), а позднее — военная драма «Тропы славы» (1957) и историческая драма «Спартак» (1960).

При подготовке к роли в «Детективной истории» Кирк Дуглас проработал несколько недель плечом к плечу с детективами из реального полицейского участка в Нью-Йорке и сопровождал полицейских Лос-Анджелеса во время служебных выездов. Кроме того, в порядке подготовки Дуглас в течение недели играл роль МакЛеода в специальной постановке «Детективной истории» в театре города Финикс, штат Аризона.

Помимо данного фильма актриса Элинор Паркер ещё дважды была номинирована на Оскар за исполнение главных ролей: в 1951 году — за тюремный фильм нуар «В клетке» (1950) и в 1956 году — за музыкальную биографическую мелодраму «Прерванная мелодия» (1955). Другими наиболее значимыми фильмами с участием Паркер стали приключенческая лента «Скарамуш» (1952), драма «Человек с золотой рукой» (1955) и мюзикл «Звуки музыки» (1965).

Нью-йоркские театральные актёры Ли Грант, Джозеф Уайзмен, Майкл Стронг и Хорас МакМахон сыграли в фильме те же роли, которые они играли в бродвейской постановке «Детективной истории». Для Грант это была первая работа в кино, и «исполнение роли мечтающей о замужестве мелкой магазинной воровки сразу принесло ей номинацию на Оскар как лучшей актрисе второго плана». Однако поскольку её тогдашний муж Алан Манофф был внесён в чёрный список Голливуда, а она отказалась давать показания перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, у Грант возникли большие проблемы с получением экранных ролей, и в следующий раз ей удалось сыграть в кино только в 1956 году в фильме нуар «Страх шторма».

Создание фильма

С марта 1949 года по август 1950 года пьеса Сидни Кингсли «Детективная история» с Ральфом Беллами в главной роли с успехом шла на Бродвее, выдержав 581 представление. В 1949 году киностудия «Парамаунт» купила у Кингсли права на экранизацию этой пьесы за 285 тысяч долларов плюс процент от прибыли, что на тот момент стало самой высокой ценой, уплаченной за права на экранизацию пьесы. При этом Кингсли специально попросил, чтобы режиссёром фильма был Уильям Уайлер, который в 1937 году с успехом поставил на экране его хитовую пьесу «Тупик».

Работа над сценарием фильма столкнулась со множеством проблем, связанных с ограничениями Производственного кодекса. Главным препятствием было то, что в пьесе и в изначальном сценарии персонаж «Карл Шнейдер» был акушером, делающим нелегальные аборты, что Администрация Кодекса ни за что не утвердила в то время. В пьесе Кингсли, как и в первом варианте сценария совершенно ясно говорится, что Карл Шнайдер является акушером, практикующим нелегальные аборты, а Мэри МакЛеод была его пациенткой. В своём письме от 12 июня 1950 года, адресованном одному из руководителей «Парамаунт» Луиджи Лурачи, директор Администрации производственного кодекса Джозеф И. Брин посчитал такой вариант сценария «абсолютно неприемлемым… по причине темы аборта». В меморандуме от 23 июня 1950 года Брин отметил, что Уайлер согласился заменить подпольного акушера на лишенного лицензии врача, торгующего незаконнорожденными младенцами.

После того, как Брин предложил заменить «аборты» на «нелегальные роды», Уайлер в статье в «Нью-Йорк таймс» в июле 1950 года выразил разочарование тем, что Кодекс «устарел», заявив, что отказ Администрации допустить какой-либо разговор об абортах является «смехотворным». Согласно архивным материалам Администрации производственного кодекса, «Парамаунт» угрожал апелляцией на решение Брина в Американскую ассоциацию кинокомпаний в Нью-Йорке, подчёркивая, что в сценарии аборт фигурирует совершенно очевидно как зло. В письме президенту Американской ассоциации кинокомпаний Эрику Джонстону Брин возражал, что обсуждение темы абортов «чрезвычайно опасно для неподготовленной аудитории… особенно для молодёжи и подростков», и что она вообще не должна подниматься. Хотя в окончательном варианте фильма не фигурирует слово «аборт», а бизнес Шнайдера описывается как торговля младенцами, намёки на аборт, в частности, то, что Шнейдера называют «мясником», сохранились в фильме. В итоге, в окончательном варианте сценария, Шнейдер, как можно предположить, стал подпольным акушером, принимающим роды незаконнорожденных детей, и торгующим детьми. Однако текст написан намеренно неоднозначно, и зрители могли догадаться, что на самом деле Шнейдер делает аборты.

