Карьягдыоглы, Джаббар

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Джаббар Каръягдыоглы»)
Перейти к: навигация, поиск
Джаббар Карьягдыоглы
азерб. Cabbar İsmayıl oğlu Qaryağdıoğlu
Имя при рождении

Джаббар Исмаил оглы Каръягдыоглы

Профессии

ханенде, певец

Жанры

Мугам

Псевдонимы

Карьягды

Награды

Джаббар Исмаил оглы Карьягдыоглы (азерб. Cabbar Qaryağdıoğlu, псевдоним[1] Джаббара Мешади Исмаил оглы; 31 марта 1861 — 20 апреля 1944), известный также как Джаббар Карьягды[2][3] — азербайджанский певец-ханенде, Народный артист Азербайджанской ССР (1935). Он получил широкую известность и как ханенде, и как композитор, исполнявший как народные, так и собственного сочинения песни, был автором новых текстов — теснифов. Большой популярностью пользовалась в 30 — 40-е годы XX века его песня «Баку».

Джаббар Карьягдыоглы был известен и за пределами Кавказа. Искусством певца восхищались Узеир Гаджибеков и Фёдор Шаляпин, Сергей Есенин и Бюльбюль, Рейнгольд Глиэр[3]. Ещё в 19061912 годах его голос был записан рядом акционерных обществ (грамзаписи) в Киеве, Москве, Варшаве. В Большой советской энциклопедии Карьягды называют крупнейшим ханенде, знатоком азербайджанской народной музыки[4].





Биография

Детство и юность

Родился Джаббар 31 марта 1861 года в Шуше, в квартале «Сейидли», в семье красильщика.

Отец Джаббара Мешади Исмаил был известен в народе под псевдонимом Гарягды («пошёл снег»), поскольку был слишком молчалив и замкнут. Окружающие, подтрунивая над его характером и замкнутым образом жизни, часто ему говорили: «Ай, Исмаил, что опять приключилось? Снег, что ли, идет, что ты такой насупленный?». Джаббар ещё в ранней юности взял себе этот псевдоним[5].

Мешади Исмаил хотел научить маленького Джаббара ремеслу красильщика. Однако этого не случилось. Его сын, мечтавший стать певцом, так и не научился ремеслу отца. Во второй половине XIX века большинство жителей Шуши занимались торговлей и ремёслами. Но было много и служителей веры. Сам Мешади Исмаил был сильно верующим человеком. Он вместе со своими сыновьями принимал участие в религиозных обрядах. Старшие братья Джаббара Мешади Мухаммед и Гафар пели мярсии в Мухаррам. Джаббар получал огромное наслаждение от голосов старших братьев и мечтал петь как они.

В школе знатока классической восточной музыки Харрата Кули (1823—1883), где наряду с религиозными песнопениями, сопровождающими обрядовые действия в месяц «мухаррам», обучались и искусству мугамата[6], мальчик вместе с братьями получает первое музыкальное образование и вместе с ними участвует в мистериях. Мешади Мухаммед сыграл большую роль в формировании эстетического вкуса Джаббара. Благодаря нему маленький Джаббар сильно полюбил азербайджанскую поэзию и мугам. Мешади Мухаммеда часто приглашали на свадьбы и вечера, куда Джаббара он брал с собой. Джаббар слушал таких прославленных мастеров того времени, как Гаджи Гуси, Мешади Иси, Дели Исмаил и др. После окончания свадебных торжеств и ухода гостей Джаббар оставался там и подражал мастерам мугама[5]. Джаббар давалл высокую оценку голосу и исполнительскому мастерству Гаджи Гуси. Позже он писал: «Голос Гаджи Гуси был таким сильным, что, исполняя мугам, он брал самые высокие ноты. Когда он пел „Орта Махур“, то поражал всех музыкантов»[7].

В десять лет Джаббар поступает в городскую школу. Учитель мальчика Мирзали — музыковед с разносторонними знаниями, после того как услышал его пение, решил обучить Джаббара пению. До 15 лет Джаббар посещает школу Мирзали и берёт уроки музыки.

