Джакетти, Фоско
Поделись знанием:
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
| Фоско Джакетти | |
| Fosco Giachetti | |
 Фоско Джакетти в фильме «Белый эскадрон» (1936 год). | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
22 декабря 1974 (74 года) |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Профессия: | |
| Карьера: | |
| Награды: |
10-й Венецианский кинофестиваль (1942) Кубок Вольпи за лучшую мужскую роль |
Фоско Джакетти (итал. Fosco Giachetti; 28 марта 1900, Сесто-Фьорентино, Тоскана — 22 декабря 1974, Рим) — итальянский актёр.
Содержание
Биография
Родился 28 марта 1900 года в Сесто-Фьорентино, в семье Алессандро и Маргериты Джакетти, старший из трёх сыновей. В школе увлёкся самодеятельностью, бросил вопреки мнению родителей учёбу и работал в местных любительских театрах. В начале 1920-х годов перешёл во флорентийские труппы, работающие на тосканском диалекте. В этот период познакомился с актрисой Верой Каламаи (Vera Calamai), в 1924 году женился на ней, в 1926 году у них родился единственный сын Лучано. В этом же году Джакетти вместе с женой поступили в труппу Эрмете Дзаккони[it], в сезон 1928—1929 года при помощи Дзаконни перешёл в труппу Маргериты Баньи[it] и Ренцо Риччи[it], благодаря которым познакомился с режиссёром и актрисой, русской эмигранткой Татьяной Павловой[it], которая пригласила его в труппу, основанную ей самой и Ренато Чаленте[it]. В этом коллективе Джакетти получил опыт работы с такими режиссёрами, как Гвидо Сальвини[it] и Брагалья. В 1933 году пришёл в кино[1].
Получил первую известность благодаря ролям военных в нескольких фильмах: «Белый эскадрон» (Squadrone bianco, 1936), «Бронзовые часовые» (Sentinelle di bronzo, 1937), «Осада Алькасара» (L’assedio dell’Alcazar, 1940). Среди других актёрских работ наиболее примечательны роли в фильмах: «Джузеппе Верди» (1938), «Фары в тумане» (Fari nella nebbia, 1941), «Выстрел пистолета» по повести А. С. Пушкина «Выстрел» (Un colpo di pistola, 1942), «Дом Рикорди» об истории знаменитого нотного издательства XIX века Casa Ricordi (1954), «Была пятница, 17» (Era di venerdì 17, 1956), «Шоумен» (Il mattatore, 1960)[2].
Наряду с Амедео Надзари[it] и Джино Черви Фоско Джакетти вошёл в число наиболее популярных итальянских актёров фашистского периода[3]. В 1942 году он сыграл одну из главных ролей — Андрея Таганова — в большом фильме режиссёра Гоффредо Алессандрини Noi vivi, экранизации романа Айн Рэнд «Мы — живые», действие которого происходит в Советской России в начале 1920-х годов. Его герой проходит путь от убеждённого коммуниста до разочарованного в своих идеях человека и совершает самоубийство. Кира — женщина, чьей любви герой долго добивался, погибает при попытке нелегально уйти через советскую границу на Запад, используя для маскировки на снегу подвенечное платье, которое ей так и не довелось надеть по прямому назначению[4].
На 10-м Венецианском кинофестивале 1942 года награждён кубком Вольпи за лучшую мужскую роль за фильм «Бенгази» режиссёра Аугусто Дженина[5].
В 1949 году вернулся в театр, снова вместе с женой. Играли в одной труппе с Лаурой Карли[it] и другими исполнителями. В 1954 году начал работать на телевидении, но в 1957—1958 году ещё появился на сцене неаполитанского театра, а в 1963 году в последний раз вышел на подмостки в городке Сан-Миниато. В 1969 году снялся на телевидении в постановке Сандро Больки[it] «Братья Карамазовы» по роману Ф. М. Достоевского. Работал на радио Флоренции, ещё несколько раз снялся в кино, в том числе в фильме «Конформист» Бернардо Бертолуччи в 1970 году. Умер 22 декабря 1974 года в Риме[1].