В своём письме от 12 июня 1950 года Брин также указывал, что убийство МакЛеода бандитом Чарли Дженнини было "нарушением той части Кодекса, которая утверждает, что «не должно быть сцен, показывающих служителей закона, умирающих от рук преступников». Однако в отличие от вопроса с абортами, «Брин не возражал против показа убийства МакЛеода, написав в письме к Лурачи от 8 ноября 1950 года, что хотя это убийство нарушало букву Кодекса, оно не противоречило его духу». Как отмечает Стеффен, «производственный кодекс запрещал демонстрацию убийства представителей закона на экране, но допускал исключения в случае морального пафоса фильма». Вопрос об убийстве копов ранее рассматривался в основном в контексте гангстерских фильмов, где существовала ситуация открытого противостояния между преступником и офицером полиции. Убийство же в этом фильме не было преднамеренным, что опять же позволило Администрации Производственного кодекса дать согласие на фильм. В итоге Брин запросил и получил особое разрешение на неприменение нормы, запрещающей демонстрацию убийства полицейского.

Согласно статье в «Нью-Йорк таймс» от марта 1951 года, Уайлер в течение двух недель проводил репетиции, а затем снял почти всю картину на одной съёмочной площадке студии «Парамаунт» в Лос-Анджелесе всего за 24 дня, опередив съёмочный график. «Это было необыкновенно быстро для известного своими долгими, тщательно проработанными съёмками Уайлера», «режиссёрский метод которого основывался на принципе „сделайте это ещё раз“».

Оценка фильма критикой

Общая оценка фильма

Фильм удостоился высоких оценок критиков, которые обращали внимание на умный и увлекательный сценарий, искусную режиссуру Уильяма Уайлера и операторскую работу Ли Гармса, и особенно на отличную игру Кирка Дугласа в главной роли.

Сразу после выхода фильма кинокритик Босли Кроутер написал в «Нью-Йорк таймс», что «пьеса Сидни Кингсли с помощью превосходного, быстро всё схватывающего актёрского состава была превращена продюсером и режиссёром Уильямом Уайлером в живой и увлекательный фильм», а журнал «Variety» отметил, что «Уильям Уайлер отполировал полицейский хит обладателя Пулитцеровской премии Сидни Кингсли до состояния кинематографического бриллианта». Сам Кингсли утверждал, что «воздействие фильма, значительно сильнее, чем у театральной постановки,… потому что Уайлер и „Парамаунт“ смогли добиться от актёров создания великолепных образов».

Позднее кинокритик Брюс Эдер отнёс «Детективную историю» «к числу самых потрясающих и мощных драм, поднявших многие важные темы своего времени… Сценарий по одноимённой пьесе Сидни Кингсли достаточно силён, а Кирк Дуглас даёт ещё один поворот темы звёздного антигероя (в манере, напоминающей его работу в „Чемпионе“) в роли детектива полиции, который несёт вред самому себе… Фильм был достаточно успешен после выхода, и его репутация выдержала испытание временем». Более критично оценил фильм Деннис Шварц, охарактеризовав его как «перегруженное подробностями моралите», которое отличается «большой смелостью в своём реалистическом отображении уличной жизни». Оно «стало полицейской классикой, но по сегодняшним стандартам выглядит как типичный телесериал про копов наподобие «Полиции Нью-Йорка» (1993—2005).

Описание и оценка сюжета

«Variety» обратил внимание на то, что «сценаристы сохранили почти дословную верность пьесе… даже место действия редко меняется, также как и у Кингсли», всё происходит «в реалистически изображённом помещении отдела детективов полицейского участка». Далее журнал пишет: «Кирк Дуглас играет мучающегося детектива, намеренного неукоснительно выполнять свой долг так, как он его понимает… Охотясь за нелегальным врачом, который незаконно принимал роды, Дуглас неожиданно оказывается в буквальном смысле объектом шантажа со стороны этого медика… Жена Дугласа когда-то задолго до брака с ним, воспользовалась услугами этого шарлатана — и врач этого не забыл… Личная драма (героя Дугласа) разыгрывается на фоне широкой и увлекательной мозаики, включающей другие драмы, юмор и молодую любовь в полном проблем и забот помещении отдела».