Однажды в городском квартале «Гурдлар» играли свадьбу, куда были приглашены известные мастера мугама Гаджи Гуси, Мешади Иси, тарист Садыхджан. Среди приглашенных гостей был и 16-летний Джаббар вместе со своим учителем. После того, как Гаджи Гуси исполнил мугам «Шюштер», а Мешади Иси — «Махур», Мирзали попросил у тамады — поэта Новраса Алескера — разрешения спеть юному Джаббару. Джаббар исполнил «Кюрд-Шахназ». Голос Джаббара понравился не только гостям, но и музыкантам, после чего популярность Джаббара растет. Он становится почетным гостем городских свадеб.

Отца, готовившего Джаббара к исполнению мярсии, сильно беспокоила популярность Джаббара как певца на свадьбах, и он выступает против пения сына на светских празднествах. Он категорически выступает против его певческой карьеры. В возвращении Джаббара Карьягдыоглы к певческой деятельности большую роль сыграл его сосед врач Смирнов. Сильно простывший и заболевший юный Джаббар обращается к врачу с просьбой о помощи в возвращении к любимому занятию. Смирнов убедил отца джаббара, Мешади Исмаила, что единственным способом излечения Джаббара якобы является возобновление его певческой деятельности. После этого отец юного ханенде вынужден был согласится с таким выбором сына. Юный Джаббар продолжает выступать на свадьбах и празднествах[5].

После окончания городской школы Джаббар берет уроки вокала у известного в Шуше ханенде Юсифа Шахсенемоглы. Джаббар Карягды несколько раз признавался, что искусству пения с переливами в голосе он научился у ханенде по имени Абдул-Баги, известного в то время как Бюльбюльджан[7]. Тарист Садыхджан, видя успехи юного ханенде, приглашает его в свой ансамбль. Впервые с Садыхджаном Джаббар Карьягдыоглы выступил на благотворительном концерте в шушинском театре Хандемирова. После выступлений Хаджи Гуси и Гашима Кештазлы Джаббар исполнил мугам «Хейраты».

Расцвет творчества

До 20 лет Джаббар Карьягдыоглы был известен только в родной Шуше, но вскоре его популярность растет. Джаббара знают далеко за пределами родного города. Джаббара приглашают в Баку, Гянджу, Шемаху, Агдаш. Однажды ночью в Агдаше на меджлисе в караван-сарае Гарабека Садыхджан начал играть «Карабах шикястяси», а Джаббар стал подпевать ему. Проснувшиеся горожане собрались у караван-сарая послушать исполнение шушинских музыкантов. Казаки градоначальника пытались разогнать толпу, однако люди разбрелись по домам только после того, как ханенде закончил пение. Слава Джаббара Карьягдыоглы дошла до Грузии, Средней Азии, Ирана и Турции[5].

Джаббар Карьягдыоглы был первым ханенде, спевшим мугам на театральной и концертной сцене. Так, в поставленной в Шуше в 1897 году под руководством видного писателя-драматурга Абдуррагимбека Ахвердиева музыкальной сцене «Меджнун на могиле Лейли» по поэме Низами Гянджеви «Лейли и Меджнун» роль Меджнуна исполнял Джаббар Карьягдыоглы[8]. Представление произвело на зрителей огромное впечатление. Узеир Гаджибеков, которому в то время было тринадцать лет, с большим волнением смотрел игру Джаббара Карьягдыоглы. В 1900 году в Шуше была поставлена музыкальная сценка по поэме Алишера Навои «Фархад и Ширин». В роли Фархада выступил тот же Джаббар Карьягдыоглы[7].

В последней трети XIX века с улучшением экономической ситуации Баку, сюда со всех концов страны приезжали деятели культуры и литературы. В сорок лет Карьягдыоглы переселяется в Баку и начинается новый, бакинский период жизни певца. Вскоре он создает своё музыкальное трио, в которое вошли тарист Мирза Фарадж Рза и кеманчист Мешади Гулу. Трио выступало в период с 1900 по 1905 год[8]. Когда Джаббара Карьягдыоглы в день приглашали на 3-4 свадьбы, он рекомендовал хозяину меджлиса своих друзей — Ислама Абдуллаева, Кечачи оглу Мухаммеда и Шекили Алескера. Но, несмотря на загруженный график, всё же успевал иногда найти время и выступать на приглашенных торжествах[5].