Фильмография
- «Пропавший договор» (it:Il trattato scomparso, режиссёр Марио Боннард[it], 1933)
- «Адвокат защиты» (L’avvocato difensore, режиссёр Джеро Дзамбуто[it], 1934)
- «Подводный свет» (it:Luci sommerse, режиссёр Аделькви Мильяр[it], 1934)
- «Золотые лилии» (Fiordalisi d’oro, режиссёр Джоваккино Форцано, 1935)
- «Любовь» (Amore, режиссёр Карло Лудовико Брагалья[it], 1935)
- «Сердце бродяги» (Cuor di vagabondo, режиссёр Жан Эпштейн, 1936)
- «Белый эскадрон» (Lo squadrone bianco, режиссёр Аугусто Дженина, 1936)
- «Тринадцать мужчин и одна пушка» (it:Tredici uomini e un cannone, режиссёр Джоваккино Форцано, 1936)
- «Бронзовые часовые» (it:Sentinelle di bronzo, режиссёр Ромоло Марчеллини[it], 1937)
- «Джузеппе Верди» (Giuseppe Verdi, режиссёр Кармине Галлоне, 1938)
- «Последний враг» (L’ultima nemica, режиссёр Умберто Барбаро, 1938)
- «Кармен среди красных» (it:Carmen fra i rossi, режиссёр Эдгард Невилль[it], 1939)
- «Неаполь, который не умирает» (it:Napoli che non muore, режиссёр Амлето Палерми, 1939)
- «Гордость» (Orgoglio, режиссёр Марко Эльтер[it], 1939)
- «Без неба» (it:Senza cielo, режиссёр Альфредо Гуарини[it], 1940)
- «Тайная любовница» (it:L'amante segreta, режиссёр Кармине Галлоне, 1940)
- «Осада Алькасара» (it:L'assedio dell'Alcazar, режиссёр Аугусто Дженина, 1940)
- «Грешница» (La peccatrice, режиссёр Амлето Палерми, 1940)
- «Кровавая свадьба» (Nozze di sangue, режиссёр Гоффредо Алессандрини, 1941)
- «Дочь Зелёного Корсара» (La figlia del Corsaro Verde, режиссёр Энрико Гуаццони, 1941)
- «Фары в тумане» (it:Fari nella nebbia, режиссёр Джанни Франчолини[it], 1941)
- «Смейся, паяц» (Ridi pagliaccio, режиссёр Камилло Мастрочинкве, 1941)
- «Свет во тьме» (it:Luce nelle tenebre, режиссёр Марио Маттоли[it], 1941)
- «Жёлтый ад» (it:Inferno giallo, режиссёр Геза фон Радваньи, 1942)
- «Бенгази» (Bengasi, режиссёр Аугусто Дженина, 1942)
- «Мы — живые», экранизация одноимённого романа Айн Рэнд, (it:Noi vivi, режиссёр Гоффредо Алессандрини, 1942)
- «Прощай, Кира!» — продолжение фильма «Мы — живые», (it:Addio Kira!, режиссёр Гоффредо Алессандрини, 1942)
- «Выстрел пистолета» (it:Un colpo di pistola, режиссёр Ренато Кастеллани, 1942)
- «Скрытный» (it:Labbra serrate, режиссёр Марио Маттоли, 1942)
- «Маленькая жена» (it:Una piccola moglie, режиссёр Джорджо Бьянки[it], 1944)
- «Чёрное платье невесты» (it:L'abito nero da sposa, режиссёр Луиджи Дзампа, 1945)
- «Жизнь начинается снова» (it:La vita ricomincia, режиссёр Марио Маттоли, 1945)
- «Солнце Монтекассино» (it:Il sole di Montecassino, режиссёр Джузеппе Мария Скотезе[it], 1945)
- «Прощай, мой прекрасный Неаполь!» (it:Addio, mia bella Napoli!, режиссёр Марио Боннард[it], 1946)
- «Люди — враги» (Gli uomini sono nemici, режиссёр Этторе Джаннини, 1947)