Описывая панораму картины, Кроутер пишет: «В течение шести или восьми часов в суматошном, полном народа помещении отдела детективов возникает и проходит около полдюжины человеческих кризисов, и предстаёт почти столько же зарисовок причудливых человеческих образов. Там есть трогательный молодой парень, который совершил кражу ради быстро взлетевшей наверх куколки, и в итоге приходящий к трезвому пониманию того, что лучше остаться с милой девушкой, которая любила его всё время; там есть неисправимая пара безмозглых грабителей, один из которых является закоренелым преступником; есть также полусерьёзная-полукомичная маленькая магазинная воровка; есть ещё детектив, горюющий по потерянному сыну, и ещё много, много других персонажей». Но, подчёркивает Кроутер, «особенно важно то, что там есть затаивший злобу на мир детектив. Эта злоба заставляет его ловить преступников с безжалостным и чрезмерным рвением. Его зацикленность на осуждении не допускает никакой жалости или компромисса. Нарастание и разрешение кризиса в жизни этого человека представляет основной интерес и обеспечивает драматическое единство этого фильма… Картина рассказывает о том, как герой вдруг узнаёт, что его жена была когда-то пациенткой нелегального врача, за которым он тщательно охотился более года. Таким образом, его собственная жена становится вызовом, с помощью которого проходит проверку его способность к состраданию».

Характеристика фильма

По мнению Кроутера, фильм, «продолжительный в своей выразительной демонстрации шального движения, которое происходит в комнате детективов полицейского участка, и значительно более краткий в проникновении в жизнь кого-либо конкретно на экране, в итоге складывается в безупречную мозаику минорной мелодрамы». Кроутер отмечает, что задачей Кингсли как драматурга было «тщательно отразить в форме театральной пьесы работу детективного подразделения, сложив в быстро изменяющийся рисунок бесчисленные подробности причудливого места действия, действующих там постоянных обитателей и проходящих через него отбросов общества. Такую пульсирующую панораму мистер Уайлер перенёс на экран настолько живо и динамично, насколько только можно себе представить». Вместе с тем Кроутер предостерегает от излишне усердных поисков достоверности, отмечая, что «это в этом заключается один из недостатков и разочарований фильма». Он считает, что «тот факт, что герой — фанатик просто констатируется, но не объясняется; соответственно его необузданные и путаные реакции по отношению к своей жене не имеют крепких и убедительных оснований. Их последующая ссора и дальнейшее стремительное крушение их запутанных отношений выглядит не более остро, чем в добротном поверхностном шоу».

Брюс Эдер пишет: "Каждый, кто думает, что Голливуд в 1950-е годы не выдвигал ничего, кроме осторожных, непретенциозных фильмов, может начать менять своё мнение после этого фильма. Его сценарий полон моральных минных полей практически в каждой сцене, среди них вопросы преданности долгу, роли независимости действий и свободы воли, двойственность добра и зла, что заставляет самых непоколебимых личностей начать задумываться о мотивах своих действий. Зрители, которые ожидали увидеть полицейский процедурал или чистую драму, вместо этого получили разыгранный в участке эквивалент таких драм, как «Отныне и во веки веков» (1953) или «В порту» (1954).

Характеристика режиссёрской работы

По мнению Стеффена, картину «отличает виртуозная режиссёрская работа, которая захватывает зрителя врасплох своей внешней прозаичностью и непритязательностью. Уайлер достоин высокой оценки за то, что взял по существу телеспектакль и превратил его в поразительно сильный фильм благодаря острому построению мизансцены и великолепной работе с актёрами». Стеффен отмечает, что «воздействие фильма Уайлера строится не только на актёрской игре. Хотя „Детективная история“ остаётся во многом снятой на плёнку пьесой, Уайлеру удаётся превратить возникающие в этой связи ограничения в художественное преимущество», подчёркивая, что «замкнутая обстановка полицейского участка — это не просто пространство, где различные персонажи взаимодействуют друг с другом; она также усиливает пафос фильма, и, в конечном счёте, его эмоциональное воздействие. Постановка отдельных сцен, которые часто разыгрываются в отношениях переднего и заднего планов, дополняется глубокофокусной операторской работой Ли Гармса». Кроутер отметил, что «сложная деятельность в комнате подразделения поставлена настолько точно, плотно и естественно, что мистеру Уайлеру даже не понадобилось использовать музыку для дополнительного создания настроения и привлечения интереса к фильму». На мастерство операторской работы Гармза в замкнутом пространстве и отсутствие музыки обратил внимание также Шварц.