Джаббар не довольствовался выступлениями на бакинских свадьбах, он часто выступал на приглашенных концертах в театрах Тагиева и Маилова. Несмотря на все эти успехи, каждое лето Джаббар возвращался в родную Шушу. Его приезды воспринимались народом так бурно, что превращались в народные праздники[5].

В 1905 году он организовал трио, в которое входили тарист Курбан Пиримов и кеманчист Саша Оганезашвили. В составе трио они выступали вместе свыше 20 лет. В 1907—1910 годах Узеир Гаджибеков, Мирза Алекпер Сабир, Гаджиага Аббасов и Джаббар Карьягдыоглы в Балаханы совместными усилиями создают театральный кружок при рабочем клубе. Члены кружка Мирза Мухтар, Джахангир Зейналов, Гусейн Араблинский, Абульфат Вели и Мирзаага Алиев часто показывали спектакли. В антрактах Карьягдыоглы пел в сопровождении Курбана Пиримова и Саши Оганезашвили.

В 1906—1912 годах Джаббар Карьягдыоглы совершает поездки в Киев, Москву, Варшаву, где записывает мугамы и теснифы. Акционерными обществами «Спорт-рекорд», «Экстрафон» и «Граммофон» голос Джаббара Карьягдыоглы был записан на граммофонные пластинки. В 1912 году, возвращаясь из Варшавы, Джаббар Карьягдыоглы дал восточные концерты в Москве[8]. Джаббар мастерски исполнял такие сложные мугамы как «Кюрд-Шахназ» и «Махур».

Джаббар Карьягдыоглы прекрасно пел мугамы на фарси с четкой дикцией. Так, на одной из роскошных бакинских свадеб, на которой присутствовали иранские купцы, Джаббар спел десгях «Махур-Хинди». Гости из Ирана были изумлены совершенным знанием и владением Джаббаром персидским языком.

Летом 1911 года Джаббар дает концерт в пользу старого ханенде Джумшуда. После появления афиш билеты были распроданы всего за час. Но желающих попасть на концерт было больше. Из-за отсутствия мест и билетов пришлось дать второй концерт. Но поскольку желающих попасть и на второй концерт было много, Джаббар решил выступить с концертом у источника «Хуррам».

В 1916 году на средства нефтяной компании братьев Пирон по роману Ибрагимбека Мусабекова «В царстве нефти и миллионов» был снят одноимённый фильм. Главную роль исполнял Гусейн Араблинский. Директор картины для исполнения песен в фильме пригласил Джаббара Карьягдыоглы[5].

Дальнейшая карьера

Начиная с 20-х годов, Карьягдыоглы принимал активное участие в общественной жизни республики. Певец стоял у истоков создания национальной консерватории и сыграл важную роль в формировании новых кадров[5].

Помимо преподавательской деятельности, он был консультантом научно-исследовательского кабинета азербайджанской музыки при консерватории. Джаббар Карьягдыоглы был сторонником переложения мугамов на ноты и в этой работе оказал помощь композитору Фикрету Амирову[5].

Певец долгое время был солистом Азербайджанской государственной филармонии имени Муслима Магомаева. За более чем полувековой творческий путь ханенде собрал более 500 народных песен и музыкальных фрагментов. Узеиром Гаджибековым и Муслимом Магомаевым положены на ноты 30 с лишним его песен. Певец оказал большую помощь Рейнгольду Глиэру в изучении азербайджанской народной музыки.

В 1934 году при содействии Джаббара Карьягдыоглы научно-исследовательский кабинет азербайджанской музыки, возглавляемый Бюльбюлем, записал около 300 народных песен и теснифов. Джаббар Карьягдыоглы пел эти песни, а Бюльбюль записывал их на фоновалик.