- «Другая» (it:L'altra, режиссёр Карло Лудовико Брагалья, 1947)
- «Братья Карамазовы» (it:I fratelli Karamazoff, режиссёр Джакомо Джентиломо[it], 1947)
- «Бездна» (Voragine, режиссёр Эдгар Невилль[it], 1948)
- «Проклятые» (fr:Les Maudits, режиссёр Рене Клеман, 1948)
- «Ветер Африки» (it:Vento d'Africa, режиссёр Антон Джулио Майяно[it], 1949)
- «Письмо на рассвете» (it:Una lettera all'alba, режиссёр Джорджо Бьянки[it], 1949)
- «Романтика» (Romanticismo, режиссёр Клементе Фракасси[it], 1950)
- «Четыре красные розы» (Quattro rose rosse, режиссёр Нунцио Маласомма[it], 1951)
- «Дом Рикорди» (Casa Ricordi, режиссёр Кармине Галлоне, 1954)
- «Была пятница, 17» (it:Era di venerdì 17, режиссёр Марио Сольдати, 1957)
- «Монахиня из Монцы» (La monaca di Monza, режиссёр Кармине Галлоне, 1962)
- «Гнев Ахилла» (it:L'ira di Achille, режиссёр Марино Джиролами[it], 1962)
- «Дело 107, автомат и бриллианты» (Dossier 107, mitra e diamanti, режиссёр Рафаэль Хиль, 1965)
- «Конформист» (it:Il conformista, режиссёр Бернардо Бертолуччи, 1970)
- «Шипионе, он же африканец» (it:Scipione detto anche l'africano, режиссёр Луиджи Маньи[it], 1971)
- «Наследник» (L’erede, режиссёр Филиппе Лаббро, 1973)
Напишите отзыв о статье "Джакетти, Фоско"
Примечания
- ↑ 1 2 Caterina Cerra. [www.treccani.it/enciclopedia/fosco-giachetti_%28Dizionario-Biografico%29/ GIACHETTI, Fosco] (итал.). Dizionario Biografico. Treccani. Проверено 3 июня 2016.
- ↑ [www.treccani.it/enciclopedia/fosco-giachetti/ Giachétti, Fosco] (итал.). Enciclopedie on line. Treccani. Проверено 3 июня 2016.
- ↑ Re-viewing Fascism: Italian Cinema, 1922-1943, 2002, p. 15.
- ↑ Re-viewing Fascism: Italian Cinema, 1922-1943, 2002, p. 305.
- ↑ Enrico Lancia. [books.google.it/books?id=Yw3Z_YIKOVEC&pg=PA297&lpg=PA297&dq=Mostra+internazionale+d%27arte+cinematografica+di+Venezia+1942&source=bl&ots=mqt8n7iKfm&sig=27WY4eIOZ9cJLXu0Cf9txZIKKVI&hl=it&sa=X&ved=0CFcQ6AEwC2oVChMIscbk8ODpxwIVZ6VyCh11bwNp#v=onepage&q=Mostra%20internazionale%20d'arte%20cinematografica%20di%20Venezia%201942&f=false I premi del cinema]. — Gremese Editore, 1998. — P. 301.
Литература
- [books.google.ru/books?id=hVi0Tf-w6n8C&pg=PA305&dq=Fosco+Giachetti&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwji1uXSrYzNAhXJ1SwKHY0DA8YQ6AEIajAK#v=onepage&q=Fosco%20Giachetti&f=false Re-viewing Fascism: Italian Cinema, 1922-1943] / Jacqueline Reich, Piero Garofalo. — Indiana University Press, 2002. — 384 p. — ISBN 9780253109149.
Ссылки
- [www.kinopoisk.ru/name/331345/ Фоско Джакетти]. КиноПоиск. Проверено 3 июня 2016.
- [trovacinema.repubblica.it/attori-registi/fosco-giachetti/185592 Fosco Giachetti] (итал.). TrovaCinema. la Repubblica. Проверено 3 июня 2016.
Отрывок, характеризующий Джакетти, Фоско
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
