Джамалуддин аль-Афгани

Джа­маль ад-Дин аль-Аф­га­ни
Сеид Мухаммад ибн Сафдар Хусейни
Дата рождения:	1838(1838)
Место рождения:	Асадабад, Афганистан Афганистан
Дата смерти:	9 марта 1897(1897-03-09)
Место смерти:	Стамбул, Османская империя Османская империя

В Википедии есть статьи о других людях с именем Джамалуддин и нисбой Афгани.

Мухаммад ибн Сафдар, известен как Джа­маль ад-Дин аль-Аф­га́­ни (1839, Асадабад, Конар, Афганистан, — 9 марта 1897, Стамбул, Османская империя) — мусульманский реформатор, идеолог панисламизма.

Биография

Получил образование в Кабуле и Индии (1857). Находился на службе у афганских эмиров. Покинул Афганистан в 1869 году. Жил в Каире, Стамбуле. В марте 1871 года поселился в Египте. Выступал с критикой деспотизма, за установление конституционного строя. В 1879 году арестован и выслан из Египта. В 1879-82 годах жил под надзором полиции в Калькутте и Хайдарабаде. С 1883 года в Европе, жил в Лондоне, Париже. С 1886 года жил в Персии, России, Ираке, в Лондоне.

Биография одного из самых неоднозначных деятелей в истории исламского мира, как нередко бывает в таких случаях, весьма туманна. До сих пор нет однозначного ответа на вопрос, кем же был человек, который положил начало политическому активизму в исламе, на чьих идеях воспитывались поколения исламистов всех мастей и расцветок. По широко распространенной версии, у истоков которой стоят последователи Джамаль ад-Дина аль-Афгани, он родился в 1838/9 г. в афганском городе Асадабаде, отчего к его имени добавляют нисбу Аль-Афгани ("афганец") или же Аль-Асадабади ("асадабадец").

Однако, с недавнего времени, исследователи все чаще склоняются к мнению о шиитской принадлежности Аль-Афгани. Местом его рождения называют село Асадабад близ Хамадана (Иран). Кроме того, существует версия, что Джамаль ад-Дин имел азербайджанские корни, так как родной город его родителей – Марага (Иран), – населен преимущественно азербайджанцами, а сам Аль-Афгани иногда вел беседы на тюркском (азербайджанском) языке. Аль-Афгани провел свою жизнь в странствиях. Сначала он путешествовал в поисках интересующих его знаний, затем – с целью убедить единоверцев, прежде всего их правителей, принять его программу реформирования мусульманской общины. Так, в молодом возрасте он направился в Афганистан, чтобы изучить право (фикх) по ханафитской школе (мазхабу) суннитов, хотя, по другой версии, он мог изучить его и в Ираке, в годы учебы в Неджефе. Кроме того, по мнению исследователей, будучи шиитом, шейх Джамаль ад-Дин использовал шиитский принцип благоразумного скрывания веры (такыйа), выдавая себя за "афганца" (поскольку большинство афганцев являются суннитами) – для того, чтобы мусульмане-сунниты приняли его идеи и не отвергли самого Аль-Афгани. После Афганистана Аль-Афгани направился в Индию, которая в то время находилась под властью Британии. Однако критика со стороны Аль-Афгани подчиненного положения мусульман этой страны привела к тому, что местные колониальные чиновники настояли на его высылке в Египет. В Египте, а после и в Стамбуле, Аль-Афгани смог найти последователей среди местной интеллигенции и ученого сословия. Вокруг него образовался круг наиболее преданных учеников. Среди них можно назвать выходца из известной каирской иудейской семьи Йакуба Санну, выпускника иезуитского колледжа в Бейруте Адиба Исхака, и, безусловно, самого известного последователя Аль-Афгани Мухаммада Абдо (1849-1905), который впоследствии стал муфтием Египта.

Аль-Афгани призывал своих последователей идти в журналистику, чтобы использовать печатное слово для распространения своих идей и взглядов среди мусульман, поэтому во многом публицистика Египта конца XIX – начала XX ст. сложилась под влиянием идей Аль-Афгани и его последователей. На протяжении своей бурной и полной событий карьеры, которая напоминает скорее приключенческий роман, Аль-Афгани неустанно стремился претворить свои реформаторские идеи в жизнь путём создания тайных обществ и попыток привлечь на свою сторону сильных мира сего.

Следуя этому своему влечению, Аль-Афгани в 1876 г. вступил в основанную англичанами масонскую ложу "Звезда Востока", которую он позже возглавил. Он также являлся членом итальянской ложи. Кроме Аль-Афгани и его ближайшего ученика Мухаммада Абдо членами "Звезды Востока" были и другие представители египетской национальной элиты: будущий хедив (вице-султан Египта), а тогда еще наследный принц Тауфик, премьер-министр Египта Шериф-паша, министр финансов и будущий премьер-министр Египта копт Бутрус-паша Гали и часть интеллигенции.