Саидом Рустамовым на ноты были переложены и изданы отдельной книгой на азербайджанском и русском языках более 50 песен.

30 мая 1934 года в Тбилиси проходила Олимпиада искусства народов Закавказья. В ней приняли участие 1900 человек, представляющих 17 национальностей. 74-летний Джаббар Карьягдыоглы был удостоен первой премии[5].

В 1939 году с голоса Джаббара Карьягды Кара Караевым было записано три теснифа («Лейли», «Ширин» и «Сэрэндж тэснифи») на стихи Низами Гянджеви[9].

Джаббар Карьягдыоглы дожил до глубокой старости, пел до последних дней своей жизни. В возрасте семидесятидвух лет он спел одну из самых сложных частей мугама «Уззал» в сопровождении тариста Гурбана Пиримова.

Джаббар Карьягдыоглы скончался 20 апреля 1944 года в возрасте 83 лет.

Встреча с Есениным

В апреле 1925 года в Баку Сергей Есенин читал стихи из цикла «Персидские мотивы»[10]. Литературный критик Александр Воронский так описывает встречу Есенина на этом вечере с Джаббарром Карьягды[11]:

В Баку, за несколько месяцев до своей смерти, на дружеской вечеринке Есенин читал персидские стихи. Среди других их слушал тюркский собиратель и исполнитель народных песен старик Джабар. У него было иссеченное морщинами-шрамами лицо, он пел таким высоким голосом, что прижимал к щеке ладонь левой руки, а песни его были древни, как горы Кавказа, фатальны и безотрадны своей восточной тоской и печалью. Он ни слова не знал по-русски. Он спокойно и бесстрастно смотрел на поэта и только шевелил в ритм стиха сухими губами.

Сергей Есенин, услышав пение Джаббара Карьягды, назвал его «пророком музыки Востока». Позже он писал в Москву: «И недаром мусульмане говорят: если он не поет, значит, он не из Шушу…»[12]

Творчество

Джаббар Карьягдыоглы пел теснифы на слова таких поэтов как Хагани Ширвани, Низами Гянджеви, Физули, Насими, Вагифа, Закира и др.

Ханенде Хан Шушинский так вспоминал об исполнении 72-летним Карьягдыоглы мугама «Хейраты»[5]:

«Осенью 1933 года меня пригласили на концерт с участием Джаббара, Сеида Шушинского, Зюльфи Адыгезалова и других ханенде. После всех выступлений объявили последний номер: «Хейраты» играет оркестр народных инструментов, поют Джаббар Гарягды оглу и Хан Шушинский». Открылся занавес. Оркестр заиграл «Хейраты». Мощный голос Джаббара наполнил весь зал. Признаюсь, что, несмотря на то, что я пел уже 20 лет, я невольно растерялся. 72-летний Джаббар пел с необыкновенным вкусом и вдохновением, и это окрылило меня. Взяв себя в руки, я следовал за голосом учителя. Джаббар перешел к самой высокой части мугама — «Уззал». Я был в изумлении. В 72 года петь «Уззал»?! Это была невиданная отвага и мастерство в истории мугамата. Закончив пение мощными трелями, Джаббар передал мне черед. Затем Джаббар похлопал меня по плечу и сказал: «Молодец! Береги свой голос, ты станешь самым прекрасным ханенде будущего».

Помимо вокальной деятельности, Карьягдыоглы также был поэтом и композитором. Ещё с юных лет он писал гошма и газели, записывал новые тексты к теснифам, сочинял немало песен на собственные слова. Из его песен широкую популярность в народе получили «Истяканын дешилсин», «Кяш ки байрам олмаяйды», «Уджа баш дагында», «Колодец в Ереване» и многие другие. Некоторые песни были сочинены и на современные темы.

К празднованию тысячелетнего юбилея поэта Фирдоуси певец сочинил шесть вокальных композиций[5].