Характеристика работы актёров

Как отмечает Стеффен, «хотя эмоциональная сила фильма заключена в его плотной постановке, сильном сценарии и ярком составе актёров второго плана, без сомнения в центре внимания находится игра Кирка Дугласа». «Коп Дугласа с выступающей челюстью», по замечанию «TimeOut», «исповедует тактику применения силы в отношении различных подозреваемых. Когда он обнаруживает, что его жена имела дело с мерзким нелегальным врачом, делающим аборты, он выбрасывает парочку истерических вспышек гнева, после чего нарывается случайно или намеренно на пулю бандита». Кроутер считает, что «Дуглас настолько мощен и агрессивен в роли детектива с заскоком, что приятное и обычное привлечение к себе внимания со стороны мисс Паркер в качестве его жены выглядит довольно уныло», отмечая также, что «мистер Дуглас как детектив великолепен — и Хорас МакМахон уступает ему совсем чуть-чуть в роли находчивого босса команды».

Вообще, по мнению Кроутера, «все члены актёрского состава заслуживают высокой оценки, с возможным исключением Элинор Паркер в роли жены героя, но её нельзя за это винить. В роли пары такого агрессивного персонажа — и женщины, у которой было проблемное прошлое, что внезапно выясняется в ходе картины — мистер Уайлер мог бы пригласить на роль и более резкую даму. Однако это единственное слабое звено». С другой стороны, «Variety» считает, что «Паркер играет жену с достоинством и эмоциональной глубиной, достигая драматических высот в сцене, где она вынуждена раскрыть своё прошлое». Как отметил Стеффен, «Кингсли даже пришёл к выводу, что игра Паркер, за которую она была номинирована на Оскар как лучшая актриса, превзошла игру актрисы в оригинальной бродвейской постановке».

Кроутер пишет, что «Уильям Бендикс, Берт Фрид и Франк Фэйлен отличны в роли детективов различного типа, а Ли Грант, Крейг Хилл и Джозеф Уайзмен выделяются среди персонажей, которых доставляют в участок». Эдер также отмечает, что «Дуглас получает безупречную поддержку со стороны голливудских ветеранов (Уильям Бендикс, Джордж Макреди, Фрэнк Фэйлен и Хорас МакМахон, который сыграл практически идентичную роль в телесериале по мотивам фильма нуар „Обнажённый город“), а также талантливых нью-йоркских театральных актёров Ли Грант и Джозефа Уайзмена, которые сыграли свои лучшие роли».

Шварц подчёркивает, что «Ли Грант, Джозеф Уайзмен, Хорас МакМахон и Майкл Стронг сыграли те же роли, которые они играли в бродвейской пьесе», отметив, что для Ли Грант это был дебют в кино в роли нервной воровки сумочек". На игру Грант обратил внимание также журнал «Variety», отметивший, что она «воспроизводит одну из самых памятных театральных ролей последних лет, играя жалкую, хотя и забавную маленькую бруклинскую воровку». А в целом, как отмечает Кроутер, чтобы выразить все похвалы по поводу актёрской игры, потребуется пройтись по всему списку актёров".

Награды

Год	Награда/Категория	Получатель	Результат
Оскар
1952	Оскар лучшей актрисе в главной роли	Элинор Паркер	Номинация
1952	Оскар лучшей актрисе второго плана	Ли Грант	Номинация
1952	Оскар лучшему режиссёру	Уильям Уайлер	Номинация
1952	Оскар за лучший сценарий	Филип Йордан, Роберт Уайлер	Номинация
БАФТА
1952	Премия БАФТА за лучший фильм		Номинация
Каннский кинофестиваль
1952	Приз лучшей актрисе	Ли Грант	Приз
1952	Золотая пальмовая ветвь	Уильям Уайлер	Номинация
Гильдия режиссёров Америки
1952	Премия Гильдии за выдающуюся режиссуру в художественном кино	Уильям Уайлер	Номинация
Премия Эдгар
1952	Лучший сценарий художественного фильма	Сидни Кингсли, Роберт Уайлер, Филип Йордан	Премия
Золотой глобус
1952	Премия за лучший фильм в жанре драма		Номинация
1952	Премия лучшему актёру в драматическом фильме	Кирк Дуглас	Номинация
1952	Премия лучшей актрисе второго плана — художественный фильм	Ли Грант	Номинация
Гильдия писателей Америки
1952	Премия за лучший адаптированный сценарий	Филип Йордан, Роберт Уайлер	Номинация

Ссылки

• [www.imdb.com/title/tt0043465/ Детективная история] на сайте IMDB
• [www.allmovie.com/movie/v13441 Детективная история] на сайте Allmovie
• [www.afi.com/members/catalog/DetailView.aspx?s=&Movie=50078 Детективная история] на сайте Американского киноинститута
• [www.tcm.com/tcmdb/title/72926/Detective-Story/ Детективная история] на сайте Turner Classic Movies
• [www.youtube.com/watch?v=44CUK2tcMUU Детективная история] трейлер на сайте YouTube

Отрывок, характеризующий Детективная история

– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.