Джамаль ад-Дин аль-Афгани пытался заручиться поддержкой правителей Афганистана, Ирана и Османской Турции, египетской и английской военно-политической элиты, французской и даже русской аристократии. К примеру, в 1888 г. Аль-Афгани посетил Москву и Санкт-Петербург, приехав из Ирана через Баку. Во время своего короткого пребывания в Санкт-Петербурге Джамаль ад-Дин провел с местными мусульманами ряд встреч, на которых он делился своими мыслями по поводу положения мусульман в России. Встречался он и с российскими учеными, которые приняли его в состав Российского географического общества. Стоит отметить, что в Санкт-Петербурге состоялась встреча Аль-Афгани с известным российским мусульманским реформатором, будущим первым советским муфтием Ризаэтдином Фахретдином (1859-1936), которая оказала огромное влияние на последнего. После разгрома англичанами национально-освободительного восстания египтян под руководством Ораби-паши, и установления прямого британского правления этой страной в 1882 г., Аль-Афгани переезжает сначала в Лондон, а затем в Париж. Находясь здесь вместе со своим верным учеником Мухаммадом Абдо, и при поддержке Якуба Санну и Адиба Исхака, Аль-Афгани начинает выпускать арабоязычный журнал "Крепчайшая связь" (аль-Урва ал-Вуска). По мнению ряда исследователей, часть финансирования этого издания взяли на себя французы, которые были крайне обеспокоены фактической колонизацией Египта Британской Империей, и искали возможность ослабить своего давнего геополитического противника. 

Фактически, в концепции мусульманской реформы Аль-Афгани, ислам превратился из религиозной веры и связанного с нею поклонения Богу, в идеологию политического объединения мусульман против Запада. Таким образом ислам, трансформировавшись, по сути, превратился в идеологию солидарности, подобную национализму, социализму и т.д. Более того, ислам в понимании Джамаль ад-Дина аль-Афгани имеет мало общего с исламом, который исповедовали окружавшие его мусульмане. Аль-Афгани считал, что простой народ должен руководствоваться исключительно набором общих представлений о единстве Бога, его всемогуществе и необходимости соблюдения его повелений. Любая попытка выйти за пределы этих основных догматов обременит "неоформленные умы" простых верующих больше, чем те могли бы воспринять.

В то же время, в своих выступлениях перед европейскими слушателями Аль-Афгани неизменно ставил рациональную науку выше религии. Ярким примером его отношения к религии является переписка Аль-Афгани с французским критиком ислама Эрнестом Ренаном (1823-1892), в которой Джамаль ад-Дин писал следующее: "Позволительно спросить, однако, почему арабская цивилизация, осветив однажды весь мир столь живым светочем, вдруг пришла в упадок? Почему этот светоч не воспылал заново? Почему арабский мир оказался погруженным во тьму? Здесь ответственность  мусульманской религии кажется несомненной. Ясно, что где бы она ни утверждалась, эта религия пыталась задушить науки, в чем ей прекрасно содействовал [политический] деспотизм". К слову сказать, за подобные идеи еще в 1870 г. шайх уль-ислам Османской Империи настоял на высылке Аль-Афгани из Турции.

После продолжительных скитаний и ссылок, Аль-Афгани вновь оказался в Стамбуле, где, находясь под домашним арестом, и умер в 1897 г. В 1944 г. правительство Афганистана настояло на переносе останков Джамаль ад-Дина в эту страну. Тело было эксгумировано, в 1944г. перевезено в Кабул и с почестями захоронено на столичном кладбище, хотя до сегодняшнего дня существуют сомнения в том, что эти останки, в самом деле, принадлежат Аль-Афгани.

Литература

• Джемаль-ад-Дин аль-Афгани / Гордон-Полонская Л. Р. // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>
• [dic.academic.ru/dic.nsf/sie/5479/ДЖЕМАЛЬ Джемаль-ад-Дин аль-Афгани] // Советская историческая энциклопедия / Под ред. Е. М. Жукова. — Советская энциклопедия, 1973—1982.
• [iph.ras.ru/elib/0319.html АФГАНИ Мух.аммад б. Сафдар Джамал ад-Дин, ал] // Новая философская энциклопедия. — 2003.
• [dic.academic.ru/dic.nsf/hist_dic/10482 Джемаль ад-Дин аль-Афгани Мухаммед] // Исторический словарь. — 2000.
• Степанянц М. Т. Мусульманские концепции в философии и политике 19—20 вв.. — М., 1982.
• Богушевич О. В. Мухаммад Джемаль ад-Дин аль-Афгани как политический деятель, "Краткие сообщения Института народов Азии". — 1961. — Т. 47.
• Полонская Л. Р. и Литман А. Д. Влияние религии на общественную мысль народов Востока, "Народы Азии и Африки". — 1966.
• Хакимов И. М. Антиколониализм Джемаль ад-Дина аль-Афгани на страницах "аль-Урва аль-вуска", в сб.: Арабские страны. — М., 1970.

Отрывок, характеризующий Джамалуддин аль-Афгани

Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.