Музыкальные фрагменты

Внимание! Музыкальные фрагменты в формате Ogg Vorbis

См. также

Источники

  1. Ҹаббар Гарјағды оғлу (азерб.) // Азербайджанская советская энциклопедия. — 1987. — C. X. — S. 389.
  2. Г. Б. Бернандт, А. Должанский. Советские композиторы: краткий биографический справочник. — Советский композитор, 1957. — С. 497. — 695 с.
  3. 1 2 В. М. Богданов-Березовский. Рейнгольд Морицевич Глиэр: статьи, воспоминания, материалы. — Музыка, 1967. — Т. 1. — С. 297.
    Очень многое мне дали встречи с известным народным певцом Джаббаром Карьягды
  4. Ханенде / Под ред. С. И. Вавилова. — Большая советская энциклопедия: Государственное научное издательство, 1957. — Т. 46. — С. 55.
    Крупнейшим ханенде, знатоком азербайджанской народной музыки был Джаббар Карягды
  5. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Ш. Гурбан-Ализаде. [anl.az/down/meqale/exo/exo_noyabr2009/97861.htm Пророк восточной музыки - Джаббар Гарягды оглу] : газета. — Эхо., 2009. — С. 12.
  6. [azeri.ru/az/cultur/378/ Шуша - музыкальная столица Азербайджана]. — azeri.ru.
  7. 1 2 3 4 Фирудин Шушинский. Шуша / А. Касумова. — Баку: Азербайджанское государственное издательство, 1968.
  8. 1 2 3 Энциклопедия Мугама. [mugam.musigi-dunya.az/ru/d/djabbar_garyagdi.html Джаббар Карьягдыоглы]. [www.webcitation.org/65r5oWWYs Архивировано из первоисточника 2 марта 2012].
  9. М. Ибрагимова, А. И Исазаде, Х. Мамедова. Кара Караев: библиография.. — Издательство АН АзССР, 1969. — 143 с.
    Сам Караев ещё 1939 году записал с голоса прославленного азербайджанского певца-ханендэ Джаббара Карягды три тэснифа на стихи Низами (стр. 19)
    9. «Три тэснифа» («Лейли», «Ширин» и «Сэрэндж тэснифи») для голоса и симфонического оркестра. Слова Низами Гянджеви. Рукопись. Обработка записана с голоса Д. Карягды (стр. 35)
  10. [zinin-miresenina.narod.ru/k.htm С. И. Зинин. С. А. Есенин и его окружение. Биобиблиографический справочник]
  11. Полное собрание сочинений. — Olma Media Group, 2003. — С. 738. — 800 с.
  12. Л.П. Егорова, П.К. Чекалов. История русской литературы ХХ века. Учебное пособие. Выпуск второй. Советская классика. Новый взгляд. — Москва-Ставрополь, 1998. — С. 302.
    Аналогичные факты вспоминают и свидетели встреч С.Есенина с народным певцом Шуши, Джабаром Карягды, знавшим сотни песен, мугамов: пальцы певца ударяют в бубен, звенит до скрипа натянутая кожа. Застывают пальцы, и в тишину вдруг вторгается высокий и чистый голос… Взволнованный поэт назовет его «пророком» музыки Востока" и позже напишет в Москву: «И недаром мусульмане говорят: если он не поет, значит, он не из Шушу…»

Напишите отзыв о статье "Карьягдыоглы, Джаббар"

Литература

Ссылки

  • [karabakh.az/ru/sb/izvestnielichnost/pevci/djabbbar/?print=yes Джаббар Карьягдыоглы]
  • [anl.az/down/meqale/exo/exo_noyabr2009/97861.htm Пророк восточной музыки — Джаббар Гарягды оглу]
  • [www.youtube.com/watch?v=lXSkMrAGjNo&feature=related Видео исполнения Джаббаром Карьягдыоглы мугама «Хейрати»]. На таре играет Гурбан Пиримов, на кяманче — Гылман Салахов. 1930-е.
  • [www.mugamradio.az/az/audios/cabbar-qarya%C4%9Fd%C4%B1o%C4%9Flu--11 Записи исполнения Джаббара Карьягдыоглы]

Отрывок, характеризующий Карьягдыоглы, Джаббар

Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.